Птица малая

Морщась, Эрика с трудом сползает со спины фамильяра. В висках при каждом движении отдаётся болью; пусть мигрень за последние месяцы и стала старым другом, первые несколько дней после ритуалов особенно отвратительны — к такому, как ни старайся, не привыкнешь. Погонщик разворачивает животное прочь, и Эрика застывает на пару секунд, провожая взглядом удаляющийся силуэт: фамильяр старый, с толстыми рубцами шрамов по всей спине, похож внешне больше на косматого медведя, но тяжёлой поступью и покорно склонённой рогатой головой напоминает старого тягового жеребца. Таких в старых фильмах про Дикий Запад после долгих лет службы обычно отправляют на заслуженный покой. Или под нож: ездовые фамильяры на линии фронта — лёгкая мишень, и почти всех вытеснили големы. Если б не кицунэ, не терпящие чужой алхимии, Эрике вряд ли бы ещё раз выдалось проехаться на чём-то живом. Она мельком потирает покалывающие от ощущения свалявшейся, пыльной шерсти ладони. — Посланница? Вас ожидали ещё к полудню. Шарахнуться в сторону Эрике мешает только смертельная усталость. Вампир (как ему и полагается) не то вырос из-под земли, не то соткался из густого тумана и, кажется, уже несколько минут с вежливым равнодушием ждёт, когда же полуглухой человек заметит. За столько месяцев можно было бы уже и привыкнуть. Эрика устало вздыхает и уточняет бесцветным голосом: — Госпожа решила, что двигаться в обход будет безопаснее. Куда мне идти? Вампир — в свете умирающей зари его не скрытый повязкой глаз блестит то сизым, то алым — молча петляет по грязным, разбитым колеям мимо неровных рядов палаток. Как покосившиеся спичечные коробки, обшитые сверху потёртой тканью, те чадят вечерними кострами и пахнут кровью, потом и маслом — Эрика была в полудюжине военных лагерей и успела убедиться, что за цветами флагов и гербов изнанка у всех одинакова. (Смотрят на неё тоже, как везде — с презрением и недоверием, но Эрике не привыкать; всё равно часть из этих орков, зверолюдей и прочих, прочих, до их следующей встречи не доживут). Шатёр алхимика пахнет по-другому: серой, золой, преющей травой, пропитавшей шёлк стен, за которые Эрику никто не впускает. Интендант взмахом руки велит подождать снаружи, и Эрика мгновение позволяет себе представлять, что тут же, как вампир отвернётся, бросится наутёк в тёмный, как разлитая тушь, лес. Не то чтобы у неё был шанс — даже самый маленький — спрятаться где-то в чужом, полыхающем войной мире с меткой Лунд-Мулхингара по телу. Она умрёт на чужой войне, но могло бы быть и хуже — Эрике это без конца повторяли в храме, пока заставляли силу течь через кровь и растворяться с дыханием. Как это, когда «хуже», не говорили, но Эрике уже пришлось увидеть это самой. «Могло бы быть хуже», — думает она и незаметно чешет край шрама. «Могло бы быть хуже», — повторяет, как мантру, когда ткань с неслышным за гомоном лагеря шорохом поднимается, и свет вычерчивает сначала длинную синюю косу, а потом — плащ с перевязью и тремя серебряными нитями по правую сторону. Основные нашивки Эрику читать учили; а эльф с синими волосами и в личной королевской гвардии Лунд-Мулхингара был только один. — Серьёзно, Невра? И после всего они прислали это? Вампир — Невра — пожимает плечами, и эльф несколько раз тяжело вздыхает. — Восхитительно. Если им не нужна эта линия обороны, могли бы так и сказать. Ну привет, — поворачивается он к Эрике, растягивая рот в зубастом оскале, — человек. Смею надеяться, меня ты уже знаешь. Слава идёт впереди и всё такое. «Могло бы быть и хуже». Но интересно, сколько оттенков может быть у одного этого слова? — Мастер Эзарель, — выталкивает Эрика из пересохшего горла. Эльф хмыкает. — Готов поспорить, Миико рассказывала обо мне только хорошее. Буду рад поработать вместе и всё такое прочее, ты уже слышала, наверное. Нынче алхимики как-то быстро заканчиваются. Эрика говорит «Я тоже», а думает — «ложь», и кусает губу до крови, катая металлический привкус на языке. Верить кому-то в этом мире было одинаково бесполезно и страшно, но Эзарелю не доверяли даже коллеги по ремеслу: прежний мастер недобрым словом припоминал это имя так часто, что Эрика начала сомневаться в существовании его обладателя. На одно живое существо выходило слишком много высокомерия, удачи и самоубийственного, жёсткого упорства. Прежний мастер терпеть его не мог. Прежнего мастера разорвали на куски анажелы, и Эрику до сих пор тошнило от воспоминаний, от одного только запаха — и крика, слишком высокого и слишком пронзительного для человеческой глотки. От влажного блеска торчащих из грудной клетки рёбер. —…Век? Эрика поднимает глаза. Эзарель раздражённо цокает. — Я начал объяснять, что я с тобой буду делать, но сейчас ты даже для этого бесполезная. Ладно, из главного; меня не трогать ни фигурально, ни в прямом смысле. По вопросам… пока мы не найдём кого-то надёжнее и терпеливее Невры, считай его своим интендантом. Номинальным. А, и ещё, — Эзарель недолго роется в притороченной сумке и вытаскивает кусок прозрачного камня навроде хрусталя. За высокими перчатками Эрика без труда дорисовывает ожоги и мозоли на пальцах; алхимики с чистой кожей обычно долго не жили, а Эзарель уже прожил достаточно, чтобы его имя служило и проклятием, и примером сразу. — За сутки должен собрать остаточную энергию. — Но в храме… — пытается Эрика. Эзарель ей даже договорить не даёт. — В храме позаботились, чтобы у тебя рисуночки с кожи не стёрлись и чтоб не забыла, какой ногой в круг вставать. Следы ритуалов, по-хорошему, неделю сводить, но столько времени у нас нет, а я из чужой чашки не ем. Вечером, как помутнеет, вернёшься. На сегодня всё, экскурсии, автографы — всё потом. Эзарель, дожидаясь ответа, скрывается обратно за стенками шатра быстрее, чем Эрика успевает обдумать услышанное. Ярость поднимается густой, душной волной, но как-то причудливо смешивается с трусливым облегчением, когда кристалл в руках начинает драть руки морозом и тушит мигрень. Стража уже наверняка заступила на посты, но слишком тоскливым и промозглым кажется воздух, чтобы далёкие эльфы и зверолюди могли помочь притвориться на секунду, что здесь — безопасно. Её отводят в палатку неподалёку: спичечный коробок чуть почище прочих, с кокетливо выглядывающим тройным ромбом на одной из стенок. У вампира- Невры на лице появляется выражение человека, который вынужден в одиночку оправдываться за невыполненный групповой проект. — Знак клана; это для… чтобы палатка не потерялась. Эрика не уверена, что из неё вырвется раньше — всхлип или смешок, поэтому просто прикрывает рот в притворном зевке. В чём-то Невра ей даже не соврал. Четыре круга ставили рабам, три — преступникам и храмовым послушникам, и он, когда ей рассказывал, говорил, то ромбы… И он тоже врал. Может, и про круги врал. Эрика молча расстилает одеяло. — Попытки сбежать бессмысленны, и за любую попытку навредить мастеру вас привлекут к ответственности, — отчитывается вам- Невра. Эрику начинает мелко потряхивать от холода. — Инструкции, — добавляет Невра почти виновато. — А вы всегда такой дружелюбный? — с трудом интересуется Эрика. Тот хмыкает. — Только с симпатичными дамами. Вам бы привыкнуть, раз уж к Эзарелю определили. «О, — думает освободившаяся от боли, и потому не в меру любопытная часть мозга, — просто «к Эзарелю», значит». По крайней мере, он к ней на «вы» — Эрике редко случалось услышать такое вежливое «вы», не отравленное желчью, как в храме, не такое насмешливое, как обычно. Перед тем, как Невра собирается уже уходить, у забившейся в спальник Эрики наконец получается выдавить из себя полузадушенное «а не забирайте фонарь, пожалуйста.» Невра оборачивается, и в чужом взгляде впервые мелькает что-то, похожее на понимание, когда он говорит: — Фитиля хватит до утра, — и неслышно растворяется в темноте. (Эрики хватает до трёх. Что бы она не кричала ночью, утром ей никто ничего не говорит).

***

— Привет, человек, — говорит Эзарель, когда Эрика приходит вечером, часто моргая и морщась: коже теперь даже ткань блузы кажется шершавой и грубой, а от штанов ноги покрываются мелкими мурашками, но это скоро пройдёт. Могло бы быть и хуже. Эрика утыкается взглядом в пол: густую шкуру неровным слоем покрывают исписанные косым почерком листы, на которых ничего не получается прочитать. Злобно буравит взглядом чужие, странные буквы, она выплёвывает; — Эрика. — Да без разницы, — Эзарель поднимает голову от круга преобразования и с трудом фокусирует опухшие глаза, — вас всех всё равно не запомнишь. Если — защити Кристалл — пришлют ещё одного человека, буду думать. Номера вам на спинах нарисую, что ли. Ещё вопросы? Ногти впиваются в кожу до белых полумесяцев. Ни людей, ни фейлин с земли на войне за жильцов никто не считал: об этом не говорили напрямую, но Эрика видела правду в тихом шёпоте, безликих комнатах, где соседки меняются каждый месяц, в косых взглядах и пожатии плеч. В усталой брезгливости, с которой кицунэ с рыжими хвостами водила кистью по коже, без боли клеймя даже не слугой — просто недолговечным приложением к чьей-то магии. Без дома у Эрики осталась только Эрика — та часть, которая смогла пережить последний год, и она отчаянно пытается сохранить, что ещё помнит. Та, другая Эрика когда-то не лезла за словом в карман и гордилась своей способностью влезать в неприятности. Il n'est pas nécessaire de m'appeler monsieur, professeur. (1) — Могу ли я тогда называть вас «эльф», мастер? — выпаливает она прежде, чем успевает подумать и испугаться. Эзарель выгибает бровь. — Просто «О великий алхимейстер Эзарель» будет достаточно, спасибо. В любом случае, война сама себя не выиграет. Видишь эти кучи бумаги повсюду? Дождавшись осторожного кивка, Эзарель скалится в ухмылке. — Чудненько. Вот и начнёшь с уборки.

