rolling in the deep

Жёсткая миланская ночь трепыхалась в твоих руках пойманной, еле живой птицей. Вырывалась. Разбрасывала кругом свои смоляные перья. Задыхалась. Как и я, когда ты, неожиданно резко схватил меня за плечо у бара, и силой впихнул в дом. И я даже ойкнуть не успела. Только сердце забилось с сумасшедшей скоростью. Когда шампанское непринужденно пузырилось в чужих бокалах, а музыка плавно лилась по лужайкам и столикам этого праздника жизни. Когда жаркие танцы были в самом разгаре. Гирлянды на все лады переливались сочными цветными огнями, а пиротехники уже готовили свое шоу, анонсированное громким ведущим. Мы же с тобой, заточенные придуманными обстоятельствами, скрывались от взглядов друзей и прочих гостей, под одной из лестниц дорогого особняка, в полной глухой темноте — окончательные болваны. Блядские дети. Я сбросила паскудные босоножки на ненавистной мне шпильке, стерла алую помаду тыльной стороной ладони, так, наотмашь, и уткнулась лбом в твою чёрную рубашку. Практически без сил. Совсем без совести. — Ну как, тебе легче? — О, Боже, этот хриплый шепот пробежал по оголенной сексуальным (надетым для тебя) платьем спине и растворился где-то в пока еще твердых коленях. Всё-таки мне мало шампанского. Ещё слишком мало. Недостаточно. Как тебя. Твоих весёлых глаз с вечной задоринкой, шикарного тембра, быстрой речи, оригинальных шуток. Всё это время ты слишком старался не смотреть на меня, и ходил весь вечер словно в воду опущенный. Пьеро пытался развеселить тебя, Инья то и дело тормошил и расспрашивал, в чём, собственно, дело. А ты только изредка впивался в меня своим тяжелым, оливковым взглядом, как бы спрашивая: «может, рассказать им?». Я бы рассказала, всё, до последнего слова, если бы на то, у долбанутой, совершенно конченой суки — меня — хватило бы смелости и прав. Этим последним словом было бы, конечно, «любовь». А права рушить жизни у меня нет. Нет. И у тебя тоже. — А тебе? — Моя левая рука с нагретым кожей тонким золотым колечком прошлась по твоей жесткой щеке — и ты немыслимо напряг челюсти. — Не можешь когда мне хорошо? — Не могу когда тебе хорошо без меня. Помолчав, ты решил уточнить, зная ответ наперед, аккуратно убирая выбившийся из прически локон с моего лица, изящно лаская. — А тебе правда хорошо? И я была поразительно честной. Честным быть всегда легче. — Нет. Мне плохо. Ты, кажется, был сверх удовлетворен. В каком-то плане, конечно. Каком-то одном. — Ещё есть шанс передумать. Этот сладчайший, музыкальный, сильный голос безошибочно и беспрепятственно проникал прямо в меня. Для этого даже трусы снимать было необязательно. — Ещё есть время сказать то, что ты хочешь сказать. На что ты намекал? На что, мой милый Джанлу? На то, что ты сможешь выжить на пепелище? На что, что тебе — талантливому молодому баритону удастся возвести в одиночку новые Помпеи? Мой дикий прекрасный Робинзон — загоревший до черноты, с контрастными осветленными вьющимися прядями, в которые так и хочется запустить пальцы. Хочется почти так же сильно, как и в твои узкие укороченные брюки. Ээээ... О чём это я? Ах, да. Ты правда сможешь? Построить свой гордый шалаш на откровенном пепелище вечной дружбы, карьеры, собственной жизни? Ты готов превратить всё, что имеешь, всё чего достиг таким трудом, стереть всё это в пепел ради какой-то тивольской шлюшки? Нет. Умоляю. Не ври себе. Не надо, мой милый Джанлу. Ты вырос сильным, отважным мальчиком, но не настолько. И я знаю, мой милый отчаянный Робинзон, что