Немного личной информации

В подмосковную лабораторию Валентин возвращается ещё пару раз: забрать бумаги с данными о ходе экспериментов, которые уже никому не нужны, поставить несколько подписей. На нескольких листах над его подписью выведен размашистый росчерк Юли: с целью и методикой проведения экспериментов ознакомлена, о последствиях уведомлена, даю добровольное согласие. Добровольное. Валентин прячет документы в папку, качает головой. Ему до сих пор время от времени кажется, что идея с Камчаткой была разумнее, что надо было оградить, уберечь любой ценой. Может, тогда… хотя что бы изменилось? Они в любом случае нашли бы её: и Харитон, и Ра. Они в любом случае забрали бы у него Юлю. Валентин поправляет себя: никто не забирал, она сделала свой выбор. И он — отпустил. В коридорах сотрудники в белых халатах негромко здороваются, отступают, давая ему дорогу. Наверное, думают, что он не замечает взглядов через плечо, осторожных, любопытных, сочувственных, недоуменных. Как это Лебедев до сих пор не расклеился, почему он здесь, приказы раздаёт, а не дома горе бутылкой заливает. Для кое-кого наверху, пожалуй, такой вариант был бы удобнее всего. Не зря же Валентина на психологические тесты месяц гоняли, на полиграф. Он бы не сильно удивился, даже если бы его укладывали в тот бассейн, где изматывали Юлю. Бассейн как раз за его плечом, поверни голову — увидишь прозрачные створки. Исследователь с тёмно-рыжей бородой и спущенной на подбородок маской старательно не смотрит туда, листая бумажки. — Вот, кажется, и всё, товарищ генерал-лейтенант, — бормочет он. Страх за стёклами очков спрятать не удаётся, хотя Валентин, честно говоря, слабо представляет, чего этот энтузиаст науки боится сейчас, когда всё уже кончено, когда нет ни Юли, ни технологий, ни пришельцев. Не его же, Валентина Лебедева, имеет смысл опасаться? У него вон и справки все в норме — вменяем. — Валентин Юрич, — анемичные пальцы мнут пояс халата, — вы… простите меня. Поверьте, я делал всё в моих силах, чтобы не навредить. Валентин машинально кивает, каменеет плечами, уже зная, что последует: — И примите мои глубочайшие соболезнования. Никак, никак он не может с собой справиться, когда слышит это. Никогда не был суеверным, а сейчас боится, как старая бабка, боится накликать беду. Нельзя так про Юлю. Жива она, слышите вы, жива! Даже если он сам уже никак не может в этом убедиться. Не может защитить от миллиарда пакостей, которыми наверняка кишит космос. — Спасибо, — выговаривает без интонаций, наклоняет голову. Створки хлопают — те самые, где бассейн. Влетает девчонка. Такие же тёмно-рыжие волосы забраны под повязку, халат нараспашку. — Пап, я твоих полчаса трясла, но они мне так и не объяснили, как вы обеспечивали в воде безопасность от случайного электрического разряда. Бросает взгляд на Валентина, осекается. Учёный вымученно вздыхает. — Валентин Юрьевич, это Рита, моя дочь. Журналист. Она сейчас статью пишет по рассекреченным данным. Статью, значит. Пока Юля была здесь, пытались извлечь выгоду из её способностей, а сейчас в ход пошла память о ней. Валентин смотрит на девчонку, даже не пытаясь изобразить дружелюбие. Её, похоже, прицельный взгляд не смущает — журналист, что и говорить. — Вы генерал Лебедев, верно? — Полагаю, на этом мы можем закончить, — говорит Валентин её отцу, и тот торопливо кивает. — Всего доброго. Ещё один кабинет, ещё одна подпись. Валентин выходит на крыльцо, глубоко вдыхая остро-свежий сосновый запах, и слышит цокот каблучков за спиной: — Валентин Юрьевич! Оборачивается, вновь смотрит в упор, и на сей раз девчонка опускает глаза, неловко замирает в дверях. Лет двадцать пять ей, не больше. И щёки малиновым так и брызжут. — В чём дело? — Валентин старается обуздать раздражение в голосе. — Я не даю никаких комментариев о моей дочери. — Я так и