***

Кристалл на тёмном бархате шкатулки поблёскивает сотней далёких звёзд: в мерцающей синеве видятся ночное небо и темнота моря, и надо всего-то протянуть руку и коснуться наконец ломких граней, поднести поближе, прижать проглотить сожрать разломать перемолоть в синюю пыль забрать моё моё мо- — Интересно он на тебя действует, — доносится откуда-то издалека голос, и шкатулка с тихим стуком захлопывается; первый порыв Эрики — потянуться следом, выцарапав кристалл из чужих грязных рук. Второй — наорать на себя за глупое, неконтролируемое желание. — Как и на всех фейлин… — она запинается. Эзарель расплывается в сладкой улыбке. — Ну? — Великий алхимейстер Эзарель, — выплёвывает Эрика, и лицо «алхимейстера» смешно перекашивается, — не знаю, чего вы ждали. — Ладно, «великий» можешь убрать, всё равно с каждым словом как будто анажэлам на корм отдаёшь. — Эрика крупно вздрагивает: Эзарель, не обратив никакого внимания, начинает мерить шагами периметр палатки. — Я планировал тебя ещё денёк подержать для верности, но… ты ведь представляешь, насколько Благословение сейчас редкая птица? Эрика кивает. «Редкое» было мягким преуменьшением: может, раньше для элдарийцев и было пустяком с помощью местного бога равнять горы с землёй, но за все месяцы Эрика в ритуалах с благословлением участвовала всего пару раз. Да и не осколки там были; больше мелкая синяя пыль, больно царапающая горло и оставляющая смутное желание большего. — Его бы не прислали просто так. Эзарель умилённо скалится. — Потрясающе! А ты уже открыла, что солнце жёлтое? «Да, я сообразительнее, чем кажусь», — думает Эрика с мрачной радостью, вспоминая, как Эзарель пару дней назад так и не нашёл, к чему придраться в амулете, который она через круг зарядила. Но одного кусочка в этой шкатулке должно хватить на амулеты для половины здешних отрядов. Эрика отодвигается чуть подальше. — Что м… вы должны сделать, мастер? — У нас на границе больше двух легионов анажэлов, — говорит Эзарель тоном, которым люди на Земле обычно сообщают время прохожим. — Нужно закрыть защитным периметром двести ярдов, а времени — всего ничего. Позиция важна, ни шагу назад, бла-бла-бла. Короче, Штаб, — деревянная коробочка подлетает вверх в его руке, — решил пойти на крайние меры. Мы не знаем, когда эти крылатые твари решат сдвинуться, но лучше бы нам успеть до того, как разведчики прискачут с криками «нападение!». Эрика со свистом выдыхает. Ноги чувствуются какими-то ватными. Двести ярдов — это очень, очень много, даже с частицей благословения Оракула, и тут мало быть просто «умницей» — Эрике невероятно повезёт, если отдача не уложит её в постель на пару недель. Но, возможно, сегодня всё закончится, и вставать не придётся совсем. Великодушные несколько секунд на осознания, по мнению Эзареля, уже закончились. — Вроде и до человеческого мозга должно уже дойти… Ну, готова? — Сейчас? — хрипит Эрика. А потом добавляет, — и что будет, если я скажу «нет»? — Мы всё отложим и проведём ритуал в другой день, — звучит в ответ так вкрадчиво, что губы Эрики невольно кривятся в усмешке. Эзарелю бы с таким голосом пылесосы втюхивать или проповеди читать; успех был бы и там и там оглушительный. Боже, она ведь даже начинает забывать, как выглядят пылесосы… — Человек, — окликает её Эзарель, непонятно каким образом уже успевший переместиться к выходу, — пошли давай. То, что ритуал предстоит на голову выше всего, чем они занимались последнюю пару недель, Эрика знает и так. Но земле вспыхивают один за другим алхимические круги, а Эзарель небрежно, наискось вписывает символы в защитный контур, меняя то почерк, то наклон, как ребёнок, не глядя, складывает башню из кубиков, как художник, прищурив глаз, быстро и рвано штрихует фон — тогда Эрика понимает, что стоит с открытым ртом. «Это не раздробит мне кости, когда вы начнёте ритуал?» — думает она. — «Это сложнее чем всё, что когда-нибудь делал прежний мастер. И страшнее». Как он ненавидел таких, как Эзарель — высокомерных и заслуживающих своё высокомерие. Знатных и талантливых, даже на войне не перестающих быть князьями и принцами. Он, если задуматься, много кого ненавидел; Эрику, наверное, тоже. (Кости, его кости так молочно блестели на солнечном свете, почти как чёрные перья крылатого мужчины рядом. Почти как его руки — потому что у них нет клинков, никогда нет, хватает когтей и-) — Если испортишь контур, — нежно говорит Эзарель, не прекращая строить малый трилистник, — то я ещё не знаю, что с тобой сделаю, но уверяю, тебе не понравится. Эрика сглатывает горькую слюну и изо всех сил пытается сконцентрироваться на чужом голосе: Эзарель весьма кстати начинает молоть чушь про равновесие внешнего и внутреннего круга и важность рун, которые «вы, людишки, никогда не понимали, «Отал» — отрицание, серьёзно?» — через пару минут и с десяток оскорблений человеческого рода она приходит в себя и смелеет настолько, чтобы спросить: — А что это за формула такая, мастер? Такую мне видеть ещё не приходилось. — Авторская, — отзывается Эзарель, и даже непонятно, шутит ли. Наконец-то. — Давай, поехали. Все пять символов, заключённых в рамы, мягко сияют каждый по-своему. По ощущениям прошла целая вечность, но на самом деле — вряд ли больше двадцати минут. За это время успевают построить или один из внешних кругов, но это… — Это невероятно! Мастер, — поспешно добавляет она, уже искренне жалея, что решила открыть рот, — то есть, вы справились так быстро, что… «Что я почти уверена, что что-нибудь пойдёт не так». В храме пугали только ошибками проводников, но результаты ошибок алхимика Эрике всё равно как-то пришлось увидеть; ещё в стенах храма, когда самых нестабильных уводили на новые и новые испытания, проверяя на прочность. Эльф с мелкими косичками за спиной слишком небрежно обошёлся с пентаклем. Его отстранили и, кажется, высекли — Эрика не помнила. Девочку-дриаду пришлось собирать по частям. Эзарель трёт лоб ладонью — на бледной, покрытой испариной коже остаётся след от угольной пыли, выстилающей круг земли. — Что ты лучше сожрёшь все знаки вместе с формулами, чем сюда зайдёшь, ага. Дитя, — он устало усмехается, — у тебя нет такой штуки, как выбор. Но от того, что я напутал формулы, ты точно не умрёшь. Почему-то это усталое, безразличное «дитя» от существа, в котором всё, кроме глаз, выглядит на двадцать, кнутом бьёт по ушам и кажется в несколько раз обиднее даже безымянного «человека». Эрика встаёт на символ в центре из одного только упрямства и, закрыв глаза, готовится к долгой и привычной (но от того не менее неприятной) настройке. И приказывает себе не удивляться так заметно, когда Эзарелю требуется всего пара попыток и несколько переписанных знаков поддержки, чтобы магия щипуче заструилась по телу. Присматриваясь, принюхиваясь, как хищный зверь. Впиваясь маленькими зубками в мышцы и кости, когда Эрику заставляют сначала превратить воду в вино и обратно. Эзарель очерчивает границу и говорит. — Ладно, я велик, ты худо-бледно справляешься. Глотай. Благословение сладко тает во рту, а потом тело захлёстывает волна чужой, бесконтрольной силы, похожей и на море, и на небо сразу — Эрике кажется, что она сейчас оторвётся от земли, пока Эзарель не пачкает ей пальцы пеплом и морской водой. (Простые и дешёвые символы стихий. Так странно и непохоже на прежнего мастера — он любил раскладывать драгоценные камни для каждой, будто бы было, кому смотреть — и даже на него, кто больше говорил, чем колдовал, и врал, что в последний раз — и всё, и скоро всё закончится, Эрика вернётся домой. Столько костей, белых-белых, и крови, красной, как краска, как-) — Для начала попробуем накрыть десять, — предлагает Эзарель: голос колокольным звоном разносится в пустой голове, — больно не будет. Он лжёт.