даже если тебе плевать на себя, то его — его — ты никогда не сможешь оставить ни с чем. Превратить его жизнь в натуральный ад, пустоту, в круглое ничто одним только моим легким жестом. Одним действием. Он — твоя семья. Он не заслуживает такой боли, мой милый Джанлу. Он просто не заслуживает, в отличии от нас с тобой, он даже мухи в детстве не обидел. — Ты же хочешь это сказать. Заявить прямо сейчас, с вон той долбаной сцены. Я сам дам тебе микрофон. Предоставлю слово. И буду рядом. Чтобы потом, когда ты это скажешь, я смог… Смог поцеловать тебя, при всех. — Почти прорычал ты не своим, а чьим-то чужим голосом. Брррр... Какие бурные сексуальные фантазии, парень. Нет, не так. Какой же ты жестокий, Джанлука Джинобле. — Да ты ещё трахни меня там, на этой сцене. Чего уж мелочиться-то! — Я тебя сейчас здесь трахну, если ты не перестанешь меня провоцировать. То есть я ещё и виновата? Класс. Хотя, в самом деле, а кто ещё. Отвлекая от грузных мыслей, ты крепко схватил меня за подбородок, уставившись сквозь черноту так рьяно, будто гипнотизируя. Направляя, наставляя, отправляя на дело. Я завербованный камикадзе, а вы с ним — башни-близнецы. Ты сам не понимал, чего требовал. — Я же вижу, ты сама хочешь… Ты сможешь, малыш. «Малыш»? Серьезно? О, боги… От такого у любой подкосятся ноги. Ты снова шепчешь. Болтаешь, нежно и пьяно. Безрассудно. Несдержанно. Шепчешь. Неистово. Бегло. Быстро. Но не теряя дыхания, спасибо профессионально подготовленным легким. Стремительно. Спринтерски. Как всегда. Твой темп речи всегда меня поражал. Такой темперамент проявлялся, признаться, не только в речи. Абсолютно не контролируя руки, без стеснения и манер лапая меня, раз за разом проходясь по моей покрасневшей коже, ты снова что-то невнятно бормочешь, куда-то мне в шею, скулу, ухо… а я пытаюсь думать. Еще пытаюсь думать, промокая насквозь. Хотя под этой лестницей нет дождя. И ты тянешься-тянешься, прикасаясь губами, занося надо мной свой кинжал. Стоп. Блядь. Я еле успеваю вывернуться перед контрольным ударом. Запрещенным медицинским приемом. Губы в губы. Язык в язык. Но в этом слишком мало от милосердия и высоких целей из клятвы Гиппократа. Я успеваю. Просчитывая твой следующий ход. Получается увернуться. Упереться обеими ладонями в тебя, с силой, сдерживая праведный пыл. Который разрушит всё, что только возможно. Но мой грязный, отвратительный, разнузданный рот… Святая дева Мария... Он несёт странное. Сеет проклятья. Творя молитву, говоря о святой любви, я распаляю своих демонов и точно буду гореть в костре. Я уже горю в нём.Около него. Возле. Мне нужен опытный экзорцист и святая вода крепостью не меньше абсента. 80 градусов. — Я хочу сказать, синьор Джинобле, что люблю вас. Я очень вас люблю. Ровный ряд пластиковых пуговиц на твоей рубашке цвета мглы плавится под моей раскаленной ладонью. Двигаясь по ткани словно утюгом, я ладонью почувствовала, как твоя грудь стала ходить ходуном от участившегося дыхания. Боже, я никогда не была настолько набожной, но… Что. Мы. Делаем. Грёбанный господь бог. За что. Твои глаза, которые сейчас вспыхнули огнем судного дня, прожигали на моем лбу дымящуюся дыру, словно от прицела автомата, который уже не промазал. Рядом с тобой мне всегда было жарко, невыносимо. А теперь это плотное кольцо тренированных, крепких рук, с ума сводящая близость твоего тела, дезориентирующая темнота и опасность с минуты на минуту быть застуканными — только усугубляли и без того моё шаткое положение. Вязкая