И это — всё, что нужно мне

      Неоновый свет витрин, как поётся в песне — её песне, которую она исполняет вот уже несколько лет, завоёвывая ей сердца своих немногочисленных поклонников, — совсем не манил. А, напротив, ещё больше отталкивал от многолюдных, переполненных суетившимися горожанами, улиц. В такие минуты не хотелось ничего, кроме как, закутавшись в тёплое одеяло, распивать горячий чай и жить своей маленькой жизнью. Жизнью прошлого, давно утерянного по глупости юношества, отчего так невыносимо больно и горько на душе.       Ей не хотелось, чтобы он так просто уходил. Уходил из её жизни. ***       Где-то в глубине души она прекрасно понимала, что он уходит не потому, что есть Юрий. Нет Юрия или есть он — это не важно. Ваню всё это время не смущал его незатейливый статус: «любовник любовницы» — несмотря на абсурдность этого словосочетания, Смирнова уже давно ничего не удивляло. С тех пор, как в его жизни появилась Таня, у него уже практически не получалось удивляться.       Ваня ушёл совсем по другой причине. Он ушёл из-за неё. ***       Ушёл навсегда, и вряд ли теперь можно что-то изменить. Она сама во всём виновата. Таких, как Ваня, нужно буквально хватать за шкирку и тащить, нет, затаскивать в уютную берлогу, где и начинается приятная атмосфера добра, телевизора и семьи. А пригретый на шее «Ва-а-а-нечка» (да-да, именно с этой слащавостью произносила всякий раз она его имя, нарочно растягивая буквы для придания его имени особой интонации, которую умела создать только она своим извращённым языком) был для неё не больше, чем обыкновенной игрушкой избалованной девочки. С помощью него она с лёгкостью проворачивала различные схемы и при помощи него мстила своему основному любовнику.       Основному. Как же мерзко, когда ты всего-навсего подстилка у двух представителей, как видно, не самого сильного пола. Одному из которых, кстати говоря, от тебя нужно только твоё молодое тело и твоя «любовь» раз в сутки. Благодаря ней он чувствует себя моложе (ещё бы, рядом с юной «невинной» красавицей). Но от которого, как бы громко это ни прозвучало, зависит твоя жизнь. Твоя карьера на сцене. Либо ты сегодня с ним спишь, а завтра зарабатываешь себе на хлеб немногочисленными, но, всё же, концертами, либо ты остаёшься никем и ни с чем. Такова суровая жизненная правда. И тут уж, увы, ничего не сделаешь. Как ни крути, но ты зависима от этого кобеля, который, помимо тебя, греет на своей шее, как минимум, ещё одну женщину — пусть и свою законную супругу. Но, так или иначе, изменяет тебе с ней. А, может, и не только с ней… Боже, как противно осознавать, что ты — даже не единственная в его жизни: такая преданная (пусть и не ему, а любимой сцене). Ты — просто удобный вариант. Осознавать и при этом не иметь возможность сбежать. Ведь после этого тебя будет ждать пустота. И никто не предложит тебе стать твоей женщиной на эту ночь.       А надо ли тебе это?       Ведь есть человек, которому, по крайней мере, ты небезразлична, пусть он и не питает к тебе тех самых небесных чувств, самоотверженных и бескорыстных. Не питает их взамен на твою нарастающую с каждым днём тягу к нему.       