***

Быть у Эзареля в проводниках… деморализует. Чужая сила похожа на холодный, быстрый ручей, на серный концентрат; вскрывает каждую вену — и каждый раз кажется, что кто-то походя переворошил всё сознание, вроде бы и пытаясь не наследить, но каждый раз всё-таки оставляя в голове метаморфические следы ботинок по всему полу и чайные ободки кружек на столе. Звучит странно, но кроме неуклюжих метафор Эрике ничего и не остаётся; она перестаёт уже даже бояться, что неверно написанная формула испепелит её посреди ритуала. Эзарель немного расстраивается, но быстро находит в два раза больше поводов для шуточек. Или не шуточек совсем — Эрика до сих пор даже предположить не может, когда тот врёт, а когда — просто приукрашивает. По крайней мере, про гениальность Эзарель не преувеличивал; у штаба иссякли куски благословения, но не безумные запросы, от которых Эрика, при всех преимуществах своей смешанной крови и ослиного упрямства, уже перегорела бы, приставленная к какому-нибудь другому алхимику. Наедине, скрепя зубами, можно признаться, что на этот раз правда «могло бы быть хуже» — пусть все кости скрипят и ноют, Эрика всё ещё может по крайней мере ходить. Когда под боком не заканчиваются легионы взбешённых демонов, это для многих само по себе повод для зависти. (Он не зовёт её больше «дитя» и сначала вообще почти не разговаривает — не то брезгует, не то просто не видит смысла. Вся гениальность, как оказывается, уходит корнями в каторжный, непрерывный труд, и в эзарелевские круги под глазами скоро можно будет спрятать все до одного ингредиенты из его палатки. Эзарель оставляет ей как-то раз эльфийский огонь — кусок молочно-белого света в банке, тёплой на донышке; как-то раз велит оставить подержать у себя «криво заряженный» сосуд и потом не вспоминает о нём ни через неделю, ни через две. Эрика не знает, что думать о таком акте не то доброты, не то жалости — от доброты она отвыкла, а от жалости, особенно Эзарелевской, в душе взвивается что-то мутное и тёмное, как взвесь в пробирке, как земляная пыль с вытоптанных в лагере и вокруг дорожек.) — Завёл себе голема. Вместо фамильяра, что ли? — роняет Невра как-то. Снова заглянул и остался на вечернем обходе: может, потому, что Эрике всё равно некому и нечего рассказывать и « поболтать» как бы не считается перевыполнением служебных обязанностей, а может Невра тоже её жалеет. Звучит странно, но жалеют же люди кроликов и куриц, даже ощипывая их шкуры. Кто-то даже пытается дружить с домашней лисой или свиньёй. — Это редкость? — интересуется Эрика, душа усталый зевок. У Эзареля последняя формула сработала не так, как надо (вообще-то защитная сеть всего отклонилась вправо меньше, чем на дюйм, но педантичному монстру этого хватило, чтобы взбелениться и выставить всех вон), и он четвёртые сутки ходил мрачный и плевался ядом больше обычного. Эрику развернули у порога со словами «обычные ритуалы я смогу выполнить сам, спасибо большое, придёшь, как начнёшь приносить реальную пользу или когда я за тобой пошлю», и шёл уже пятый день относительных тишины и спокойствия. За пределы лагеря Эрике было нельзя, шататься по палаточному городку — не хотелось, и от вязкой скуки она не знала, куда себя деть. Ну, Эзарель хотя бы расщедрился ей на пару книг на общем. И на вопрос — откуда? — сверкнул так колюче, что Эрика сочла за лучшее убраться на цыпочках и подальше. «Делать нечего, — убеждает она себя, — я со скуки болтаю с эзарелевским протеже, как со старой подружкой за чашечкой чая». (Нормального чая она не пила, кажется, целую вечность — у эльфов в крови были высокомерие и странный терпковатый напиток вроде забродившего каркаде, который Эзарель ей с невинным видом подсунул и потом долго веселился с реакции). Все врут, напоминает она себе. Вампир тоже врёт: не так умело, как остальные, но и не так бездарно, чтобы Эрика могла понять, где именно. На секунду отвлекаясь от объяснений, она прислушивается, пытаясь найти в себе ненависть. Невра не так плох, как мог бы, и не пытается убедить Эрику, что всё хорошо и война скоро закончится, сделав Элдарию страной из детских книжек с картинками. Это у них с Эзарелем общее — если бы брови, до того презрительно вскинутые, что грозились потеряться за синей чёлкой, могли бы считаться за весомое доказательство неверия в громкие и пространные рассуждения о слабости и тупости врага, Эзарель бы уже давно пошёл под трибунал. — У вас военный трибунал? — спрашивает Эрика. Невра чуть не давится. — А тебе зачем? — интересуется он. — Просто, — Эрика принимается вытягивать с рукава выбившуюся нитку, — неважно. Так, в голову пришло. — Ну, вообще да, есть. Но решения в основном принимает вышестоящий по чину, так или иначе ответственный за подчинённого. На месте. То есть, при необходимости Эзарель придушит её лично. Хотя нет, руки марать он будет вряд ли — обратным заклинанием для активации татуировок алхимиков снабжали в обязательном порядке, а последствия в храме кицуне всегда умели описывать очень красочно. Эрика скользит по Невре взглядом и застревает где-то в районе скрытого повязкой глаза. Вампир тоже убил бы её без колебаний; ничего личного, просто как часть мира, который заставил Эрику сражаться на ненужной ей войне. Потому что она, как заснувшая девочка в погоне за белым кроликом, прыгнула в свою нору и ошиблась с выбором. Потому что человек с каплей фейской крови может проводить и усиливать чужую магию, и потому что местный бог — крылатая женщина с овечьими глазами, которая встаёт перед глазами каждый раз, когда пальцы касаются Благословения — обратилась в кристалл или умерла — деталей Эрике никто не объяснял, но ей было, в общем-то, плевать. Мир Элдарии может весь истечь кровью, но никто не вернёт Эрику в её настоящий. — Ой, кстати про големов, — говорит Невра, влезая в круговорот ядовитых мыслей, — дело-то в том, что их обычно предпочитают развеивать сразу, как выполнена задача (Эрика не может отказать себе в сомнительном удовольствии провести парочку параллелей и кусает губу так сильно, что Невра вопросительно выгибает бровь), — а у Эзареля уже сколько времени одна и та же птица. «Как будто в нём это самое странное», — думает Эрика почти ворчливо и спрашивает: — А у тебя есть фамильяр? — Была, — отзывается Невра натянуто. Эрика не спрашивает, что случилось, а он не поясняет. — Почему вы оставили её себе? — спрашивает она ещё день спустя, когда «архимейстер» сменяет гнев на милость, поднимая тяжёлую голову от очередной стопки бумаг; тело болит меньше, чем могло бы, но мало удовольствия в том, чтоб чувствовать каждую кость в теле. Где-то должен быть конец записям, но Эзарель теперь заставлял не разносить формулы на защитные и атакующие, но и заучивать самые простые наизусть. «Труд сделал из животного фамильяра. Может, с тобой тоже сработает» — вспоминает она и скрипит зубами. Эзарель меланхолично болтает длинной ложкой по дну кружки; Эрика несколько секунд развлекает себя наблюдением за движением длинных пальцев (в перчатках, понятное дело). — Не то чтобы у меня был выбор, — грустно говорит он, — штаб прислал только одну и сказал, что вот, проводник, заткнись и работай. Пока Эрика пытается вложить в одно усталое «алхимейстер Эзарель» всё разочарование, что может, эзарелевская поделка выбирает именно это момент, чтобы, шумно хлопая крыльями, влететь в шатёр и плюхнуться на пол в нескольких дюймах от создателя. Голем — стоило бы заметить раньше по одному только серому, необожжённому брюшку и толстым глиняным перьям — поднимает голову и смотрит на Эрику пустыми механическими глазами. Похож на земного пересмешника, если только хоть один пересмешник может выглядеть безжизненной заводной игрушкой. — Брысь, — бурчит Эзарель, когда тот, переваливаясь, подползает ближе, — в ближайший час я не хочу видеть ничего, что было бы подписано именем су-лейтенанта. Брысь, говорю. — С этим у вас тоже не было выбора? — не удерживается Эрика, потому что на её вопрос, в общем-то, так и не ответили. — Я просто практичен, — авторитетно заявляет Эзарель, грубо отпихивая создание рукой, — тратить время и развеивать то, что скоро само развалится? Пфф. Тупое создание само растает где-нибудь с первым же ливнем. Создание невнятно чирикает и шумно устраивается на одном из сундуков. Эзарель закатывает глаза, но письмо всё-таки разворачивает. — Человек, вопросы есть? По формуле ускорения. — Нет. Эзарель отворачивается от записки — Эрика успевает заметить, как резко он сминает её в ладони — и кровожадно скалится. — А должны быть. — Есть по големам, — поспешно переводит тему Эрика; больше всего Эзареля бесит молчаливый отказ даже попробовать перед поражением: в споре ли, в дуэли на шпагах или в чём-то ещё. Она нервно постукивает по шву на куртке; всех проводников обрядили в одинаковую одежду ещё в храме и с тех пор иногда присылали новую. За всё время менялся герб мастера, блуза становилась свободнее, да ещё, наверное, должны были отрасти волосы — пряди теперь мешались и лезли в глаза, но в зеркало Эрика не смотрелась уже давно и не знала наверняка. — Души у големов нет, это я понимаю. Но можно ли считать, что с учётом… вариативности их передвижений у созданных через усложнённые ритуалы экземпляров есть свободная воля? Ездовые, например, могут двигаться и без погонщиков. — У них ещё и мозг примерно с твой размером. Это же куски глины, а не животные с, — тут он делает крохотную паузу, — контактного зоопарка. Просто на время оживлённые через импульс, откуда тут воля? Создал, использовал и забыл. Все так делают. — Ага, — говорит Эрика и привычно напоминает себе, что Эзарель что-то недоговаривает. Прежде чем на ум приходит вопрос, откуда Эзарель знает про контактные зоопарки, тот уже исчезает из шатра; вернувшись в первый раз через минуту, громко извиняется за забывчивость и назначает снаружи караул, ласково пообещав что-нибудь оторвать, если Эрика хоть пальцем коснётся ингредиентов или «чего-нибудь ценнее ноля и вообще, заканчивай-ка с бумагами, вечером ритуал». Чувствовать себя комнатной собачкой почти так же отвратительно, как проводником, но Эрика, шипя от гнева, заканчивает ещё до вечера. Покормить её опять забывают. Глиняный пересмешник не разваливается ни через неделю, ни через две; уже начинают растрескиваться и крошиться перья, и Эрика гадает, сколько ещё их должно отвалиться, чтобы голем не смог взлететь. И нужны ли ему для этого крылья вообще. — Иди доставай человека, его не жалко, — кривится Эзарель каждый раз и безуспешно пытается смахнуть существо со стола; пересмешник, обнаглев, теперь подлезает ещё ближе и каждый раз при виде Эрики чирикает. Эрика думает — злорадно. Если чары на глине и остаются подозрительно обновлёнными (Эзарель чуть голову ей не откусил, пытаясь объяснить разницу между старым и новым плетением, пока они закрывали сетями склады и оружейную поверх прежних чар), то себе дороже это выяснять. «Лжец», — Эрика чертит поверх пыли на крошечном столе завитушки, — «лжец, лжец, лжец». — Ты смогла бы сделать себе такого же? — спрашивает Невра, пока големы под ними шустро перебирают конечностями. Эзарель умчался вперёд, ближе к передовой, готовить площадку для алхимических кругов и ждать горнов врага, и Эрику вместе с тем, что Невра упрямо избегал называть «конвоем» поспешно отправили следом. Даже странно, что мы умудрились не говорить об этом раньше, думает Эрика, осторожно разжимая впившиеся в ладонь пальцы. Один из полумесяцев кровоточит. Невра, хоть и обладает удивительной способностью играючи давить на самые больные места, с ней хотя бы разговаривает. Большинство от ненависти перешло к равнодушию и наверняка принимало Эрику за живое приложение к свиткам и ингредиентам алхимейстера; чуть ценнее фамильяра, но вряд ли настолько, чтобы считать за полноценное существо. Никто не заметит разницы, когда на месте проводника встанет другой человек или полукровка. Эзарель бы сказал, что смело с её стороны рассчитывать, что о ней вообще кто-нибудь здесь думает, но Эзареля и так в жизни было слишком много, чтобы терпеть ещё и в мыслях. На секунду она представляет, что Невра таскает от границы и обратно какую-нибудь другую девочку, пока сама Эрика дома, с матерью. Может, спит или учится, или гуляет с подругами по вечернем улочкам, с зонтиком или без, в платье или в тёплых джинсах. Запах сырных слоек из пекарни напротив у крылатых мостов на секунду встаёт в сознании так ясно, что она бездумно пинает пятками тёмный круп. Голем, понятное дело, ничего не чувствует, но теперь ещё и больно ноет ступня. — Понятия не имею, — бурчит она наконец. На самом деле Эрике даже самый простой защитный амулет — Эзарель такие мог бы стопками творить без круга и проводника, даже не почесавшись — не получится зарядить, хоть наизнанку вывернись. Полукровки ни на что не годны без направляющего их алхимика, и от Эрики, со всеми её талантами к собиранию и увеличению чужой силы, пользы без Мастера за спиной не больше, чем от деревянного меча в бою — это им ясно объяснили в храме, а потом девочка с обожжённой до кости рукой послужила отличным напоминанием и подтверждением сразу. Призрачный запах выпечки сменяет вонь палёной кожи. — Никогда не пыталась? Эрика трёт правый бок; под вылинявшими тряпками змеится плоский шрам, путаясь в ноющий клубок у рёбер. Пример этот, понятное дело, ничему их не научил. Они все пытались. — Нет, — говорит она, — конечно нет, старейшина запретила ещё в первые дни. По земле начинает стучать мелкий дождь, и Эрика поднимает к небу голову; серая пелена везде, куда хватает взгляда. Кое-где марево украшено облаками, похожими больше на клубки свалявшейся ваты — Эрика, стараясь отвлечься от хмурых лиц и грязной дорожной колеи, пытается их пересчитать. Невра позади устало вздыхает и выуживает из седельной сумки кусок тёмной ткани. — Ну, раз не можешь их ускорить, то придётся нам помокнуть. Ткань оказывается плащом: если натянуть большой капюшон на лицо, можно притвориться, что прячешься под большим одеялом. Хотя от холода это не спасает, и до Эзареля Эрика добирается продрогшая и мрачнее любой грозовой тучи. — А ты не торопишься, — говорит тот первым делом, хлопнув Невру по плечу. Дурацкий голем вертится рядом и, кажется, не испытывает от дождя никаких неудобств. «Развались», желает ему Эрика, но, когда шум в ушах стихает, больше всего хочет развалиться сама; снаружи холодно от погоды, а внутри всё словно покрыла ледяной коркой чужая магия. Сознание балансирует на грани восхитительно пустого, безболезненного «ничто», но Эзарель размыкает круги, и Эрика невольно возвращается обратно, к мокроте и вони затхлой, застоявшейся воды. — Расскажи сказку, — требует остроухое чудовище, выдав напёрсток чего-то мерзковато-горького. В ответ не получается кинуть даже яростного взгляда: все остатки сил уходят на попытки удержаться на покатой холодной спине: Эрика подозревает, что со стороны выглядит как сваленный на голема куль ткани и мокрых слипшихся волос, но на клятом шестиногом создании нет ни ремней, ни седла, и она снова и снова впустую елозит по гладкой шее, цепляясь за бесполезную уздечку. Мерзко ноет всё тело. — Челове-е-ек. — Вы же говорили, что терпеть не можете мой голос. Алхимейстер. — Безусловно, — соглашается Эзарель, — ты бы его слышала вообще. Но дождь я терпеть не могу ещё больше. Эрика охает, когда голем поскальзывается на размокшей колее и проезжается половиной лап по грязи. Эзарель на половину корпуса впереди, с прямой как спица спиной, кажется, насмехается над ней одним широким разлётом плеч. — Челове-е-е-ек. — Жила-была девочка, — глухо говорит Эрика, облизывая рассаженную ладонь, — с ней случились грибы и несчастье. Девочка сильно мучилась, а потом умерла. Эзарель с минуту молчит, пока не спрашивает кисло: — А у тебя и в этом таланта ноль, да? Другую хочу. — Однажды девочка попала в волшебную страну. Сначала она думала, что это хорошая, добра волшебная страна из сказок, но… — Другую, — обрывает тот. К боли Эрика добавляет сжатые до зуда челюсти. — Вы, может, пример подадите? — Человек, вот ты хочешь идти пешком? — миролюбиво интересуется Эзарель. Пешком Эрика была бы и не против, всё подальше от Эзареля, но не удержали бы ноги. — На цветочной полянке играли козлёнок и волчонок. Они отлично ладили и считали друг друга друзьями. А потом волчонок решил сож… — Волчонок, я подозреваю, кто-то вроде маленького Хрома, — снова прерывает её Эзарель; Эрика не уверена, что отдельно взятая спина может выражать какие-то эмоции, но эта часть Эзареля выглядит недоумевающей, — а такое «козлёнок»? «Маленький северный эльф», — хочет сказать Эрика, но вовремя удерживает язык за зубами. То, что её невыгодно убивать, не значит, что Эзарель не найдёт способа сделать её существование ещё невыносимее. — Вы же про контактный зоопарк в курсе. Как же тогда «козлёнок»? — Ты не захочешь знать ответ, — говорит Эзарель таким тоном, что Эрику пронимает даже сквозь дождь. Так — точно не захочет. — Ну вот чего вы от меня хотите мастер? — беспомощно спрашивает она у спины, — ну ладно, ну играли на полянке с кислой травой детёныш пимпела и голодный детёныш гидракариса. Но всё было хорошо, потому что они нашли маленького и глупого крилязма, а детёныш пимпеля умел вовремя отворачиваться. Так лучше? Эзарель хмыкает; сначала тихо, едва различимо за шумом дождя, а потом не выдерживает и смеётся в голос. Зарывшийся в его поясную сумку голем начинает всполошено шевелиться. — Ладно, рависты с тобой, — капитулирует Эзарель нехотя, пока Эрика буравит взглядом бездумно вертящего головой пересмешника; грубые крылья от воды уже начали оплывать, как свечной огарок. Ужасное создание. Всё в хозяина. Кремовые корзиночки и смех подруг. Синие блестящие глаза Жози с блестящей чёрной пыльцой теней, золотые, с янтарём, локоны Джесс. Плеск воды о берег и шум музыки из открытых окон. — А потом, — продолжает Эрика в полголоса, невидяще уставившись перед собой, — маленький пимпель и гидракарис подружились и больше никогда не расставались. Потому что даже если ты маленький, трусливый и далеко от родной полянки, тебе всё равно нужны друзья. Спина Эзареля становится ещё прямее. Эрика этого не видит.

***

— Расскажи, как потерял глаз, — хриплым голосом просит она у Невры, когда ночь обнимает Эль и всех демонов и зверолюдов, — а я расскажу, как выглядит Страсбург осенью. Невра весь вытягивается в струнку, застыв где-то посередине между вампиром с тёмными глазами, всегда с рукой на клинке, и ленивым, забавно морщащимся на солнце не совсем человеком, которого Эрика время от времени видела, и явно не может выбрать. Эрика не уверена, надеется больше на его благоразумие или на то, что хоть кто-нибудь ещё здесь, кроме неё, хочет ещё на пару часиков притвориться, что полянку с кислотной травой можно найти где-то здесь, на пропахшей дымом и усталостью земле. Невра тянется к стоящей на одном из тюков баночке с Caita nare(2); не берёт в руку, но несколько секунд рассматривает, как большой несуществующий светлячок бьётся о стенки. — Что такое Страсбург? — наконец спрашивает он. — Звучит странно.

