Оливковые рощи

      Он закрывал глаза в своём доме, в Париже или Штатах, в доме с его дражайшей женой, и видел место, в котором никогда не был и не побывает впредь: обрывистый берег оврага, присыпанные влажной поднятой землёй грязные пятна человеческой красной крови — сюрреалистические сплетения символа жизни и символа смерти, широкие сухопарые стволы тёмных олив где-то внизу, далеко под ногами, блёкло-зелёные почти прозрачные кроны с неповторимым въедливым запахом отцветших цветов и едва наливающиеся соком маленькие плоды. Вечнозелёные деревенские сады под ярким густо-голубым небом: как красиво здесь в августе, должно быть, будто крошечные пейзажи возлюбленной им старомодной Гранады, лишённой блеска и роскоши электрического новомодного веяния, созданы масляной кистью божественного дарования.       Тонкая трава не хрустела под шагами, не сминалась, прибитая к земле подошвами солдатских сапог, Сальвадор знал по себе, как громоздка их тяжесть и как неудобно широки голенища в ногах. Август здесь был таков, каков должен быть и не меньше: персики и цукаты, медовая сладость рос; его гений не мог ошибиться. И всё же здесь было не так: медный безжалостный запах ружий и страха, железный — крови и жестокости, тяжёлый, удушливый — пороха, грязной насмешки, унизительного насилия. Он так часто повторял в своих маленьких шутливых постановках, в своих дурашливых юношеских миниатюрах, как его бездыханное тело спускается вдоль склонов Гранады к самой земле, к подножию мира, и будто предсказал точно. Сальвадору хотелось верить — такие, как они, могут всё.       Он подошёл к оврагу, к самому краю, развернулся спиной: на тёмном дне, скрытом от солнца, не было ничего, ни крестов, ни камней. Ирония Смерти, насмехающейся над бестолковостью жизни: великолепный гений своего века в грязной сельской земле, без памяти и почестей, без громогласных имён на надгробной плите, перед которым склонялась, признавая, вся Европа.       Расстрельный взвод стоял перед ним схематичными сюрреалистичными образами нелицеприятной человеческой природы: отрывистые силуэты, их рисовали небрежно, нехотя, не любя. Их рисовали, чтобы забыть, но вместе с тем, чтобы исполнить роль. В его руках нет красной от крови ткани изодранной бесчувственными безжалостными руками насильников рубахи, в которой его выводили на казнь, нет криков заворожённой толпы, и вместо фламенко — статичная грубость последних мгновений. Как по-испански трагично и чувственно-пронзительно…       Он хотел обрести покой в апельсиновой яркой роще, в любом цветке: с живой гитарой в излюбленной тишине, но как прозаично, как иронично звучит теперь его голос в ветвях большой старой оливы, связавшей их намертво тонкими древесными жгутами.       Мир замирал, становясь картиной, вкладывался мимолётной бессознательной идеей в маленькую гениальную мысль на кончике вымаранной краской кисти, готовой сорваться на холст воплощением идеальной небесной красоты, и он шептал, а вслед за ним оливковый ветер в роще испанской Гранады повторял хриплым сладостно задыхающимся возгласом Федерико: — Ole!..