Хотя, о чём вообще можно мечтать. В твоей жизни ещё ни разу не было ничего подобного: по твоей же собственной вине. Твоя молодость, юность и все светлые, чистые, непорочные годы, какие ты должна была беречь, уже отравленны мечтой во что бы то ни стало выйти на сцену. Только сцена оказалась не такой уж и привлекательной, правда? Нет, безусловно, есть в ней какая-то загадка — то, что тебя манит. То, что до сих пор заставляет тебя оставаться в руках противного тебе человека... Этот занавес, из-за которого появляешься ты: такая лучезарная, яркая, раскрепощённая. Настоящая, прирождённая звезда. И всё выдаёт в тебе эту звезду, и не закопаешь эту звёздную натуру, как бы ни хотелось, под землю. Твои движения даже в самый обычный день, которые ликуют, словно ты находишься на очередной репетиции очередного концерта; твоя улыбка при одной мысли о том, что тебе рукоплещет полный зал, очарованный тобой, твоей красотой, твоей энергетикой, твоим голосом… Пусть даже он и не твой, на самом-то деле. Опустим эти мельчайшие подробности.       Ну вот, ты уже звезда местного ДК. Тебе платят, и ты живёшь на эти деньги. В зале ликуют восторженные зрители. Всё, как ты мечтала. А главное — ты добилась этого сама, сама пробилась в этот желаемый и желанный мир известности, манящий тебя с ранних лет. Сама зарабатываешь, не завися ни от кого... Почти. И это — а вернее, этоТ «почти» — ранит всю твою жизнь, больно ранит. И ты это знаешь. Лучше, чем что-либо.       Стоит ли жить ради ТАКОГО удовольствия? Гнаться за сценой, как за последним спасательным кругом, который, как ты привыкла думать, и не даёт тебе утонуть. Гнаться за успехом, которого ты не достойна. Ведь ты же даже не сама поёшь. И предательская фонограмма, хоть и никогда тебя не выдаёт, уж очень грызёт совесть. А стоило ли оно того? Стоила ли эта жизнь, которой ты так грезила, того, чтобы спать с тем, чьё внимание тебе ни капли удовольствия не доставляет? Стоит ли менять свою детскую непосредственность и чересчур глупую наивность, явно несвойственную для представительницы жестокого мира шоу-бизнеса, на то, чтобы продолжать в нём оставаться и жить под боком у этого неприхотливого, но уж очень докучливого бабника? Он же использует тебя, как мог бы пользоваться обычной проституткой. Но почему-то выбрал тебя. Ты просто позволяешь ему не тратить заветные купюры на выполнение «любовного долга» в исполнении той или тех, кто изначально «заточил» себя для такой жизни. Похоже, и твоё призвание быть продажной тварью, не так ли?       А о тебе, между прочим, есть кому беспокоиться. Пока твой «Юрочка» старательно развешивает лапшу на уши вам обеим: тебе и своей жене. Есть, и ты не ошиблась. Тот, кто гоняется за тобой на мотоцикле по всей Москве, следит за тем, что ты ела сегодня на завтрак и как ответила этому самому непреклонному Юре по телефону.       Как-как? В очередной раз послала его за всегдашнюю «любезность» и «внимание» к тебе, непроявленное и неуделённое от слова совсем. Конечно, зачем нуждаться в тебе постоянно, если можно нуждаться только ночью и/или поздним вечером. Известно, разумеется, зачем. Вот только пока ты строишь планы с Князевым, рядом стоит тот, кто, возможно, в действительности тебя достоин. Хотя, скорее — ты его.