поняла, — кивает. — Извините, если задерживаю. Я просто хотела сказать спасибо. Понимаю, вам кучу народу это говорит, достали уже, наверное, эти излияния, — пальцы сжимаются в замок, такие же бледные, как у отца-учёного. — Но для меня это важно. Правда. Я не знала, куда бежать, захлёбывалась, уже ничего не было видно, вода нос, уши заливала, — она коротко передёргивает плечами, — но я слышала ваш голос. Как будто меня за плечи крепко встряхнули: борись! Я выплыла, я добралась до лодок, оттуда — на крышу. Валентин Юрьевич, — подкрашенный рот сжимается крепче, она резко вдыхает носом, — я, наверное, сейчас подошла к вам, просто чтобы вас ещё раз услышать. Валентин наклоняет голову. Досада внутри понемногу отпускает, разжимает коготки. — Я рад, что вы выжили и что мои слова вам чем-то помогли. Она быстро кивает, глаза всё так же напряжённо распахнуты — светло-голубые, блестящие. Валентин, помолчав, решает всё-таки задать вопрос: — А с какой целью вы пишете о Юле? Заинтересовала громкая тема? — О Юле Лебедевой очень много говорят, — она переступает с ноги на ногу, — и большая часть этих разговоров — чепуха. Многие до сих пор уверены, что она взрывала дома и напустила на Землю пришельцев. Он кивает, снова давит в себе поднимающуюся злость. — А я хочу рассказать правду. Как она первая поняла, что с пришельцами не обязательно воевать. Как по приказу военных её заперли в лаборатории и мучили, — она осекается, смущённо улыбается уголком рта: — Извините, Валентин Юрьевич. — Да нет, — короткое движение ребром ладони, — всё верно. — И как она всех спасла. Это же она? — девочка приподнимает подбородок, всматриваясь Валентину в лицо. — Мы живы благодаря ей? Валентин ждёт спазма гортани, но горло так и не пережимает. Может, это всё сосновый воздух, а может, ему легчает оттого, что с ним говорят о Юле — просто так, без стервятничьего азарта. Хотя это ещё как посмотреть. Хороший журналист должен уметь влезать в душу без мыла. — Как напишешь, я бы посмотрел, — медленно произносит Валентин. — Я вам пришлю, — взблескивает глазами, чуть подаётся к нему. — А может… Он качает головой. — Я с тобой о Юле разговаривать не буду. Ищи материал, как умеешь. — Хорошо. Если она и разочарована, лицо этого никак не выдаёт — взволнованное, розовое от румянца. Визитку Валентина она опускает в карман халата. Статья на его е-мейл приходит через полторы недели, и Валентин пару раз хмыкает, пробегая глазами строчки. Проворная девчонка, как-то же умудрилась выйти на Гугла и разговорить его. Про прятки в квартире, про неудачный пуск ракеты — это же явно от него. Написано бойко, ёмко, хотя пару раз она сбивается с мысли, интонации скачут. Валентин думает сделать замечание, а потом пожимает плечами: может, так даже лучше? Волнение. Живая кровь. Такой текст может заставить внутри ёкнуть — у него ёкает, например. Он честно говорит об этом девчонке по телефону. Маргарите. Статья стоит того, чтобы запомнить имя автора. Она благодарит, тараторит взахлёб и не пытается скрыть, что говорила и с Гуглом, и с его мамой, и даже с Любовью Сергеевной. А раз так, она не может не догадываться, что Юлю с пришельцем связывало нечто большее, чем дружба и взаимопомощь. Валентин ещё раз перечитывает четыре страницы убористого текста. Ни намёка. Занятно. Казалось бы, журналистика и деликатность — параллельные прямые. Ну да ладно, любви к жареным фактам её быстро научат. Молодо-зелено. Когда статья, нещадно обкромсанная в сравнении с вариантом из блога, выходит в «Комсомольской правде», Валентин звонит поздравить. Естественно, это предлог. Ему нужно поговорить о Юле. Нет, не так. Из него прёт, как из жерла вулкана — Юлина кружка, Юлина кровать, Юлин рюкзак в углу комнаты, набитый журналами, резинками-заколками, гаджетами, Юлина блузка на вешалке, Юлины ботинки, Юлина вишнёвая зубная паста… Рита слушает. Спрашивает