лава одновременно дикого животного желания и ослепляющей ярой ненависти как тлеющая синтетическая одежда струилась по телу, причиняя немыслимые страдания, смывала нас с лица земли. Бесконечное, растянутое время все плотнее паутиной приматывало нас друг к другу. Липкая паутина супергероев из тупых подростковых комиксов — однако я помнила, это супер оружие и скоро будет не выбраться. Скоро будет не спастись. Но это было невозможно. Нет. Нет. Нет. Совершенно точно невозможно. Irrealizzabile. Там и тогда — был наш последний раз. Ты клялся мне. Ты. Клялся. Мне. Джинобле. А я, стоя на рассветном балконе в Тиволи, выкуривая тонкую сигарету, клялась ему. Пока он мирно спал в Милане. И он, встречая меня в аэропорту, сам того не зная, будто принимал покаяния. Привычно улыбаясь как доверчивый, самый невинный в мире ребенок, озорно подмигивая за стеклами очков, с невероятной нежностью целовал меня в макушку. Ты жал ему руку. Ты же жал его руку. Ты обнимал его и целовал его, как брата, как обычно. Как всегда. Вы обменивались колкостями. И мы все вместе снова были одной семьей. А что сейчас? А.как.быть.сейчас. Почему мне снова до смерти, до сухого, разодранного жаждой горла хочется… Никогда не спасаться. Почему мне хочется задохнуться с тобой в этой супергеройской паутине — под этой самой лестницей. И быть погребенной здесь же. Но только с тобой. В одной могиле. Под одной плитой. Как. Я. Могу. Этого. Желать. В темноте были только твои требовательные, требующие глаза. Этот взгляд, полный любви и ненависти. Как набраться смелости — поцеловать или оттолкнуть — я категорически не знала. Точно так же как и не понимала, как я всё-таки нашла в себе чертовы силы сжать чертовы трясущиеся пальцы в кулаки, разжать заклинившие челюсти и выдавить изнутри эти чертовы слова. Всхлипывая от подступивших, душащих слёз. — Чёрт подери, я люблю тебя. Но… — Я обессиленно снова уронила тяжелую голову тебе на рубашку. «Ну же, давай. Соберись, тряпка! Я ненавижу, ненавижу тебя, дешевая тивольская сука». 1.2.3. — …Но веселиться я люблю больше! И я не позволю тебе испортить праздник. — 3.2.1. Как можно бодрее сказала я и, привстав на носочки, горько улыбаясь, чмокнула тебя — и сама не знаю куда попала — может быть, прямо в твой темный глаз. Ирония судьбы, знаешь же, это к расставанию. Или это был твой соленый от испарины, влажный лоб. Висок. Плевать. Но это был ты. И ты вздрогнул. И это был последний наш поцелуй. Но, дева Мария, нас обоих так коротнуло, будто бы это был первый. Поковырявшись наспех, я нашла тон «старых добрых дурачившихся дружков» и для убедительности даже хлопнула тебя по плечу: — Пропусти, Джанлу, дай мне пройти. Святые угодники, тут же жарко как в финской сауне. Я активно обмахивалась кистями, промокала пот. — Мне нужно обуться и продолжить напиваться и танцевать. Ты мешаешь. Хочу «Секс на пляже» и танцевать, умираю! Пойдем? Пойдем же, зануда! Гундишь тут как дряхлый старик! Я звонко (и весьма старательно) рассмеялась (а я, между прочим, оказалась неплохой актрисой), нашарив, подобрала с пола свои босоножки и, пригнувшись, выбралась из нашего укрытия. Глотнув свежего воздуха, а не твоих ядовитых духов (ты что, полведра на себя вылил что ли?!), я словно почувствовала себя живой. Немного живее. Самую малость. За спиной я услышала только твой тяжелый болезненный вздох и хруст зубов, сжатых до предела. В такт сжалась и моя сердечная мышца. Кажется в моей косметичке еще оставался блистер нитроглицерина.