— Нет, вообще это приятно, когда о тебе есть кому позаботиться… — в задумчивости протягивает Таня, от волнения (или нет, от чего же вдруг там взяться волнению?) прикусывая губу. Она действительно об этом думает? О, чёрт. Значит, действительно.

— Конечно, — ненавязчиво отвечает Смирнов, не догадываясь об истинном значении сказанных Татьяной в непредвиденной обстановке слов. Наивный парень, одним словом. — Родители всегда за нас переживают.

      И никто же не ожидал, что за этим последует поцелуй — с предшествующей ему выразительной и резко опрокинутой фразой «Да я про тебя!», уже через секунду после которой Ваня не отдавал себе отчёта в том, что она действительно целует его. «Мальчика на побегушках», вечно посылаемого Юрой: в том числе, и куда подальше, и неоднократно — для «страховки» и контроля «её Высочества», певицы с барскими замашками.       А с каких пор ей стали недалеки эти самые барские замашки? ***       «Неоновый свет витрин» — единственная песня, которую она напевала двадцать четыре на семь, единственная песня, которая вызывала в ней светлые чувства; песня, которой она залечивала свои душевные раны. Вот и сейчас, когда мысли в голове были такими затуманенными, а за окном стояла не слишком благоприятная для прогулок, но располагающая для серьёзных размышлений погода, Пшеницына повторяла про себя эти строчки, ставшие такими родными за годы непрерывных выступлений. Неоновый свет витрин Манит и зовёт из дома. Я одна, ты — один, Мы с тобой незнакомы…       И, вроде бы, вы уже давно знакомы, а поговорить вам всё равно не о чем. Слишком разные вы с ним, что ли. Вот потому-то всё и не клеится. Иногда даже кажется, что с ним ты попросту чувствуешь себя ребёнком. Стоит ему только прикрикнуть на тебя за какой-нибудь необдуманный поступок, совершённый тобою — как ты, моя девочка, маленькая и глупая (ну что поделать), сразу топнешь ножкой и уйдёшь. Обижаться — это в твоём стиле. Ты просто ещё не выросла. Ты ещё совсем крошка, и для него ты слишком мала. А он для тебя слишком взрослый.       Вот и получается, что вы с ним — чересчур идеальная непара.

— Что-то случилось? — спросила Катя, глядя на вернувшиеся к ней ключи от комнаты в общаге, где ещё прошлой ночью Ваня ночевал со своей новой девушкой — Таней.

В данную секунду они, по какой-то причине, снова оказались у неё в руке. А Ваня, явно чем-то обеспокоенный, стоит напротив и пытается оправдаться. Ему всегда сложно оправдываться перед Катей. Она же — его вторая совесть. А иногда — и первая.

— Нет. — спокойно, несмотря на всю ту бурю, которая томилась в его голове в связи с последними событиями, отвечал Иван. Пожимая, как обычно, при этом плечами и нервным движением поправляя сумку, по обыкновению спадавшую с плеча в самый неподходящий момент. Неловкие движения, чтобы скрыть внутренний непокой.

Именно так, наверное, можно охарактеризовать данное поведение потерянного в перепитиях жизни парня.

— Просто мы… — задумался он на секунду, чтобы подобрать нужные слова для объяснения Кате того, что он, в общем-то, и себе не в силах пока объяснить. — Просто мы слишком разные, — подытожил он, разворачиваясь, чтобы уходить. Но, всё же, добавил ещё одну, немало ценную реплику. — Я не могу жить одним днём.

***

POV Таня.

      Знаешь, Вань, я не знаю, что было с тобой после того, как ты прочёл то письмо от Инги, пришедшее к тебе из самого Парижа, и отчего ты так стремительно улетел в единственную и неповторимую столицу Франции, предварительно сделав меня своей женой. Об этом мы поговорим позже. Самое главное, что меня волнует, — это то, что я не знаю, для чего ты вернулся. Может, ты её разлюбил? Мне хотелось бы быть в этом хоть капельку уверенной. Ведь, как мне казалось, у нас с тобой уже всё хорошо. Но, возможно, я ошиблась.

— Ваня уехал в Париж и останется там навсегда… — сквозь слёзы твердила Катя, поникшая в холодной, нерастеленной постели, рыдая в подушку в новогоднюю ночь.

Я не могла понять причины её такой бурной и неожиданно возникшей тревоги. Как и того факта, что она считает, что Ваня улетел навсегда. Можно было предположить, что она тоже его любит? А, с другой стороны, почему тоже? Я же не уверена в том, что люблю его. Хоть и всё чаще стала задумываться над этим, когда он поселился в большей части моей жизни и стал её неотъемлемой деталью.

— Да что за бред? Он просто поехал туда по работе. — успокаивающим тоном заявляла я, очевидно не понимая причины досадного расстройства моей новоиспечённой соседки и, по совместительству, несостоявшейся подруги.

Но с каждой секундой, которая дарила нам эту многозначительную тишину, рождался в глубине души очередной возглас моего невесомого отчаяния. Я всё больше отрешалась от этого мира.

— Нет, он только мне сказал, что едет туда к Инге. — настаивала на своём опечаленная девушка, «добивая» и меня этими бессмысленными репликами. Я решила долго не молчать.