***

— Ты знаешь, почему началась война? — вдруг спрашивает Эзарель, повернувшись к ней лицом. Эрика поспешно отвечает «нет, алхимейстер», потому что человеку об Элдарии вообще ничего знать не положено, и потому осторожные догадки хочет сохранить при себе. — Из-за осколков и завертелась, — Эзарель салютует кубком с вином; несколько дней назад ему пришло письмо — Эрика, прежде чем её выставили вон, успела увидеть только тень штабного фамильяра да плотный конверт, но Невра проговорился, что оно — из дома. Сегодня вечером в шатре таинственно возник небольшой ящик с пузатыми бутылями. О том, какая между этим связь, Эрика предпочитает не задумываться. — С ними и закончится. Если закончится. Ещё можем закончиться мы сами. Если и приобретается человеком за долгие месяцы в незнакомом месте какой-то рефлекс, то у Эрики это тревожный сигнал, призрачная пожарная сирена в мозгах. Она помогла пережить самые тёмные ночи в дороге и гнев настоятельниц в храме, и многое, многое другое, и вряд ли врёт и сейчас. Но пугает не Эзарель — уже успевший переползти на пол и методично уменьшающий количество жидкости в бутылках — а слова, которые вылетают из его рта. С запинками и карканьем, кособокие и нескладные, и на голове у Эзареля вместо привычной строгой косы — свалявшийся хвост, змеящийся по плечам. Что делать с таким Эзарелем, охранная система в её голове не знает. Шатёр погружается в тишину, но у Эрики нет форы в несколько занимательных сосудов, и она сдаётся первой; — Алхимейстер, что-то случилось? Он коротко смеётся. — Конечно нет. С чего ты взяла? Эрика поджимает губы. — Конечно. — Да ладно тебе, всё равно ведь не расскажу. Хочешь лучше урок истории? — говорит он, когда Эрика уже у самого выхода. — Целый урок от великого алхимика, и всё для бесполезного человека? Восхитительная щедрость, — говорит Эрика прежде, чем успевает подумать, но Эзарель только беззлобно закатывает глаза (Эрика немного беспокоится, что с таким количеством вина в организме они могут и не закатиться обратно). — Осторожно, а то я так подумаю, что люди могут чему-нибудь учиться. Ну, допустим, не урок, а благотворительность, от которой очень сложно отказаться. Садись давай. — Мне запрещено… — Человечек, у тебя есть желание в ближайшее время посетить храм Кицуне? — спрашивает Эзарель, царапая ободок бутылки. У Эрики мороз пробегается с головы до пят и начинают ныть треугольники на щеках. — Потому что если нет, то я тут не вижу никого, кто мог бы напомнить, что там кому «разрешено», а что «не очень». Но… Своё «но» Эзарель не договаривает. Но — это «я не буду тебя заставлять, потому что это выше моего эльфийского высочества»? Но — «нечего и ожидать чего-то от человека?» или «если трусишь, то беги обратно, в палатку, прячься со светом, который не помогает от кошмаров?» Эрике не очень интересно. Но она осторожно садится рядом. — Может, Невру позвать? — Невру не надо. Он будет меня жалеть. Я буду над ним издеваться. Слушай, давай уже пропустим эту часть? У тех, кто снаружи, куча больше причин меня ненавидеть, а у тебя — всего одна. Или две, но все как на ладони. Они даже как-то успокаивают. — Алхимейстер Эзарель… Эзарель машет на неё рукой. — Отстань ты уже от алхимейстра, а. Istar. (4) Laire. (5) — Он смотрит куда-то сквозь полупустой бокал. — Интересно тебе или нет? Эрика сдаётся, послушно кивая, и украдкой трёт руки. В Элдарии ночами холодно, а рядом с Эзарелем и вовсе колотит и немеют кончики пальцев. — Как много ты уже знаешь? Эрика могла бы солгать. Но вместо этого она говорит, — Детали. Кое-кто… рассказывал о том, что происходит сейчас, и как было раньше, но я не знаю, почему всё вообще началось. Эзарель криво улыбается. — Не ты одна. Никто не знает, почему. В общем… сначала Элдарию трясло и колотило, а потом богиня стала кристаллом. Сколько голов в тот год посыпалось… Мы обвиняли драконов, драконы обвиняли демонов, демоны времени терять не стали и напали первыми и без предупреждения. Началась война; с теми, кто помнил, как это вообще. Дриад выкосили всех. От княжеств селок сейчас только песок да пепел. Почти четыреста мирных лет… а потом кому-нибудь обязательно надо взять в руки меч и воевать за власть. Нас спасла любовь к магии и то, что при всей любви мы никогда не забывали, с какой стороны держать лук. — Но вы не выигрывали, — шепчет Эрика. Эзарель мрачно салютует ей бутылкой. — А драконы? Я слышала, что они могли бы… — Видела за всё время хоть одного? Эрика не отвечает. — Потом оказалось, что на драконах держалось последнее равновесие. И когда они тоже… в общем, волшебство начало исчезать. Тогда уже досталось феям, нагам и селкам. И… — Любовь к магии, — неслышно повторяет Эрика. — Алхимия когда-то была совсем не для того, человек. Угадаешь, какой стихией я раньше владел? — Ветер, — говорит Эрика, а думает «какая же теперь разница?». — Правильно, — говорит Эзарель с кислым лицом — Нет уже никакой разницы. Мы все были как глупые дети; магия утекала, как вода сквозь пальцы, а мы только стояли и смотрели, пока в ладонях ничего не осталось. Это было… e’lvas… eva…. — Эзарель защёлкал пальцами — из-за перчатки звук вышел почти неслышным — понятия не имею, как передать на общем. Не удивлюсь, если у вас вообще такого слова нет. Эрика пытается представить, как это — в один день проснуться и понять, что вся магия исчезла. Наверное, почти как просыпаться, зная, что у тебя больше нет дома. — Опустошение? — Близко, наверное. Но недостаточно высокопарно. Хотя кто-то сказал бы «возвышенно». Если переводить дословно, то что-то вроде… — Эзарель сводит брови к переносице, рассеянно ковыряя завитушки на ткани рукава, — «Эвтерпа, проснувшаяся глухой». Фу, ну и кривой же у вас язык. Но имена звучат похоже. Ты учила историю в школе? Или где вы там учитесь палочками по песку рисовать… — Высекать на камне, — облизывает Эрика пересохшие губы, — вы за кого нас принимаете? И что было дальше? — Точно, — говорит Эзарель, а потом добавляет, — думаю, можно сказать адъютанту, чтоб не топтал грязь у шатра. Вино или вино?

