Перо, Чернильница и Бумага

Шагнув за порог, первым делом он выдернул из рук недопитый шадди и надолго прилип к моей чашке. Хорошо, хоть не влез в мой халат. Я поморщился – вот они, гигиена и воспитание. Все-таки я был прав : парнокопытные не меняются. Ну и что теперь делать? Вот какие кошки его вообще сюда принесли? Что он сделал такого, что навлек на себя этот ужас? Или – что сделал я?.. Строго говоря, это не было такой уж редкостью. Это было скорее Проклятием. Теперь в народе даже острили, что Первый маршал всех им и заразил. Половым путем, как же иначе. Шутки шутками, однако, количество подобных случаев неуклонно росло. Сначала никто не обращал на это внимания, поэтому даже трудно сказать, когда именно это началось. Война закончилась, отгремели фанфары, отзвучали заупокойные, и примерно об эту пору… стали исчезать люди. Вот только что человек был на месте, занимался своим делом – и вдруг буквально растворялся в воздухе. Без следа. Внезапно обнаруживался Враг знает где: словно в дурмане. Творил Враг знает что. Враг знает с кем. Враг знает зачем. А потом – всё прекращалось. Так же внезапно. Оставались только память об этом кошмаре, жгучее чувство стыда и – конечно же – слухи. «Пропаданцы» вступали в немыслимые до этого связи, женились, убивали, предавали, мучили других и мучились сами, делали чудовищные вещи, сходили с ума, кончали с собой и прочее-прочее-прочее. Находясь, как правило, в полном сознании – и даже осознании – всего, что происходило, они были бессильны что-либо изменить. Остальные вовлеченные – тоже. У кого-то дело ограничивалось вполне невинными историями, кто-то с головой погружался в Закат, а кому-то «везло» на повторение прошлых смертей и ошибок… Когда всё заканчивалось, последствия, по крайней мере, видимые, сходили на нет. Заживали все раны, воскресали убитые, возвращались к покинутым женам неверные мужья, бросая невольных любовников и любовниц, герои вновь становились героями, узники выходили из тюрем – и все дружно делали вид, что ничего не случилось. Только в глаза друг другу после этого смотреть уже не могли. В послевоенном Талиге теперь вообще редко встречались взглядами – без особой нужды. По взгляду и ставился диагноз. Это могло продолжаться год, а могло и минуту. Но за минуту отсутствия можно было стать и убийцей, и трупом. Шансы были примерно равны. Человек просыпался утром и не знал, почему его супруги нет дома. Может быть, она в саду. Может быть, на поле битвы. Или в постели герцога Алва. Или вообще на леднике – коченеет себе потихонечку, не оставив ему даже прощального письма. Может быть, она вернется завтра, а может быть – никогда… Собственно, когда Робер Эпине начал выпускать свои «Сплетни», страна впервые за долгое время вздохнула с едва заметным облегчением. Главное было – дожить до понедельника. Дотянуть. Не сорваться. Как-нибудь дотерпеть. Во-первых, гениальный издатель придал происходящему хоть какое-то подобие приличного вида. Ну, сплетни и сплетни… Не проклятие же, не кошмар наяву и не жуткая неизвестная болезнь… Так, досужая болтовня, мало ли слухов… За это экс-пособнику Таракана разом простили все его грехи. А во-вторых, теперь благодаря ему раз в неделю мы все имели шанс узнать хоть что-то о судьбе своих близких. Если жена пропадала в пятницу вечером, то в понедельник с утра вполне можно было прочесть, что «г-жа У., блондинка среднего роста, 35 лет, супруга барона Н. и племянница адмирала Ф., мать троих детей, была замечена в субботу во дворце в обществе Первого маршала. После приема они зашли в покои регента и не показывались до сих пор». Всех дам, как правило, находили у Алвы. И если бы только дам… Я вообще не знаю, как он держался все это время. И надолго ли его хватит – не знаю тоже. Я даже не знаю, надолго ли хватит меня… Впрочем, это было не самое страшное. Иногда бывало и хуже. Иногда такие «прогулки» приносили людям не только беды и муки. Иногда они дарили воплощение заветных желаний, реализацию основной – даже тайной – мечты… Они возвращали жизнь ушедшим, любовь – отверженным, смелость – трусам и радость – горюющим. На день. На год. Или, как я уже говорил, на минуту. И когда всё заканчивалось, с этим надо было как-то жить дальше. С этим как-то – подумайте – жить. С тем, как все могло бы быть, но – увы… Здесь и начиналось настоящее сумасшествие. Распадались семьи. Рушились судьбы. Иссякала вера. Возрождалось древнее зло. Тела не хоронили неделями. Ждали, что оживут. Описать не могу, какой букет ощущений я пережил, когда впервые узнал о том, что в Торке видели Джастина… Тогда мы еще не знали, что прошлое изменить невозможно. По крайней мере, насовсем. Понятия не имею, почему мы все до сих пор не сошли с ума или не поперевешались. Наверное, потому что началось это именно после войны. После войны мы все особенно сильно хотели жить. И еще потому, что появилась эта Теория. Сначала кто-то кинул идею, что Слово имеет Силу. Потом кто-то сказал, что Мысль – материальна. Следом за ним еще один грамотей записал оформленную в Слова Мысль – и добился ничтожного Результата. После этого началось повальное увлечение письменностью. Пробовали-то многие, но получалось – у единиц. И получалось, как правило, жалкое подобие того, что было задумано. Да и то не сразу. Впрочем, их, конечно же, всех казнили, но делу это не помогло. Официальная религия не могла предложить даже такого дурацкого объяснения – она продолжала валить всё на Создателя. Которому, если говорить откровенно, с моей точки зрения, уже давным-давно было на нас наплевать. И я в своем вынужденном атеизме был, к сожалению, не одинок. В конце концов, все разрешилось к взаимному неудовлетворению сторон: кардинал на глазах мрачно молчащей паствы предал опасную ересь анафеме, а паства, разойдясь по домам, положила в самые тайные и темные углы жилищ чистый лист Бумаги, Чернильницу и Перо. И также то, что имела в доме дорогого и ценного: украшения, антиквариат, старинные реликвии и прочие амулеты. На худой конец, просто яблоко или кусочек сахара, либо головку сыра. Всё, кроме денег. Деньги – по неизвестным причинам – считались табу. В самых бедных семьях, где зачастую не нашлось бы и двух пар порядочной обуви, по углам теперь были спрятаны перья, чернильницы и бумага. И что-нибудь еще. Дары. Для Них. Тех, Кто Пишет.