— К какой Инге? — хотя сама начинала догадываться, о ком идёт речь, на всякий случай уточнила я, всё ещё пытаясь сохранять спокойствие в голосе. Но не ручалась за то, что у меня это получается.

— Любовь всей его жизни. — с окончательной безнадёгой и отчаянием в голосе ответила мне Катя, отрезая этим предложением всю мою прошлую и относительно счастливую, как мне на мгновение показалось, жизнь. Все эти безумные месяцы с мужчиной, которого, кажется, и стоило искать.

Подступающий к горлу комок, как бы я ни хотела, не давал мне оставаться безразличной. Я пыталась сохранять трезвость ума и не травмировать мою и без того расчувствовавшуюся новую знакомую. Я готова была кричать, но вместо этого произнесла:

— А, эта Инга…

Конец POV.

      В воспоминаниях начали со стремительной скоростью проноситься моменты. На одном из которых Пшеницына особенно заострила внимание. Она знала про татуировку, сведённую им сравнительно не так давно, как хотелось бы, рушившую своим болезненным воспоминанием все новообретённые жизни.

— И последний вопрос, — слегка напряжённо произнесла Таня, глядя Ване прямо в глаза, стремясь прочесть в них истину. — Как её зовут?

Взяв в руку его ладонь с выведенной на ней упрямой «И», Таня ясно дала понять, что хочет знать, и чьё имя её по-настоящему волнует. Хоть и раньше её не особо это волновало, и бередить старые раны ей казалось неуместным.

— Инга. — задержав роковое молчание, упрямо и упорно сохранившее на сильных плечах груз прошлого, тихо ответил он, с трудом давая этот ответ.

      Потому что, смотря на неё, Смирнов наверняка вспоминает эту Ингу. Которая, по видимости, причинила ему столько боли, что до сих пор осколками пронзает его ранимую душу, когда он смотрит и видит эту упрямую и гордую «И». Вернее, видел. На всеобщее счастье, он избавился от этих мучительных воспоминаний, не сулящих ничего. Свёл эту жгущую память о прошлом. Но, очевидно, и это не дало плоды.       Катись весь мир к чёрту! Было бы у неё чуть больше времени… Таня бы никогда не причинила Ване боль. Снова. У них бы вообще всё было бы по-другому.       Но теперь, кажется, только в другой жизни. ***

— Зачем ты меня отпустил?

Стоя в холле родного, даже слишком родного, чтобы оставаться таким всегда, единственного в своём роде ДК, на лестнице, в элегантном чёрном костюме и берете, вот-вот готовясь выйти на сцену, с горечью произнесла Таня, даже не желая слышать этот невыносимый ответ и прокручивая лишь разговор, ещё не улетучившийся из недр её памяти. И который вряд ли теперь можно так легко позабыть.

— Ты бы всё равно ушла. — невозмутимо ответил Иван, словно ему было наплевать на то, что происходит, и как рушится жизнь. Её жизнь.

Ах, да, забыла. Ему же, на самом деле, нет дела до её жизни.

А свою он разрушил ещё полтора года назад или около того, когда проспал тот момент, в который Инга взяла свои вещи и улетела навсегда в другую жизнь.

А теперь есть Таня, и это совершенно беспроигрышный вариант. Потому что единственный. Но не вечный. Он просто смирился с тем, что взамен «любви всей его жизни» (как, опять же, назвала этот клинический случай Катя, и во что Татьяна начинала уже не просто маломальски верить) появилась эта наглая, избалованная певичка с багажом вечной горы неприятностей за плечами.

Значит, такова его судьба. Но судьба, которая останется с ним ненадолго. Проще говоря, не навсегда. Это просто не та самая судьба. Но уверена ли теперь в этом Таня?

— Я была готова остаться! — оправдывала себя безутешная.

Ей было, в общем-то, больно об этом говорить. Да и не было в этом никакого смысла. Просто обидно, в очередной раз обидно, что её жизнь — это бумеранг, и она вновь оказалась там же, откуда и начинала свой путь — в постели Юрия Леонидовича.