иногда. Хочется отплатить, она ведь не нанималась к нему в психоаналитики, просиживает часами с трубкой у уха без смысла, без цели. Валентин вызванивает её попить кофе и предлагает взять её в проект по испытанию новых истребителей — как раз нужен тот, кто толково напишет. Она сердито мотает головой, на эмоциях делает слишком большой глоток, смешно кривит обожжённый рот. Валентин тут же посылает официанта за холодной водой, а пока она пытается промокнуть губы салфеткой, объясняет тихо и веско: да, я хочу сделать тебе хорошее в ответ, но это не значит, что мы друг у друга что-то покупаем. Уяснила? А ты знаешь, что журналиста, который этим займётся, возьмут в полёт? Ага, в кабине, всё по-настоящему. Когда Рите любопытно, она зыркает так же хитро, заговорщически, как когда-то Юлька. И рот сам собой в улыбке разъезжается. Через несколько походов в кафе, обсуждений, споров до хрипоты Валентин смиряется с тем, что его взгляд тянет к этому розовому рту, венке на шее в распахнутом вороте блузы, ямочке между ключицами. Давно у него никого не было, с этими пришельцами и про дрочку забудешь, не то что про секс. А тут вот — девчонка, тоненькая, рыжая, спускаясь по ступенькам, сама накрывает его локоть ладонью. Армия давно отучила Валентина увиливать, ходить вокруг да около. Придержав за Ритой дверь кофейни, он поворачивается к Рите, смотрит, как ветер треплет тёмно-морковную прядь, заправленную за ухо, и произносит тем же ровным тоном, каким привык говорить о важных вещах: — Мне тебя хочется. Не могу предположить с достаточной долей вероятности, может ли это быть взаимно, но, учитывая нашу разницу в возрасте, наверное, нам пока лучше видеться пореже. Чтобы я не дёргался и тебя своими неуместными эмоциями не напрягал. Светло-голубые глаза смотрят мягко — будто бережно трогают его лоб, виски, скулы. Улыбка приподнимает уголки рта. — Знаете, я бы тоже хотела с вами, — пауза, едва уловимое сглатывание, движение мышц под тонкой кожей шеи, — секса. Я уже недели две, наверное, об этом думаю, даже с работой косячить начала. Сосредоточиться не могу. Она позволяет обнять себя за талию, притянуть, льнёт всем телом. Чувствуя сквозь плотную ткань формы слабую дрожь, он легонько поддевает её подбородок, смотрит в глаза, прикрытые густыми ресницами: — Когда ты будешь готова. Не нужно торопиться. Ты, может быть… Она мотает головой, утыкается виском ему в шею — рыжие пряди, укрывающие плечи, вздрагивают. — Завтра на нас может ещё что-нибудь грохнуться. Знаете, — она задирает подбородок, тёмные веснушки близко-близко, — я перевелась на журфак с филфака. После тарелки. Журналистика — это здесь и сейчас. Я хочу жить здесь и сейчас, — ведёт ладонями от его локтей к плечам, сжимает крепко и, привстав на цыпочки, дотрагивается губами до его губ. — Тебя хочу. Он пробует её рот, горчащий крепким эспрессо, неторопливо, сначала сомкнутыми губами, потом — проникая языком, обводя, поддразнивая, побуждая раскрыться. Запускает пальцы в густые волосы, перебирает, пытаясь своей неспешностью хоть как-то удержать себя, не сорваться. Он бы её — прямо здесь: затянул под арку, вжал в сырую кирпичную стенку, обшарил между ног, задрал широкий подол сарафана, сдёрнул бельё к коленкам, чтобы неудобно, быстро, резко, грязно, горячо, как у него с училища не было, и она бы вздрагивала, вскрикивала, и он бы зажал ей рот ладонью, не позволяя кричать, и шептал ей на ухо бездумную, бессмысленную херню, теряя рассудок от того, как она сжимает его в себе. Вместо этого он под руку ведёт её к машине, усаживает на переднее сиденье, проверяет, защёлкнут ли её ремень, и благодарит про себя космос со всеми его пришельцами, что пробки уже почти рассосались и дотерпеть всего-то — аж целых, господи — минут пятнадцать. И Рита, обводящая пересохшие губы языком, вновь сглатывающая, не делает легче. Зелёный