Бегом инея

Публичная бета включена.

Лес манил её. Дом пах костром, и только что собранными ягодами, и бронзовой от солнца кожей её матери, к которой она зябко прижималась по ночам. Дом был очерчен золотистым венцом огня, кормящегося сухим хворостом и травой, а за пределом его не было ничего. Только эта бесконечная, страшная тьма, ползучими гадами таящаяся в свете дня. …А лес пах влажной землёй, взрытой когтями невидимых зверей, переливался волнами упругого шёпота — если зажмуриться, можно было практически услышать, как ползут из недр гибкие стебли — и пульсировал такой ожесточённой жизнью, что хотелось окунуть в неё пальцы. Исследовать. В конце концов, её ноги были достаточно сильны и быстры, чтобы убежать, а её ум — достаточно проницателен, чтобы спрятаться или найти убежище для ночлега. И она вовсе не была одной из лучших, только одной из самых любопытных. А может быть, просто безрассудных. День, когда сопротивляться далёкому лесному зову стало невозможно, запомнился ей холодами, покусывающими оголённые ноги. Было рано и очень тихо. Догорал костровый венец, тёплые игривые угольки мерцали в дымке утра. Когда она вынырнула из шалаша, порыв ветра закружил её, ещё сонную и настороженную, окутал запахами просыпающегося леса. Лес был всем, вокруг чего они жили, но чьего порядка не смели нарушать — и она собиралась стать первой. Первой, кто вскроет неизведанные закоулки неподвластной человеку гармонии; первой, кто решится вторгнуться и остаться в надежде не быть изгнанной смертью. Её шаги были кругами на воде: они рябью плыли впереди неё, тревожа чуткий лесной слух, но не достигая слабого, человеческого. Они с хрустом перекусывали ветки, приминали влажную от росы траву и тянулись вдаль цепочкой следов, оттиснутых на раскисшей после дождя почве. Она была чужой и знала это — её присутствие нарушало баланс, установленный кем-то неподвластным всякому осмыслению. Но всё-таки была надежда. Она была ещё жива. Протяжный, одинокий звук, прорвавший брешь в обманчивой лесной тиши, заставил её содрогнуться — она была совсем одна, а ночь, только-только отступившая, словно бы вновь кралась по пятам… Коронованная беспросветной чернотой, пахнущая гарью и холодом. Полумрак, рассеянный косыми лучами солнца, ощетинился пахучей хвоей, и её инстинкты зазвенели, упругой нитью потянули назад. Домой. Туда, где пахнет костром, и только что собранными ягодами, и бронзовой от солнца кожей её матери, к которой она зябко прижималась по ночам. Колыбель человеческого рода. Благодать без возможности в неё вернуться. Она поняла это в ту секунду, когда шкура волчицы, вынырнувшей из зарослей кустарника, блеснула сизым отливом и раздробилась на палевые крошки подшёрстка вблизи. Не спрятаться. Не убежать. Быть околдованной, замороженной бегом инея сквозь полые кости — от вида проворного тела — неукротимый жаркий трепет, перекатывающийся под шкурой; от взгляда, развёрзнутого ледниковой глубиной. Волчица вскинула острую морду к небу, и надрывный, горький вой разломил застывший в предвкушении воздух, затрепетал в её груди всеобъемлющим преклонением — таким горячим и юрким, что иней отступил. Её тело вновь стало только её: залоснилось перекатами упругих мышц, стряхнуло с себя остатки страха и сделало уверенный шаг вперёд. Это было знаком. Она могла двигаться дальше — исследовать — потому что невидимое лесное божество только что смилостивилось над ней. Оно позволило ей остаться.