*

— Ну ты что как маленький?! Пойдем веселиться, чудак! — Я орала как больная, громко хохотала и привлекала внимание к тебе — немому и каменному. Мне нужно было выманить тебя. И я знала только один способ. А после мне хотелось надраться до потери пульса и возвести всё имеющееся внутри и снаружи дерьмо до степени настоящего феерического абсурда. И ещё искупаться в том ледяном бассейне в саду. И желательно всплыть окоченевшей, вздувшейся и под утро. Может тогда — изуродованную и мерзкую (мертвую)— ты, наконец, перестал бы меня любить. Перестал бы меня мучить. — Выходи, цып-цып-цып. — Я не могла уйти. Я не могла вот так просто взять, застегнуть босоножки, одернуть платье и уйти. Как ни в чем не бывало. Проклятье. Почему я не могла уйти. Какого итальянского члена? То есть, одного конкретного, конечно. Я всё еще смеялась, нагибаясь и дразня тебя, как цыпленка, в приступе своей вопиющей неадекватности, а ты, видимо, не выдержав моей истерики, хвала римским богам, все же соизволил выбраться наружу. Сжалился. Граци вам, синьор Джинобле. Привлечь внимание посторонних у меня тоже получилось. И не кого-то там. А того, кого нужно. Пьеро подошел сзади и мягко накрыл мои оголенные (для тебя) плечи. Поцеловал в макушку и заключил мою талию в цепкие хозяйские объятия. С предъявлением полных прав. Так верно. Так правильно. Так должно быть. — Аморе мио, что происходит тут у вас? Ты так кричала, что было слышно в саду. — Бароне картинно нахмурился, положив свою голову на мою торчащую из-под кожи плечевую кость. Я знаю, что он снова подумал: «Тебе надо лучше есть». Я знаю, что ты снова подумал. Мне хотелось заткнуть свой рот ладонью, иначе зареву. — И почему ты без обуви? Неужели Джану настолько понравились твои серебристые туфельки? Ах, да, конечно, он же у нас такой модник. Самый модный в «Иль Воло». Сам вырядился как на похороны и теперь не может простить тебе твои блестящие пайетки, да? Пьеро расхохотался. По твоему говорящему взгляду можно было прочесть: «Да вы с ним стоите друг друга». Так и есть. Это было не смешно, конечно, ни капли. Но это был твой друг. Твой лучший друг, Джинобле. Твой второй брат. И я всеми святыми, имена которых только могла сию минуту припомнить, молила тебя хоть самую малость вздернуть жесткие губы. Среагировать, а не стоять безучастным гранитным изваянием, наводящим на окружающих настоящий ледяной ужас, словно ты покойников увидел. Среагировать правильно. Я ни хера ни фигурально сверлила тебя взглядом и мысленно просила улыбнуться. Стружка с тебя долетала до пальцев моих ног. Мой собственный красный педикюр в затуманенных зрачках напоминал мне рубиновые капли твоей крови. «Ради меня» — одними губами произнесла я, еле заметно, быстро, ...и ты милостиво уловил. Пауза длилась вечность, а Пьеро слишком крепко обхватил мою талию. Меня затошнило. И пах он совсем по-другому. Иначе. Не так, как ты. И через сто лет, пока я в колючем адреналиновом нетерпении переминалась с одной босой ноги на другую, отступая от кажущейся мне на ковре крови, тем самым плотнее вжимаясь в Пьеро, ты слегка приподнял уголки красивых губ. Всё так же не сводя с меня своих темных, до безумия злых глаз. Эта была та самая невероятная, бушующая злость, которая всегда так опасно граничит с невыносимой болью. Я как никто знаю, Джанлу, что это. Я сама видела такое в зеркале. В точности такое. Пару часов назад. В уборной, перед началом этой огненно-веселой вечеринки. Но ты смог, смог снова превозмочь себя, превзойти всё внутреннее, переступить, справиться, как и я. И я в нас не сомневалась. Ни капли, ни секундочки, ни миллиметра, мой милый Джанлу. Я без стеснения выдохнула через рот. Как перед крепким шотом. Так-то лучше. Мне стало лучше. Мне стало легче. Да. Теперь да. Прочистив горло, я снова максимально радостным голоском нарушила повисшее, засасывающее во мрак преисподней теперь уже нас троих молчание: — Ребят, ну чего мы стоим? Чего мы ждем? Давайте накатим и пойдем танцевать диско! Немедленно, я хочу танцевать! Пойду, раскачаю диджея. А то что-то он там совсем приуныл. Где хиты лета-то, я не поняла?! Я резко развернулась и, наскоро поцеловав (ну конечно!) подставленную щеку Бароне, поспешила выйти в прохладный веселящийся сад. Последнее, что я слышала сквозь бурлящую в ушах кровь, были неразборчивые слова Пьеро: — …Брат, что с тобой происходит? …Ты выглядишь так, будто мы меня не женим, а отпеваем! Смахивая упрямо катящиеся по щекам крупные слезы, я, пошатываясь, ковыляла к бару, в обеих руках сжимая серебристые лямки босоножек. Холодная трава жгла мои стопы. Но сердцу… Сердцу было в тысячи раз горячее. Внушительную горсть таблеток из косметички я запила крепким, фирменным коктейлем симпатичного бармена. И пустилась в пляс, срывая горло, перекрикивая Адель: «В моём сердце начинается жар, переходящий в лихорадку, и я выбираюсь из мрака… … Меня не покидает чувство, что у нас могло быть всё… Но всё катится в бездну кувырком. В бездну кувырком….»