козырёк аптеки возле дома мигает спасительным напоминанием. За кондомами они забегают вместе, и у Риты от смеха прыгают губы, и его изнутри распирает жаром, острым, щекотным, а карточка, как назло, проводит платёж только со второго раза, и как он удержался, не пнул ничего, не обложил жужжащий кассовый прибор трёхэтажным матом — хрен его знает. Рита вжимается в него, как только схлопываются створки лифта, и опять бы — нажать бы на стоп, заблокировать, застрять — он убирает руку за спину, сжимает запястье, и двери наконец распахиваются. Справиться с ключами, скинуть ботинки, стянуть сандалии с худых Ритиных щиколоток, с пыльных ступней, и — в спальню, на кровать, раздевать, вести ладонями, губами от подбородка к животу, оглаживая, вбирая в рот, впитывая кожей каждый судорожный вдох, каждый скачок пульса. Каждое еле слышное, потерянное, почти испуганное «Валя». А потом, всё ещё обнимая её, тяжело дышащую, крупно вздрагивающую всем телом, кое-как вытащить из-под спин покрывало, выругаться, ведь расслабленное тело никак не хочет слушаться — и забраться под одеяло, и спать, спать. А утром выясняется, что отключили горячую воду, и приходится лить в таз из чайника, и плескать друг в друга, и сосредоточенно намыливать мочалкой голую спину в мурашках, тщетно пытаясь не отвлекаться. Рита переезжает к нему через пару недель, заполняет пространство шлёпаньем босых ног — сколько раз говорить, тапки надень, простудишься! — смехом, сопением под боком, крошками на простыне. С Ритиной привычкой есть в постели Валентин борется с переменным успехом, пару раз они всерьёз цапаются из-за этого. Вернее, это тогда ему кажется, что всерьёз. С Ритой он первый раз после инопланетного инцидента выбирается в бассейн. Плавать он всегда любил, любил чувствовать, как с первыми резкими гребками мышцы отпускает, как распрямляется, вытягивается натруженный позвоночник. И теперь — Рита ли цепляется за его руку или он цепляется за Ритину, но они вместе проходят по мокрому кафелю, друг за дружкой сползают вниз по ступенькам и — как же хорошо. Даже если время от времени приходится делать чересчур глубокий вдох, не позволяя дыханию зачастить, даже если всё время тянет запрокинуть голову, убедиться, что вода не лижет потолок. Когда Рита начинает судорожно хвататься за бортик, он подплывает ближе, держит её, покачивая на воде. Вдох за вдохом её плечи расслабляются, она откидывает голову ему на плечо и посмеивается тихонько. Они вылезают, он кутает её плечи в толстое махровое полотенце, легонько растирает, и внутри тонко ёкает от мягкого, внимательного взгляда, следящего, как по его шее, груди скатывается струйка воды. На Риту даже за крошки уже не очень хочется сердиться. Да и она старается мириться с его требованиями, всё чаще перебирается с сухариками в кресло. Там её Валентин и находит, когда в среду приезжает с работы раньше обычного: на колене пакетик сухариков, пальцы проворно бегают по клавиатуре ноута, на подлокотник опирается нога в полосатом гольфе. — Вдохновение? — коротко осведомляется он, устраивая китель на вешалке в шкафу. — Угу, — чуть неровные белые зубы с хрустом разгрызают сухарик. — Статья про Юлю набрала больше просмотров, чем я ожидала, очень много было откликов. Я теперь про Артёма Ткачёва хочу написать. — В самом деле? Валентин развязывает галстук, методично расстёгивает рубашку, натягивает домашнюю футболку. — Угу, — дробный стук клавиш, — неоднозначный товарищ. Такие читателям интересны. Поднял бунт в Чертаново, пытался застрелить человека — а потом его же заслонил собой… — Значит, недостатка в информационных поводах у тебя нет, — негромко произносит Валентин, подходит ближе. Рита снова что-то хмыкает под нос, и он достаёт из папки несколько скреплённых листов, кладёт ей на колено. — Тогда как ты мне вот это объяснишь? Рита машинальным движением