***

— Мастер, у вас глаза закрываются, — говорит Эрика ещё полбутылки и — два? Три? Часа спустя. — Ложились бы вы спать. — Тогда я проснусь один. Человек, скажи что-нибудь глупое, чтобы я разозлился и выгнал тебя отсюда, пока не начал слишком много болтать. Ну очень надо. «Эри, поговори со мной. Я не буду отвечать, но мне так страшно остаться одной. Эри, я-». Эрика мотает головой. Аннет было шестнадцать и синдром отмены. Эзарелю больше, чем им всем и ничего, ничего похожего на одинокую девочку в пустой гостиной. Но она говорит — с языка слетает первое, что удаётся придумать: — Зовите по имени, пожалуйста. Эрика, если что. — Э-ри-ка, — «а» у Эзареля получается смазанной и больше похожей на тихую французскую «э». Эрику всю прошивает дрожью. — Эри… о, уже забыл. Какая короткая память на имена. Эрика поджимает губы. Злобный эльф устало прикрывает воспалённые глаза. — Грубо, мастер. — Ну так мне положено, — улыбается тот невесело, — учили хорошо. И ещё врать отлично получается. Не только у меня: у нас, вон, король врёт, что войну выиграют со дня на день, солдаты врут друг другу, что в них нет ни страха, ни ужаса, пишут родителям, что на линии фронта — без перемен, вам вот, — Эзарель открывает глаза: масляно блестящие, слишком острые для того, кто прикончил столько вина, — врут, что алхимия — это не больно. А коллективно мы все врём друг другу, что, когда война закончится, наш бог к нам вернётся. Ну, тот, которого вы иногда жрёте по праздникам. — Подозрительно много земной классики цитируете. Читали? — Скажем так: библиотеки Мунхингара обширны и не очень хорошо охраняются. Но тебе всё равно никто не поверит. Если и поверили бы, не то чтобы ей было много с кем разговаривать. Эрика на мгновение представляет, как пересказывает Невре эзарелевские пагубные пристрастия, и изо рта вырывается нервный смешок. Он не поверит, а она не расскажет. — Вы не верите, что сможете победить, мастер? Мастер смотрит на неё одобрительно. — Я глубоко оскорблён твоим предположением и самой идеей того, что я могу допиться до состояния, в котором сам себя умудрюсь отправить на виселицу. И вообще… мы, человечек, «мы». Тебе из пещер солёного моря не выплыть… или как говорят на Земле — «некуда деваться с подводной яхты»? А что такое яхта, кстати? — Лодки, — поправляет Эрика машинально, — откуда вы столько знаете про Землю? Я не в первый раз замечаю, не отпирайтесь. — Отличная работа! — перебивает Эзарель громко, бряцая стеклом, — теперь я очень-очень хочу спать. Допью только… Эрика злится. Она в чужой стране, в чужом мире, она видела смерть одного мастера и предательство другого, а единственный человек, с которым она связана все эти месяцы, похож на ящерицу, постоянно сбрасывающую хвост, как только над ней нависает чья-то тень. Злоба эта — бессильная, усталая — тянет вверх её руку и выдирает бутыль из ослабевших эзарелевых пальцев. — Я допью, — шипит Эрика свирепо, и прикладывается к горлышку; пара капель проливается на пол и кажется в тусклом свете не то кровью, не то рубинами. Эльфийское вино — если это правда оно — сладкое и чуть отдаёт полынью на языке: напоминает немного микстуру для горла, и Эрика невольно морщится, вытирая губы подушечкой пальца. Смотрит на вытаращившегося на неё Эзареля (с необычайно большими глазами; не будь тут так темно, она как следует разглядела бы серые и янтарные крапинки в зелёной поволоке вокруг зрачка) и припечатывает, весёлая и нервная, понимая, что терять ей в общем-то нечего: — Вам всё равно никто не поверит. Эзарель с усилием моргает. А потом по шатру разносится смех, лёгкий и какой-то беззлобный: Эрика не помнит, чтобы слышала, чтобы Эзарель так когда-нибудь смеялся. — Так вы всё-таки можете учиться. Ладно, два один. Эй, — он с видимым усилием фокусирует на Эрике взгляд, — утром я буду всё бурно отрицать, так что ты… Alsen`ge`… приве… превентивно помалкивай. На всякий случай. Ты пойдёшь? Расскажешь сказку? «Пьяный ты не проще трезвого», — думает Эрика всё ещё сердито и вслух замечает, — А вы всё не сдаётесь. — В алхимии без упорства вообще сложно, — изрекает Эзарель с умным видом. — Из меня так себе сказочник, мастер. Я думала, вы поняли уже. Вам про гидракариса или про бедную земную девочку? Он молчит. — Пожалуйста? Выходит как-то тише обычного и больше грустно, чем требовательно. Пальцы то нервно цепляются за потрёпанные петельки пальто, то путаются в толстой шкуре, пока Эрика, откашлявшись, начинает вспоминать Гензель и Греттель: девочку и тьму, где «дали они ей бокал красного, бокал белого и бокал чёрного», про великана с гусыней, несущей золотые яйца, про Джека и бобовое зёрнышко, нечаянно сбиваясь и перескакивая с одного на другое; Эзарель не жалуется и начинает клевать носом ещё где-то на середине. Эрика долго смотрит на хмурое спящее лицо, на незакрытые печатями лари и ломящиеся от ингредиентов полки, и — дольше всего — на спрятанный за колышущейся тканью проём. Снаружи тоскливо голубеет лоскуток рассветного неба. Эрика разглаживает слабыми пальцами морщинку на чужом лбу и уходит, составив бутылки подальше в углу. — Эрика, — доносится ей в спину у самого выхода, — способности полукровок больше, чем принято считать. Настолько, что можно справиться и самой. Просто в алхимии необязательно использовать именно воду. Когда она, судорожно вздохнув, оборачивается, Эзарель спит или хорошо притворяется. — Спокойной ночи, мастер, — шепчет Эрика и выскальзывает на холодный воздух. Невра является через несколько минут, заспанный и мрачный, но вместо сочувствия получает только ехидное «это не я настаивала на сопровождении по всем правилам». — Он на тебя плохо влияет, — обиженно скрипит Невра вместо «спокойной ночи», но второе одеяло откуда-то всё-таки приносит. Может, не так уж он и не прав. (Наутро Эзарель — изрядно помятый и потрёпанный — очевидно мучается от головной боли, всех игнорирует и умудряется вести себя ещё невыносимее обычного. Эрика не может не думать о мелких клочках бумаги на письменном столе на месте, где лежало письмо. Если ей и чудится временами, что зелёные глаза рассматривают её изучающе — не как раньше, будто на расползшуюся по кафельным швам плесень — а как на занятное новое нечто, то она ничего об этом не говорит.) Мастер, — зевая, тянет Эрика, потому что к «алхимейстеру» они так и не вернулись, — а вы свинец в золото превращаете? Мастер, всклокоченный, с мешками под глазами, вяло тыкает вилкой в раскиданные по тарелке овощи и пребывает в удивительном для него состоянии ленивой апатии. В такого Эзареля можно тыкать пальцем, как в задремавшего на солнце дикого кота, без страха потерять всю руку. Эрика, рассудив, что редкими шансами надо пользоваться, крадёт с подноса один из бисквитов. Проклятая птица тут же начинает бдительно гудеть механическим голосом, и Эрике прилетает карандашом по пальцам. — Медовое, — поясняет Эзарель, выхватывая пирожное из чужих рук, — вишнёвое бери, так и быть. Самые кислые отдал, конечно. — Результат будет нестабильный как минимум. Придётся использовать символ воды, символ земли и… — Огня, потому что свинец должен оплавиться, — ляпает Эрика и сжимается, кроша между пальцами коржи. Эзарель меланхолично возит пальцем по краю кружки, будто всё как надо и за проводника, учащегося алхимии, ему не оторвут половину нашивок. Он знал, на что шёл, не мог не знать, неделя за неделей подсовывая ей записи всё сложнее и сложнее, сетуя, что на общем почти ничего не осталось, но Эрика не может не гадать — зачем? — Ну да. Так вот, для чистоты металла придётся подключать артефакты и соблюдать температуру — значит, процедура сама по себе шаткая и сложная. Большие объёмы преобразовать — на это ни у кого энергии не хватит, значит, останешься в итоге с золотой капелькой без сил и последних мозгов. Глу-у-упые человечки, — Эзарель давит зевок и пару раз дёргает себя за выбившуюся из хвоста прядь; от смешка Эрику удерживает только инстинкт самосохранения напополам с пониманием, что хорошее настроение у Эзареля заканчивается очень быстро. Даже быстрее, чем внимание Эзареля успевает что-то отвлечь, ленивую и сонную атмосферу портит застывший в проходе адьютант — все, кроме Невры сменяются раньше, чем Эрика успевает запомнить, но вторая пара лап у этого создания забавная — с сообщением от господина капитана, «не терпящем отлагательств, извините, господин алхимейстер». Господин капитан после донесений о появлении новой анажэльской стаи желал перейти в атаку немедленно и поручал королевскому алхимику озаботиться огневой поддержкой, «наконец расщедриться на что-то полезное», конец сообщения, господин королевский алхимейстер, сэр, прошу меня простить». Зубы у Эзареля скрипят громко-громко, когда он взлетает со стула одной большой синей тенью. — Можете передавать обратно, что господин алхимейстер расщедрится. И намекните капитану Лланиэлю, что господин алхимейстер исправно спасал всех тех, кто занимал этот пост до него, и не видит причин отказываться и в этот раз. Может, только за исключением приверженности беспочвенным слухам. И намёка на непочтительность, но ведь не было же никаких намёков, верно, сержант? Лиловая кожа сержанта идёт бурыми и голубыми пятнами. Эзарель накидывает плащ с нашивками на плечи и уходит, оставляя половинку медового бисквита сохнуть на столе. * Капитан Лланиэль оказывается высоким сухопарым мужчиной и первым на памяти Эрики эльфом с подбитыми сединой висками; в волосах на солнце тускло поблескивают белые пряди, будто дырки в поеденном молью меху. — Алхимейстер, — скупо улыбается он. Эзарель в ответ скалится так, что Эрике как-то сразу становится понятно, что по личной эзарелевской шкале брезгливости и презрения капитан от неё ушёл далеко вперёд и, вероятно, покоится где-то в самом низу между неспокойными духами и демонами во плоти. — Рад видеть вас в добром здравии, — выдавливает Лланиэль; обмен вежливыми и пустыми фразами затягивается на пару минут, пока капитан не спускается к выстроившимся в ровные шеренги отрядам у подножия. Эзарель остаётся и взмахом руки велит Эрике держаться рядом. — Поверь, ничего полезного он всё равно не скажет. — Бойцы! — рявкает Лланиэль где-то внизу, — наш враг силён. Сегодняшняя вылазка, несмотря на присутствие королевского алхимейстера, несмотря на всю вашу выучку и храбрые сердца, для многих кончится смертью. И я призываю вас — не бойтесь её! Вы — гордость Лунд-Мунхингара, колыбели войны! Боятся умереть трусы и слабаки, трясущиеся над своей маной или, — тут он делает на секунду паузу, — учёностью или постом. Страх застилает им глаза и заставляет бежать, поджав хвосты, как только переменится ветер, страх убивает их в тёплых постелях! Но каждый миг на поле боя — это миг, ведущий к победе, и такая смерть — подарок, а не испытание. Помните, зачем вы здесь, и что сражаемся мы за Короля и весь мир… Эзарель, до того с отсутствующим видом постукивающий по одному из сияющих символов на кителе, неожиданно резко сжимает руку в кулак: железо гнётся под пальцами и жалобно звенит, когда Эзарель отрывает изуродованную запонку прочь. — Иногда, — произносит он, ни к кому особенно не обращаясь, — идиоты ошибочно могут посчитать здравый смысл за трусость. Или решить, что astaldo, отважный — это просто синоним к слову безрассудный. Потому что не всем везёт родиться такими же мудрыми, как Эзарель. — И скромными, как Эзарель, — Говорит Эрика, с тревогой провожая смятый кусок металла взглядом. — Мастер, мне говорить что-нибудь глупое, или вы сами справитесь? — Про столь недостижимые высоты и говорить не приходится, — продолжает Эзарель, не слыша; голос его для Эрики перекрывает и толпы внизу, и рёв Лланиэля разом. До конца речи не доживают ещё две заклёпки. — Свободны! — надрывается Лланиэль, — старшины, у вас полчаса! Капитан арбалетчиков, ко мне! Эзарель съезжает вниз: отмахивается от неловкого «господин алхимейстер, всё хорошо?» от фигуристой лейтенантки с флягой у пояса (Эрика слышала, её зовут Алажэя и она русалка) и, петляя среди грязи с целеустремлённостью и скоростью атомного ледокола во льдах, с вежливым ядом отправляет всех прочь. Эрике, которой деваться некуда, приходится трусить следом. — А давно вы с капитаном лучшие друзья? Он вам даже место в речи уделил. Эзарель смотрит на неё с умилением. — Иногда мне хочется откусить тебе голову. — О, мастер, вы даже не представляете… — Ветра меняются, человек. При королевском дворе — меняются так часто, что иногда впору задуматься, откуда они на самом деле дуют, раз уж в пангерике отводят целый кусок. Да и вообще с человеком вроде господина Лланиэля дружить непросто; надо быть очень жертвенным и очень исполнительным. Я не подхожу. Вот ты боишься смерти, м? На какую-то секунду на его губах Эрике чудится невозможное эхо своего имени, а потом перед глазами встают непрошеные воспоминания; неверные, искажённые, как кривые чёрно-белые стёклышки внутри калейдоскопа. Раньше, ещё на земле, казалось, что не боялась, но Эрика не знает даже, сколько времени с тех пор прошло; оно всё тянется и тянется, скатываясь в одинаково-грязный клубок, липкий, как жвачка, и мерзкий, как тина или накипь. Год? Нет, уже полтора; поначалу