— Но ты же не осталась. — всё так же невозмутимо отвечал на её попытки взбередить туманное прошлое, которое, увы, уже никто не в силах оправдать, Ваня, скромно стоящий перед ней, опираясь на лестничные перила.

— Вот я и говорю: дура.

Произнеся последнее слово с каким-то особенным отчаянием, Пшеницына на миг подумала о том, как, всё-таки, быстротечна жизнь.

      И то, о чём ты не хотел и не мог жалеть вчера, сегодня снится тебе в кошмарных снах, мстящих за безвозвратно потерянные и бессмысленно прожитые годы. ***       Да, правду говорят про то, что годы идут, а мы не меняемся. Меняется только наша оболочка, а всё остальное остаётся прежним.       Вот так и Таня уже много лет жила в семье, с мужем и двумя сыновьями. Судьба всё же не обделила её любовью, и от своего супруга (кстати, по воле судьбы, тоже Ивана — не случайно ли?) она получала достаточно этого тёплого и искреннего чувства. Но, как ни горько — всё равно не настолько много, чтобы им можно было затмить тягу о потерянном счастье. Потерянном счастье и, что тут томить, — потерянной жизни.       И, как бы ни любил, что бы ни говорил и о чём бы ни молчал самым романтичным образом её нынешний спутник — всё не в угоду ей, её затуманенному рассудку и разбитому сердцу. Затуманенному тем простым советским пареньком из тех самых, юных, не таких уж беспечных лет — богатых на приключения, но бедными на любое человеческое счастье. Из тех, «твоих» восьмидесятых.       Тех самых, в которые варили джинсы или брали за бешеные деньги у фарцовщиков-спекулянтов. Тех самых, в которые слушали музыку при помощи кассетных магнитофонов. Ели на ужин макароны и ждали очередную стипендию, чтобы отложить в общую копилку на что-нибудь ценное. Что приобретётся уже потом, когда-нибудь, в по-настоящему взрослой жизни.       Тех самых восьмидесятых, которые она помнит по сей день, сидя на кухне и делая унылые глотки чая. ***       Знаете, порой жизнь просто не оставляет нам выбора. А может, мы просто не умеем выбирать. И в итоге получается так, что тогда — десятки лет назад, пролетевших, как один день — ты выбрала манящую сцену и богатого любовника, находиться рядом с которым располагали обстоятельства. Но, забыв или постеснявшись того, кого считала слишком взрослым для себя и во время чьих нотаций хотелось убежать из дома, как капризному подростку, обрекла себя на жизнь мучительную.       Ведь теперь твои руки греют не «те самые» крепкие руки, такие родные и тёплые. Из твоей светлой юности, всё-таки, несмотря ни на что, безбашенной и ветренной. Избавляющей от обязательств и одновременно обрекающей на смерть в руках нелюбимого, с которым предстоит встретить и провести старость. И только теперь, когда уже слишком поздно, придётся вспомнить то утро в общаге. Когда тот самый парень сидел, раздетый, на растеленной постели — в тот самый момент, когда решалась твоя судьба, смотрел на тебя глазами, ранящими самое главное: сердце и душу. Они уж точно не простят этого потерянного, потерянного навсегда, проигранного шанса.       Она не простит себе этого. И будет помнить об этом до конца. Помнить — это самое больное.       Но и это можно пережить. Можно, если сильно захотеть. Забыть, что, собственно, больше никто не нужен, кроме этого нытика и тряпки, каким она посчитала его в их первую встречу. Разумеется, можно забыть.       Забыть насовсем. И уже не рыдать в подушку холодными ночами, вспоминая те самые строчки песни, которые, как ничто, описывают твою жизнь.       И ты лежишь. Опечаленная, беспомощная. Плачешь, несмотря на то, что боишься разбудить детей, уснувших уже час назад в своей комнате.       И всё ещё думаешь о том, что он, как ни крути, это — «всё, что нужно мне».