придвигает к себе листы, и он видит, как её плечи тяжело опускаются. Она отставляет ноут в сторону, поднимает взгляд. — Я не хотела тебе говорить, пока вопрос не решат. Ты бы стал меня отговаривать. — Вопрос уже решили, — медленно, спокойно произносит Валентин, сцепляя пальцы за спиной, наклоняясь над Ритой в кресле. — Ты никуда не летишь. Она втягивает нижнюю губу, смотрит упрямо. Девчонка. Из непутёвой головы давно пора вытряхнуть всю дурь. — Твоими стараниями? — она вжимает пальцы в подлокотник. — Мне звонил сегодня Лукьянов. Сказать, что журналистскую группу для отправки в Алеппо уже укомплектовали, но, если я настаиваю, он готов включить вместо кого-то из корреспондентов тебя. Валентин чувствует, как рот кривится в усмешке — косой, судорожной. Так бедолага Ткачёв когда-то силился ухмыляться. Глотку стискивает, он с усилием пропихивает слова. — Если я настаиваю. Я. Пальцы вот-вот задрожат — он упирает костяшки в стол. — Рита. Объясни, зачем. — Валя, — она поднимается слитным, гибким движением, заглядывает ему в лицо. Тёплые ладони ложатся на плечи. — Это риск, я знаю, но… — Это дурость. Ты можешь спокойно заниматься любимым делом здесь. Если тебе интересна армия, у тебя есть возможность участвовать в проектах Минобороны. Чего тебе не хватает?— он снимает её руку с плеча, жёстко сжимает запястье. — Ради чего ты хочешь подставить голову под снаряды? Рита качает головой, рыжие пряди падают ей на глаза и она досадливо сдувает их. — Отец тоже всё время твердил: чего тебе надо, зачем тебе журналистика. Веселись, ходи по магазинам, по салонам, по клубам, ни в чём себе не отказывай. Я так долго жила. Надоело. На виске дёргает жилка, хочется потереть, размазать ноющую боль. Надо отпустить Ритину руку, ей наверняка больно тоже, он слишком крепко сдавил. Он не выпускает. — Я заставляю тебя бездельничать? Я против того, чтобы ты занималась журналистикой? — Ты людей спасал! — голос звенит. — Раз пришельцы, два пришельцы — а когда тебя в командировки посылают, ты там на пляже, что ли, отдыхаешь? И Юля твоя! И те, другие, про которых я пишу! Они делали настоящее дело, а я — статейки строчу! Вдох. Тихо, тихо, не спеши. Выдох. Валентин с усилием разжимает пальцы — Рита растирает запястье, на котором отпечатались чётко-розовые следы. Он протягивает руку, и она не отстраняется от касания, позволяет его ладони медленно гладить затылок. — Рита, если ты ищешь настоящего дела, ты собралась не туда. Я там бывал. Я могу тебе сказать. Когда посылают меня — выбора у меня чаще всего нет. А тебе — не нужно. Это грязь. Это кровь. И очень мало человеческого. Она молчит. Хмурится. Только не давить. Не дать ей повода думать, что он решает за неё. Не так, как было с Юлей. — Я тебе могу видео показать. Без купюр. Мои ребята сняли. Только… это гадко. Даже на экране, даже без звука и без запахов. Тёплый выдох обдаёт ему шею. Рита обнимает его под лопатками. — Валь. Я ещё подумаю. — Подумай, — кивает он, прижимается губами к рыжей макушке. Я не могу терять ещё и тебя. Хватит. Хватит. Пожалуйста. Его всё ещё протряхивает, хотя, вроде, не видно. Рита на кухне заваривает чай с травками, хмыкает: хорошо для нервов. Ну, если нервам ещё что-то может помочь, пусть будет чай, почему нет. С дымящимися кружками он и Рита выходят на балкон. Небо высокое-высокое, звёзды рассыпались. Валентин смотрит вверх долго-долго. В затылке начинает стучать от прилива крови. — Мне кажется, она там, — Рита тихонько подаёт голос. — Она может видеть тебя оттуда. — Хочется верить, — отзывается он. Иногда ему приходит в голову, что и про Юлю Рита, может, давным-давно догадывается. Про то, что она действительно там — не метафорически, а в самом что ни на есть прямом смысле. Если и так, Рита не спрашивает, не бередит. Просто стоит рядом, чуть касаясь плечом его плеча. Валентина это вполне устраивает.