Эрика пыталась отмечать недели, но были дни, когда она забывала, так что, может, прошло и гораздо больше. Некоторые дни просто оставались особенно уродливыми зарубками на памяти. Ланс потащил её тогда к границе, обеспечивать успешную атаку для одного из отрядов. Это были лучники, и Эрика до сих пор помнит, как ярко блестела тетива на солнце — золотом и серебром, как в фильмах. Помнит лицо сержанта: наверное, молодого, хоть эльфы и застревают на много лет в пропасти между тем, когда тебе двадцать и моментом, когда на лице прорезаются морщины, тёмноволосого, с родимым пятном на щеке. Он всё хвастался Лансу — с почтением, которое в Элдарии берегут для богов или алхимиков — что сразу после академии получил в распоряжение целый отряд и всегда числился отличником по боевой и тактической подготовке. Сидел вечером у плюющегося искрами костра, нежно поглаживая гравированную рукоять: — Я назвал её Вальжан. Лунный тис, совсем свежий, — говорил он голосом, который Эрика уже не помнила, — С такого и со ста шагов череп пробьёшь, если рука твёрдая, а я — говорил уже — самый меткий из всего отряда. С таким оружием и вашей поддержкой мы их сделаем, господин алхимейстер! Он не замечал Эрику, но она тогда слишком боялась нелюдей и огня, поэтому её вообще никто, кроме Ланса, особо не видел. Это была тёплая ночь, безлунная, но звёздная. За ночью наступило утро, а с ним пришли демоны. И они сделали. Сержанта несли под угольно-чёрной тканью (верно, тогда у них ещё хватало обрезов с траурной росписью почти на всех солдат), со свёрнутой шею и распухшей, свисающей из носилок рукой. Окоченевшие пальцы чертили собой полосу в дорожной пыли. — Даже выстрелить не успел, — презрительно цыкнул рядом Ланс. Эрике хотелось многое сказать, а ещё больше — заплакать от страха, но она выдавила только; — А что будет с его оружием? — Выжившие уже, наверное, между собой поделили. Какая разница-то? Скоро шарахнет откатом, так что иди в лагерь. Попроси кого-нибудь из носильщиков сопровождать. У тебя ещё пара часов до зари — будем строить защитные барьеры. Ланс растворился в толпе, а Эрика тогда смотрела и смотрела, как за чёрным саваном несут ещё свёртки в ткани попроще: тела за телами из тех, кто атаковал слишком поздно или слишком рано, или из тех, кому просто не повезло. Среди поломанных деревьев человеческих силуэтов было почти не разглядеть, и со стороны казалось, что трупы на хилых носилках парили в воздухе — без оружия, без строгих мундиров, ссохшиеся и раздутые, в крови и пыли. При них не осталось ни луков, ни кинжалов, и земной, привыкший к счетам за свет и воду, экономическим задачкам и хлопьям в картонных пачках по утрам мозг отказывался осознавать, что в двадцать первом веке смерть может наступить вот так. Трагедии иногда занимали целую полосу в утренней газете, но никогда не случались на соседней улице — было неправильно такое даже представить, и истеричный голосок в её голове наконец пришёл в себя, перебил счёт чужим, незнакомым смертям, заверещав; «И я, я тоже умру тут в любую секунду! И даже дома никто не узнает!» Да, точно: тогда она увидела смерть в первый раз, а потом Ланс… Эзарель тыкает её куда-то в плечо, и Эрика приходит в себя. В глазах жжёт, будто песка насыпали: она, прочистив горло, тихо отвечает, уставившись строго вперёд. — Очень боюсь. Эзарель кивает, шагая теперь намного медленнее. — Тогда ты уже смелее, чем этот седой дурак. Смелой Эрика себя совсем не чувствует: почему-то вставать в ритуальный круг страшно почти как в первый раз; руки дрожат и не слушаются, и она повторяет неправильные английские глаголы и таблицу Менделеева, перескакивая на десятку основных рун и основные свойства металлов. Эзарель затыкает её молча, сжав запястья после очередной попытки. «Синяки, должны остаться синяки» думает Эрика рассеянно и вздрагивает, когда он шипит сквозь стиснутые зубы. — Не дёргайся, ты сбрасываешь контакт, и вся формула идёт наперекосяк. — Так инициируйте в одностороннем порядке, вам-то чего, — бурчит Эрика. Знаки на щеках пощипывает — если Эзарелю будет сильно надо, она даже кричать не сможет, пока чужая магия огнём и саранчой прокатится по венам. Эзарель выглядит так, будто ему очень хочется на неё наорать, но нельзя. — Ещё минута, и эльф нас сожрёт. Попробуешь ещё раз, или подождём, пока из нас не сделают подушечки для иголок? — Так ты тоже эльф, мастер, — говорит Эрика и глупо хихикает, расслабляясь наконец, пока лёгкие не заполняет холодное зимнее море и призрачная рука не подхватывает пальцами сознание, вылепливая из воздуха стрелы и кольца огня — мозг можно отключить хоть ненадолго, отдав на время кому-то ещё, и Эрика делает это с радостью, лишь бы заткнуть память и голоса, вся обращаясь в полотно перед прожектором, который крутят за ручку. Эзарель хмыкает откуда-то издалека: он не читает мысли, но, наверное, представить их несложно. — Я с севера, — говорит Эзарель мягко, как будто это что-то объясняет, — считай. На шестнадцатом кольце Эрика сбивается. На тридцать втором чувствует, как из носа начинает течь кровь. Поля боя она не видит — только цветные пятна и круги, пока всё не гаснет, осыпаясь фейерверками; солнце успело опуститься на запад. Кто-то кричит — она долго моргает, прежде чем понять, что голос был не один. — Ты не могла бы без этого, а? — морщит Эзарель нос, подхватывая её оседающее тело, — терпеть не могу кого-то трогать, а троганье людей само по себе оскорбительно. У него почему-то испарина на лбу и быстро-быстро колотится сердце: Эрика бы ни за что не поверила, если б не слышала сама. Удивительное дело, Эзарель — и устал. Надо было всё-таки в одностороннем, тогда нагрузку не пришлось бы делить пополам. Тогда она вряд ли пережила бы сегодня. — Простите. Я уже могу идти сама, — скрипит Эрика, и её тут же отпускают: через несколько шагов непослушные ноги подгибаются окончательно, и Эзарель, цокнув, всё-таки тянет её за капюшон пальто, встряхнув, как котёнка. — Ну конечно. Ты минут через десять отключишься, так что ковыляй давай к обозам, я тебя тащить не буду за все сокровища Пандоры. Человек? Человек! Э… «Кто такая Пандора, — хочет спросить Эрика, — мне нельзя отключаться, пока всё не закончится». В себя Эрика приходит уже когда на небе появляются контуры лун и в воздухе разлито чернильное пятно ночи. — Выходить нельзя, — говорит рогатый мужчина со шрамом через лицо, когда Эрика, закусив от боли губу, на шатких ногах движется к выходу. Чужая рука ползёт к мечу на перевязи, и Эрика медленно вытягивает руки ладонями вверх. Где-то уже успела содрать кожу на запястье. Как она вообще здесь оказалась? — Битва… всё закончилась? — Возвращайтесь в палатку. — Северная граница, — повторяет она на всякий случай, — господин алхимейстер использовал там элементы воздуха и огня. Чем всё закончилось? Мужчина смотрит на неё, как на таракана или на паука, но всё-так сподобивается на ответ: — Анажэлы были отброшены. Возвращайтесь. От одной мысли, что придётся сидеть под душным куском ткани, Эрику всю перекручивает. — Я не могу здесь оставаться. Где господин алхимейстер? Он велел явиться незамедлительно, как только я приду в себя. Мужчина хмурится, но руку наконец отнимает. — Мне ничего не передавали. — Но… — Великий алхимейстер пошлёт за вами, — он презрительно кривится, сразу становясь похожим на уродливого хорька, — если посчитает нужным. А пока он велел, чтобы вы оставались в безопасности. Всё закончилось, ваше ассистирование больше не нужно. Возвращайтесь. Меньше всего это похоже на предложение; Эрика давит в себе нервную дрожь и продолжает бесцветным голосом, опустив голову. — Но это, должно быть, связано с ещё одним ритуалом. Прошу, уточните у господина алхимейстра; он особенно выделял, что я должна вернуться как можно скорее, и… — она красноречиво замолкает, надеясь, что слава Эзареля сделает свою роль, а он сам — не свернёт ей голову за самодеятельность. Спустя долгие полминуты мужчина с ворчанием отправляет её к передвижному госпиталю, снарядив следом двоих неприятного вида зверолюдов. Эрика сдёргивает капюшон, прячет грязные волосы и старается не обращать внимания на то, как на её метки все пялятся. Они приходят минут через двадцать: Эрика узнаёт место по мгновенно забившей нос вони крови и гари. Слепившиеся в кучу палатки с красным крестом на боку выглядят жалкими и грязными, как побитые собаки; изнутри доносятся вскрики и отвратительные, хлюпающие звуки: так лопаются пузыри грязи на болотах или плюхаются в воду камни. Её, наверное, вывернет или совсем отключит на полпути, но Эрика идёт туда всё равно; кожу противно стягивает, и она запоздало думает, что кровь, наверное, залила весь подбородок. Провожатые теряются где-то позади, и люди и существа отшатываются от испещрённых знаками рук и лица. Так часто бывает сразу после боя, когда ещё не остыли земля и тела, но Эрика не может думать о том, как же это глупо: она человек, бесполезный сам по себе, а её избегают воины на три головы выше. Она думает, что должна рассказать об этом Эзарелю или Невре, но спустя несколько минут блужданий забывает и об этом. Раненых так много, что места под крышами не хватает — некоторые лежат прямо на земле, полуприкрытые тканью, жёлтые и белые от боли. Среди сливающихся в одно цветное пятно фигур, клыков и ушей Эрика выцепляет глазами длинные синие волосы, и на какую-то невозможно длинную секунду кажется, что Эзарель ранен. Ноги шагают ближе прежде, чем Эрика успевает хоть о чём-нибудь подумать. — Ты что здесь делаешь?! — тихо шипит Эзарель: усталый, всклокоченный, с рассечённым лбом, но вполне живой. Он стряхивает её руку, и только тогда Эрика понимает, что успела вцепиться в чужое запястье, — рога вырву тем, кто выпустил. Я занят, и… Позади него что-то свистяще хрипит; Эзарель резко оборачивается, и Эрика, холодея, признаёт в ворохе красных и тёмных тряпок что-то живое. — Гс…дин ал… ал.мейстер, пом… — существо — «это был мужчина», — тонко визжит голос в голове, — «это и сейчас мужчина, просто теперь у него нет половины лица», — помогите. На дне потемневших зелёных глаз на секунду вспыхивает что-то очень больное. «Иди отсюда!», — шипит Эзарель через плечо, но Эрика упрямо мотает головой. Хрип повторяется; Эзарель, шурша плащом, садится рядом и отвинчивает с пояса флягу. — Только в этот раз. Он прислоняет горлышко к провалу рта, и среди повязок тускло вспыхивает чужой глаз. Эрика, онемев, смотрит, как Эзарель вливает в чужой рот несколько капель неразбавленной воды Леты. — Я… — Ещё повоюешь, — отмахивается Эзарель и завинчивает крышку, — но королевская милость не бесконечна и всё такое. В следующий раз нас рядом не будет, так что думай, куда целишься. — Мы. па. п… — остаток фразы тонет в бульканьи. Эзарель обводит взглядом выжженную, исчерченную сотней сапог и колёс землю, груды мёртвых и раненных, и улыбается прямо в пустую глазницу. — Победили. Спокойно, солдат. Очнёшься уже здоровым. — Мастер, — говорит Эрика тихо, когда Эзарель поднимается на ноги и идёт сквозь неровные ряды эльфов и оборотней; полы чёрного, пыльного плаща цепляются за грязные простыни, — вы лжец, мастер. — И гад, — дополняет Эзарель устало и машет рукой целительнице, — не трудись, сам знаю. Уносите. Следующий где? «К сожалению, — думает Эрика, засучивая безнадёжно испорченные рукава, — далеко, далеко не всегда». — У вас вторая фляжка есть? — Я тебя не понимаю, — говорит Эзарель вечером очень тихо. Волосы свободно болтаются за спиной грязными синими прядями, и Эрика вспоминает, как Эзарель, шипя сквозь зубы, растирал по голове сухое мыло, едва только из него вытащили наконечник стрелы. Они тогда расположились слишком близко к линии фронта, но остановить Эзареля, как выяснилось, не под силу ни десятку анажэлов, ни дождю стрел с неба. Эрике, которой ещё не одну неделю снились сотни и сотни чёрных перьев и блестящий от звёзд металл, тогда было немного интересно, что же сможет. Сейчас она думает только о том, сколько же ещё вещей лучше не знать. — Ужасно жить, сознавая, что не можешь понять одно-единственное человеческое существо спустя столько месяцев, — продолжает вяло кипятиться Эзарель, устало массируя виски. Он устал до полусмерти и, скорее всего, только поэтому не успел ещё наорать на Эрику ни за побег из палатки, ни за непрошенную помощь, — Я начинаю сомневаться в своей квалификации. Презираешь ты меня странно, и вообще… — Кто вам сказал такое? Эзарель молчит. — Вас не поймёшь, мастер. То всеобщую любовь подавай, то не трогай и вообще, — поспешно добавляет Эрика, которую последние полгода научили не только алхимии, но и привычке нападать первой. Никак не подыхающий пересмешник начинает натужно хлопать крыльями в углу; развалившиеся перья напоминают тающее в креманке и потёками стекающее вниз мороженное. Эзарель награждает его долгим нечитаемым взглядом. — Завтра мы будем варить зелье сна без сновидений, — говорит он наконец, — и ты прекратишь уже делать вид, что Невра не учит тебя читать на элдарийском последний месяц. И, — тут он стаскивает с руки перчатку и чистой ладонью легонько проходится Эрике по щеке, — умойся, прошу тебя, ты выглядишь как жертва грейфмара.

***

— Мастер. — Элоиза. — Мастер? — Эллиада? — предлагает Эзарель и беспомощно хмурит лоб. Они закончили с орочьими титулами, и Эзарель уже вторую неделю демонстрировал удивительное упрямство в показном нежелании запомнить чужое имя. «Я заплетала тебе косички», — иногда хочет сказать Эрика в чужие чуть раскосые глаза, но остатки инстинкта самосохранения каждый раз напоминают о себе. Я заплетала тебе косички. Рассказывала про Францию и Бельгию. Про горячий шоколад и почему он лучше мёда. Прекрати быть Великим Алхимейстером хоть на пять минут. — Зачем мы здесь? — спрашивает Эрика вместо этого и выразительно обводит рукой стоящий у дерева экипаж с несколькими охранниками на металлических големах рядом. То, что дело нечисто, можно понять хотя бы по отлитой на больших шеях пробах — алхимический металл стоил дорого и впустую не расходовался. Эзарель делает страшные глаза. — Ты не поверишь, — говорит он полушёпотом, — но у нас тут идёт война. Обычно это подразумевает визиты к высшему руководству; не слишком часто, чтобы оставалось время работать, но достаточно, чтобы у руководства не истощалась уверенность, что без его наблюдения всё тут же развалится. — Всё это очень интересно, — хмыканье Эзареля ясно говорит, насколько он в это самое интересно верит, — но я-то тебе там зачем? Один страдать не хочешь? — Я буду следовать моде, — говорит Эзарель, — среди столичных эльфиек сейчас особенно стильно таскать с собой маленьких лысоватых фамильяров с огромными глазами, а я вот буду на шаг впереди притащу такого же человека. — Лучше б правда фамильяра завёл, мастер. Я скоро придушу твою птицу, ей-богу. — Ты обходишься дешевле. — То есть всё-таки скучно и хочется кому-нибудь напакостить, — переводит Эрика на человеческий с усталым вздохом. Эзарель широко лыбится. — Ты даже не представляешь, насколько. Улыбка становится гипсовой маской, когда он достаёт плащ с тремя пересекающимися ромбами на спине; глянцево блестит и скалится мишенями свежая краска, пока Эрика просовывает неуклюжие руки в грубо сшитые рукава. — Уставная форма, — говорит Эзарель бесцветным и скучным голосом. Китель успел стать ему велик и висит на острых, как бумага, плечах, а к разноцветным рядам нашивок, кажется, прибавилась ещё одна — Эрика глубже не лезла, хватило одного вида Эзареля, помрачневшего и спавшего с лица. (— Потом, — отмахнулся он в тот день. Иногда это означало «никогда», иногда — что Эзарель вытащит из себя пару колючих фраз и будет смотреть, что Эрика с ними попытается сделать. На третий такой раз он оговорился и позвал её по имени — Эрика, наплевав на «те, кого я хорошо знаю, долго не живут», попросила хотя бы попробовать, и с тех пор Эзарель пробовал. Если сгущавшееся временами между ними напряжение можно было бы обрисовать чем-то одним, Эрика выбрала бы дохлую собаку, в которую они по очереди тыкали палками. С учётом того, что Эзарель с любым оружием управлялся неизмеримо лучше, картина вырисовывалась не радужная.) — Ты идёшь? — вздыхает Эзарель тем временем. Закат чертит на его лице цветные полосы и заставляет щурить глаза; всё почти как в первый раз, только на этот раз за мундиром — человек, а Эрика… Эрика уже точно не знает, кто- что она такое и во что верит. «А если я скажу «нет?» — всплывает в сознании собственный голос, бесконечно испуганный и злой. Если она скажет «нет» в этот раз, Эзарель оставит её в лагере и никогда про это больше не заговорит. И про много что ещё — наверняка тоже. Эрика передёргивает плечами и на всякий случай уточняет: — А тебе по голове не настучат? — Обязательно, — радостно сообщает Эзарель, — это не против правил исключительно потому, что эти лишённые всяческого воображения существа просто не додумались туда что-то такое вписать. — То есть… — Они придут в бешенство, — мурлычет Эзарель, и от его улыбки что-то внутри леденеет и звенит тонкими льдинками; не сигнальная сирена, тоньше и звонче, чем-то, от чего Эрика отвыкла и чему забыла название. — А мне тогда не настучат? — А с тобой, — говорит Эзарель неожиданно серьёзно, и даже в зелёных глазах оседают последние смешинки, — ничего не случится. По крайней мере там. Если ты не оттопчешь какому-нибудь алхимику ноги или не оскорбишь пару важных шишек. — Это было один раз, — протестует Эрика, но идёт следом без всяких подсказок, — и ты сам виноват. Надо было поверить, что я не умею танцевать. Эзарель закатывает глаза. — Ну конечно, — отпихивает Эрику от окна, заставив устраиваться поближе к двери; мстительно и — если бы у Эрики было чуть побольше воображения — смущённо. Наружу он вылетает сразу же, как только тормозит экипаж. Одним движением стаскивает с правой руки перчатку: удивленная Эрика тут же скашивает глаза куда-то в сторону, пытаясь — в сотый раз — с максимально незаинтересованным видом рассмотреть и тонкие, испещрённые ожогами пальцы, и молочно-бледную, зарубцевавшуюся кожу запястья. Эзарель, конечно, всё замечает и недовольно цыкает. — Вашу руку, миледи. Не красней, говорит себе Эрика с нарастающем ужасом. Только не красней. Конечно, она краснеет. Удивительно только, что Эзарель это никак не комментирует. Грубые и крепкие пальцы, когда они проходят по длинному дворцовому коридору («как сплошная текстура в игре» — хихикает Эрика нервно и тратит следующие несколько минут на объяснение понятия «видеоигра»), и Эзарель раздаёт вежливые приветствия направо и налево, пару раз сжимаются до побелевших костяшек. Пару раз Эрике приходится давать себе мысленную затрещину, чтобы не коснуться чужой руки своею. Лысых фамильяров нигде не видно, но выражение брезгливого ужаса появляется на их пути почти у каждого, будто Эзарель притащил за собой по меньшей мере анажэла на верёвочке. Эрике это странным образом едва ли не льстит. Может, она переняла у Эзареля больше, чем готова была признаться. Может, после определённого момента бояться уже не остаётся сил. Она отвлекается от лиц — красивых, наверное, но слишком скукоженных от тщательно демонстрируемого раздражения — и прикипает взглядом к дворцу. Это наверняка не самая большая бальная зала из всех; свечей не так много, как могло бы, в лучах света плавают пылинки и вазонов с цветами будто бы не хватает, но фасетчатые окна в витражах захватывают дух, а от тёмного бархата потолка, исчерченного звёздами — наверняка из огромных драгоценных камней — хочется зажмуриться и взмахнуть невидимой палочкой, надев распределяющую шляпу или мантию-невидимку. Или упасть на колени и ждать, когда из высоких арок выйдут, шурша шёлком и парчой, властелины былого и грядущего, эльфы из мифов и сказок Средиземья; могущественные, гордые и мудрые. Вечные. — Он выглядел по-другому раньше. Лучше, — говорит Эзарель у неё за спиной. Эрика вздрагивает даже не от голоса — от шелестящей за словами тоски и грусти. Бриллианты в сотни карат загадочно поблёскивают со своего неба. Их когда-то было больше? Обвивал ли когда-то резные колонны волшебный плющ, а под высокими сводами, как в сказке или мультике, летали крохотные светлячки? — Ты вырос здесь, — говорит Эрика и оставляет подтекст на несуществующую эзарелевскую совесть. — Мы тоже были лучше, — говорит Эзарель совсем тихо, и голос едва не растворяется в звуке шагов и разговоров. Плавится где-то вместе с воском свечей. — Ну что вы, алхимейстер, — лепечет Эрика и сама едва не морщится от того, как фальшиво это звучит. С Эзареля сталось бы звать подлить масло в огонь и немыслимым нарушением субординации тоже, но ощущения, что ты — страшная одноглазая игрушка посреди чистенькой витрины с румяными куклами, и без того хватало сполна. Она не успевает обдумать, как заманчиво выглядит идея притвориться ненадолго, что в этом мире есть не «я против них», а «я и он против них», пусть даже и в шутку, когда к ним подплывает очередная эльфийка, высокая и стройная. — Ох, великий Алхимейстер! — ласково улыбается она одними губами, и сложная причёска на голове чуть шевелится от каждого движения. Перчатки до локтя — наверняка дань моды — почему-то раздражают Эрику больше всего. — Какая честь! Эзарель нацепляет на лицо акулью улыбку. — Ма’ам. — Ох, мои манеры! Позвольте принести свои соболезнования, алхимейстер. Или лучше теперь говорить «Глава»? Никогда не была сильна в терминологии. — Право, не утруждайтесь, — Эзарель улыбается так широко, что Эрика беспокоится, не треснут ли у него губы. Что-то в нём сдвинулось и так и не вернулось на место после слова «соболезнования», — обычное «мастер» для скромной персоны вроде меня — уже честь. — Называть себя скромной персоной, без сомнений, может только наследник императорской чародейской семьи, — хлопает ресницами совершенно не разбирающая в терминологии женщина. Эрику начинает подташнивать. Может, это от голода. Широкие блюда на белых скатертях у стены все как одно выглядят совершенно неаппетитно; перед уходом Эрика успела только отвоевать у Эзареля половину лунного фрукта, но из угрожающе свешивающейся с серебряных краёв мешанины пробовать что-то было всё ещё боязно. — Мастер, если позволите… Если бы у Эрики было, что ставить, она поспорила бы, что больше всего на свете Эзарелю сейчас хочется ответить «не позволю». Но он только вежливо наклоняет голову. — Всем нам безумно интересно, что делает это… этот сосуд в Лунд-Мулхинагре. — Эрика лениво отрывается от созерцания толкущегося перед едой народа и поднимает на эльфийку пустые глаза, — Ваше стремление защитить нас трогает до глубины души, но в храме императора не может твориться зла, и его присутствие здесь, не на поле боя… — женщина презрительно очерчивает силуэт Эрики рукой, — возможно, расстроит особенно чувствительных из нас. Девушки, — она улыбается, так, что сразу становится ясно, что Эрику к девушкам она не относит. Эрика чувствует вдруг, как поднимается и клокочет в горле ярость. Оказывается, за бесконечными пикировками, совместным корпением над свитками, редкими осторожными касаниями и почти-чаепитиями с вампиром можно отвыкнуть, что к тебе обращаются, как к вещи. Эрика и не чувствует себя бесполезной сейчас: кровь вскипает в венах, и в сознании проносится сразу несколько подходящих формул. Она могла бы запереть эту эльфийку в разных клетках одной только своей кровью, даже без Эзареля и его алхимии. О, она много чего могла бы даже без неё; например, хорошенько размахнувшись, вмазать по надушенной щеке или… Эзарель небрежно кладёт руку ей на плечо. Лицо женщины очень интересным образом перекашивается. — Идёт война, миледи, — объявляет он замогильным голосом, — и мой долг, как главы гвардии и части нашего королевства — никогда об этом не забывать. И сосуд, — он небрежно тычет пальцам в намалёванные на плаще знаки, — я уверен, служит как ничто иное верным и точным напоминанием. Иначе, поверьте, я бы и мысли не допустил о её… его нахождении здесь, в стенах святого дворца. «Ну-ну, — думает Эрика, почти впечатлённая, и поспешно прячет взгляд, — лгун». Обмен любезностями продолжается ещё добрых десять минут, за которые Эрика уговаривает себя хотя бы на те маленькие треугольнички со странного вида посыпкой, когда женщина наконец величаво отплывает чуть в сторону и, кокетливо проведя Эзарелю рукой по плечу, растворяется в разношёрстной толпе. — Моргай, — советует Эзарель Эрике весёлым шёпотом, — а то ты её взглядом сожрёшь. Ответить так, чтобы было незаметно, не получается, поэтому Эрика только бешено сверкает глазами в ответ. Хочется сделать что-то глупое, но Эрику удерживает — и странным образом успокаивает — только мысль, что «я-старше-и-следовательно-умнее» Эзарель её не только не остановит, но и с радостным хмыканьем поддержит. — Я стараюсь, — отвечает Эрика, — но чувствую себя как в бассейне с акулами. На лице Эзареля на секунду пробегает намёк на искреннюю улыбку. — Попробуй вон те глубоководные креветки в соусе, — советует он, — остальное даже я бы есть отказался. Эрика лениво размышляет, не воткнут ли в неё за наглость и святотатство кинжал, когда Эзарель, вооружившись мерзейшей из всех своих улыбочек, добавляет неслышно, прежде чем мужественно присоединиться к новому витку расшаркиваний и взаимных комплиментов: — Ещё час, и сможем сбежать так, чтобы меня за это не вздёрнули, но расценили как возмутительное нарушение приличий. Скоро вернёмся. Побесишь их тут за меня? Вернёмся. В лагерь. «Домой», — шепчет в Эрике что-то усталое, сдавшееся и жалкое. Она глубоко выдыхает — сердце колотится загнанно и жалко, как когда долго, без остановки бежишь — и отвечает: — Как прикажете, великий Алхимейстер. Весь следующий час взбалтывается в одну сплошную мешанину цвета пыли и грязи; вот кто-то цедит за её плечом как можно громче «ну что за мерзость», вот компания изящных леди хихикает, прикрывая ладошками рты и скашивая на Эрику красивые и злые глаза, вот — тёмная клякса среди бурых цветов — кто-то блестящими от перстней пальцами грубо треплет Эзареля по голове, как ребёнка или пса. Ржаво-рыжий, мутновато-коричневый и грязно-серый — всё собирается вместе, пока Эрика наконец не выдыхает полной грудью в безопасной тесноте кареты. Плащ она стягивает с особенным остервенением, борясь с желанием скомкать ткань; вместо этого приходится складывать медленно, тщательно разглаживая каждую складочку, успокаивая дрожь в руках. Эзарель молчит с того самого момента, как они сели внутрь. Эрику это беспокоит больше, чем должно бы. — Ма… — Попробуешь произнести хоть один титул, и я выкину тебя из кареты, — предупреждает он. — Тогда… Эзарель? — пробует Эрика осторожно. Где-то на несуществующем песке, рядом с несуществующей дохлой собакой, проведена черта, и сейчас Эрика глупо и бесстрашно занесла над ней ногу. Эзарель замирает на секунду, а потом длинно выдыхает, как человек с чем-то давно смирившийся и даже переставший по этому поводу негодовать. — Да, даже так будет лучше. Понравились креветки? — Мерзенько, — кривит Эрика душой (креветки-то были ничего, не будь кроме них во дворце ничего живого или мёртвого, вечер прошёл бы прекрасно), и Эзарель медленно кивает, соглашаясь. — И вот так всегда, — тянет он. — Иногда мне кажется, что для победы всех демонов просто достаточно затолкать на такой вот приём и закрыть двери. Он ничего больше не добавляет, устало привалившись к окну, и весь экипаж погружается в молчание. Эрика спрашивает только раз: «про какие соболезнования они говорили, мастер?», и Эзарель не шипит, а почти просит в ответ «потом» — из той категории «потом», когда с правильными паузами и нужным тоном можно добиться ответа. Эрика задумывается, когда эти ответы начали казаться чем-то важным, стоящим и многих — болезненных — попыток, и колючей проволоки из насмешек и отговорок. Она отключается под эти мысли, и в полусне кажется, что чужая ладонь осторожно гладит её по волосам и, совсем невесомо, прочерчивает жёсткими подушечками татуировки на щеках и пересчитывает ресницы.

***

Зажатое в руке перо жалобно трещит; Эрика поспешно разжимает пальцами, откладывая пергамент в сторону. Невра подлезает под руку, тыкая куда-то в правый угол пергамента. — У тебя тут «ir» неправильно написан. И нижние вензеля у согласных не доводишь. — Да, точно. — Эрика? Эрика! Эрика трясёт головой и снова берётся за перо — затупилось совсем и размазывает все чернила, и она тянется за ножом, яростно обтачивая кончик. Если как следует постараться, будет острое, как иголка. Невра переводит взгляд наружу, моргает и расплывается в какой-то подозрительно гадкой улыбочке. — Может, прогуляемся тогда? Если в шатре сидеть не хочешь. Эзарель, вон, на солнышке нежится с той русалкой из штаба. С громким хрустом Эрика обрубает стержень едва ли не под корень. — Нет так нет, — не смущается Невра. Оглядывается по сторонам, будто в эзарелевском шатре внезапно может появиться кто-нибудь кроме полоумного голема, и говорит намного тише: — Пошли отсюда, серьёзно. Мне скучно и у меня есть идея. Ничем хорошим идеи Невры обычно не заканчиваются. У них это с Эзарелем общее. Но мастер ещё с самого утра, махнув хвостом, умчался куда-то вглубь разросшегося палаточного городка, сплавив Эрику на Невру и велев до вечера заучить и переписать из головы рецепт драконьей слезы («Вернусь и проверю. И если вы как в прошлый раз решите сыграть в карты, реквизируете для эти целей мою колоду и забудете, что она взрывающаяся, то Эрика до конца войны будет варить самые мерзкие кроветворные, а Невра — только ими и питаться, понятно?»). Эрика показала спине Эзареля язык и из принципа не стала говорить, что понятно. И что планировала провести редкий спокойный день как-нибудь поинтереснее — тоже. Она снова смотрит на свиток пергамента, где нужные формулы не выведены ещё и наполовину. Потом — наружу, где где-то в прохладной ольховой роще наверняка потерялся её мастер. И конечно, вокруг наверняка снова верится та русалка с ногами и писклявым голосом, пока Эрика — конечно, кто вообще такая Эрика? Скромный проводник, в лучшем случае — интересная зверушка, — вынуждена плавиться от жары тут, в шатре. — А знаешь что, — решительно говорит она, откладывая в сторону безнадёжно испорченное перо, — веди. — И даже не спросишь, в чём план? — скалится Невра; клыки топорщатся из-под верхней губы и опасно поблёскивают, но Эрика заставляет себя отвернуться и бесстрашно помотать головой. — На месте покажешь. * Конечно, они идут в ольховую рощу: Эрика даже не удивлена, когда Невра растворяется в шелестящей листве, оставляя её, беспомощно ругаясь, кружить на вытоптанном пятачке в тщетных попытках его отыскать. Лес, даже истрёпанный докатившейся сюда войной, всё ещё напоминал тень себя прежнего: Эзарель говорил, что раньше здесь играли дриады и объявили эту рощу священной, но как много времени пройдёт, пока холод не заставит домовых и орков взяться за топоры? На пути встречается пара солдат, слишком разморённых солнцем, чтобы шарахнуться от Эрики в сторону. Голос русалки — Алажеи — громко разносится над деревьями и ввинчивается Эрике в мозги. Метко прилетает жёлудем откуда-то сбоку. — Ну и, — ворчит Эрика, у которой настроение портится окончательно, — мы здесь, чтобы поздравить великого алхимейстера и его новую симпатию с помолвкой? Набрать каштанов к ужину? В ту же секунду соткавшись у неё за спиной, Невра хмыкает в ответ. — Нет, мы идём радовать Эзареля новым сообщением из штаба. Его внимания и подписей срочно требуют несколько ведомостей; какая жалость, что их не успели передать ещё утром! — он накрывает плечи Эрики рукой и довольно вздыхает. Эрика оттягивает ткань чужого рукава и держит так на весу пару секунд, прежде чем уточнить; — Невра, ты чего? Тот кошкой перетекает вперёд, становится напротив и пристально вглядывается Эрике в лицо; видимо, что-то он там находит, потому что поясняет опасно-вкрадчивым голосом: — В этом и вторая часть плана. Всю дорогу я тебя буду обнимать, нежить и оказывать всякие знаки внимания. — Слово «нежить» звучит просто отвратительно, — отвечает Эрика, вздрогнув: только месяцы тренировок мешают ей сейчас отскочить от вампира в ужасе — пополам с осознанием, что она в любом случае окажется медленнее. — А зачем ты это будешь делать? — Подумай, — предлагает Невра. Эрика честно пытается. Осознание обрушивается с деликатностью локомотива на полном ходу: — Тебе нравится Алажея, — с ужасом шепчет она, — и ты так ревнуешь, что надеешься даже, что я и ты… что мы… серьёзно, Невра? Я… Невра вздыхает с усталой жалостью. — Конечно, дело в этом. Десять баллов гвардии Тени. Ну, может, другую часть ты поймёшь попозже. Надеюсь. Эрика не понимает ни тогда, когда они бесцеремонно прерывают воркующую парочку, ни позже, когда, выслушав донесение, Эзарель с каменным лицом утягивает Невру за собой за воротник мантии. Естественно, русалке достаётся нежное «мы встретимся, как только я освобожусь, ма’ам, не сомневайтесь», а Эрике — только ледяное «лучше бы рецепту быть дописанным.» «Не повезло тебе», — думает Эрика, провожая взглядом тёмную макушку. Алажея выглядит настолько очевидно влюблённой, что Эрике Невру жалко. И ещё — почему-то — жалко себя. Так, что хочется сжимать кулаки и хлюпать носом: но плакать Эрика отучилась ещё за первые месяцы здесь, поэтому она только молча, не прощаясь с Алажеей, возвращается в шатёр, к уравнениям и рецептам. И окончательно перестаёт понимать хоть что-нибудь, когда вечером Эзарель подсаживается рядом, мрачно сверкая глазами, и ставит рядом крохотный фиал. — Что это? — спрашивает Эрика покорно и готовится к очередной лекции. Вместо этого Эзарель говорит; — Слёзы русалки. Если про это узнает хоть одна живая или мёртвая душа, то обещаю, я отравлю тебя раньше, чем до меня успеют добраться. — Слёзы русалки — это?.. — Водный элемент. Эрика, докажи мне, что эволюция возможно, и Невра — тут Эзарель делает короткую паузу, — старался не зря. Вспомни, с чем они резонируют и почему так ценятся. Эрика вспоминает и чувствует, как сильно начинает колотиться сердце и становятся трудно дышать. — С магией кицуне, — выдавливает она, поборов желание вскочить на ноги и выбежать отсюда куда подальше, — но используются как исцеляющий компонент во многих зельях. И ценны потому, что могут отданы русалкой только добровольно и только в знак глу- — она по-глупому запинается, — глубокой симпатии. Да, они говорили — ночами и урывками, возвращаясь с полей битв, пряча правду за слоями метафор — что магия храма теоретически не только служит сосудам поводком, но запирает кровь в жилах. И, теоретически, если бы кому-нибудь в голову пришло проверить, способны ли полукровки управляться с алхимией самостоятельно, заменив ведущий элемент собственной кровью, то, наверное, защиту имело бы смысл сначала разрушить, но… — Так тебе для этого нужна была Алажея? — уточняет Эрика слабым голосом первое, что пришло в голову. Эзарель вскидывает бровь, но, по крайней мере, чуть расслабляется и уже не выглядит так, будто готов Эрику убить прямо сейчас, просто на всякий случай. — Ну, да. Русалки, как Невра, могут порыдать даже над мёртвой птичкой. И ты вот это хочешь у меня спросить? Серьёзно? И даже упустив часть с «я падаю вам в ноги в глубокой благодарности, господин алхимейстер»? И о чём с вами, людьми, вообще можно разговаривать? Тишина повисает тяжёлым, ядовитым туманом. Следующие несколько минут они думают о многих вещах сразу и — Эрика уверена — об одном и том же: сегодня обе луны в зенитах, и если и пробовать разрушать лисью магию, то сегодня. — Испортить одну центральную печать будет достаточно, — говорить Эзарель очень тихо, — если стереть защитный круг и пару основных рун, то циркуляция возобновится. — Я ду… — заикается Эрика, пытаясь заткнуть вспыхнувшую надежду. Как было бы легче, если б Эзарель сейчас засмеялся, сказал «и ты поверила?» или сдал её страже. Выставил бы её прочь, ушёл бы сам. — Ты не думаешь, — отмахивается Эзарель беззлобно, — не так много знаешь, чтобы про это серьёзно думать. Пока. Ладно, давай, скидывай уже тряпки. Волна облегчения, грозившая затопить с головой, тут же оборачивается холодным стыдом: Эрика вмерзает в кровать и, кажется, даже глупо пытается скрестить руки. Ветвящийся на теле шрам ноет на погоду и болит, когда приходится много работать с воздушными и водными элементами, но за последние месяцы Эрика почти научилась о нём забывать; вместе с ним подёрнулись дымками мысли и о храме, и о неизбежной смерти. Уши у Эзареля дёргаются. — Да ла-адно, — тянет он с неядовитой, но всё ещё обидной насмешкой, пока Эрика лихорадочно пытается вернуть своей коже прежний цвет, — от того, кто обнимался с Неврой весь день, я ждал другой ре… — Я не обнималась с Неврой, — поспешно обрывает Эрика, — и дело… не в этом. У Эзареля много шрамов. Все руки, белый след у виска — он не рассказывал, а Эрика не настаивала — и ямка, будто от пули, под правой лопаткой. Наверняка есть ещё. У Эрики — тоже; тоже руки, тоже на спине, только от ожога, и есть даже разбитая, плохо заросшая коленка: старый, из другой жизни след первых попыток победить роликовые коньки. Она их не боится и не стесняется — такая роскошь осталась в цивилизованном прошлом, где у эльфов и алхимиков не было привычки перерывать её сознание. Но этот… — Эрика, — вклинивается в её мысли Эзарель, — слёзы русалки за пределами океанского стекла очень быстро мутнеют. Было бы здорово, если бы ты как-нибудь ускорила моё совершение государственной измены. У него мрачный и серьёзный голос, и выглядит сам Эзарель ему под стать: потемневший, усталый, со сверкающими глазами. Он бесится и нетерпеливо стучит длинными ногтями по стеклу. Он совсем недавно обманул бедную русалку — пусть даже и с неприятным голосом — и ещё много кому соврёт. Он заменил взрывную колоду карт обычной, никому не сказав. Он до сих пор ждёт, пока Эрика снимет блузку сама. — Извини, — говорит Эрика наконец, и медленно выпутывается из грубой ткани; голова застревает в вороте, и Эрика, дёрнувшись чуть не рвёт один из швов. Справившись, складывает одежду аккуратным квадратом. Задирает майку и, не выдержав, отворачивается к стене. В голову сходу приходит несколько возможных эзарелевских насмешек. Эзарель молчит. Эрика молчать не может. — Нас предупреждали, что ничего хорошего из ритуалов не под руководством алхимиков не выйдет. Но кто в такое поверит, когда очень хочется сбежать? Я, — она дёргает рукой, и, плюнув, закатывает ткань до самых рёбер, где у белой змеи начинается голова, — я решила попробовать круг огня. Эзарель длинно вздыхает. Взгляд у него слишком сложный, чтобы Эрика могла в нём что-то прочитать. — Дурочка, — говорит он тихо, и несколько капель падает на печать в центре живота. Кожу немного жжёт, как на морозе, и роспись начинает сходить, отслаиваясь слой за слоем, как змеиные или рыбьи чешуйки. Эзарель льёт ещё, и пока они ждут, бездумно водит по бугристым контурам шрама на боку. Его пальцы на коже кажутся совсем тёмными. — Дурочка, — повторяет Эзарель ещё раз, уже закончив, и на секунду переплетает их пальцы.

***

Всю неделю они осторожно пробуют, на что Эрика теперь способна — Эзарель потешается над ней ещё чаще обычного, но те разы, думает Эрика и пытается злиться на себя за такие мысли, те несколько раз, когда у неё по-настоящему получается, и кровь, капающая на алхимический знак, расцвечивает всё лиловатым и серебряным, и в глазах Эзареля вспыхивает и рассыпается огненными змейками чистый восторг — они стоят всех попыток и постоянного привкуса железа во рту. — У нас получилось, — говорит ей Эзарель гордо в самый первый раз. — Ты теперь тоже алхимик, как я, — и добавляет, потому что без этого не был бы Эзарелем, — только в несколько раз глупее и, может, не такая исключительная, как я, но с этим можно работать. Эрика поворачивается к нему в восторге. Эзарель, весь светящийся, будто вот-вот рассыплется на сотню ярких огоньков, отвечает ей широкой и кривой улыбкой: он в длинных перчатках и в пальто, но ещё никогда Эрика не видела его настолько открытым. — Попробуем сделать философский камень? — предлагает она. От улыбки у Эзареля, оказывается, могут поджиматься уголки глаз. Они не успевают. На следующий день гонец в пыльной одежде приносит новый указ, и Эзарель, сломав печать и пробежавшись глазами по строчкам, весь обращается в камень. Хорошо, что Эрика уже сносно читает и на общем элдарийском, и на эльфийском наречии. Плохо — что приказ короткий и вполне однозначный. «Присоединиться к алхимикам королевского двора и нажьих долин. Ваша задача — окружить Динан кольцом огня. Использовать атакующую алхимию и все иные средства, чтобы обеспечить победу войскам. Из города никого не выпускать.» — Это всё? — интересуется Эзарель вежливо, — с приказом не шло никаких дополнительных… средств для проводника? — Нет, — клокочет гонец устало, — это всё. У Эзареля ещё находятся силы вежливо попрощаться и сдать гонца на руки дежурному (счастья, что сегодня это не Невра; у Эзареля так очевидно побелело лицо, что невозможно не заметить). — Это тебя убьёт, — наконец выталкивает Эрика потрясённо, когда в атре больше никого постороннего, а к ней возвращается возможность говорить, — город — это… это больше, двести ярдов. — Раза в четыре, — уточняет Эзарель, потирая виски. Эрика борется с желанием провести рукой по складке на лбу и проигрывает, хоть для этого и приходится приподняться на цыпочки. — Будем использовать кровь, — говорит она, — не спорь. Долгие секунды Эзарель молчит. — Не буду, — говорит он, — если ты скажешь это опять, когда мы будем у стен. Эрика нежно хмыкает и бодро принимается сгружать зелья со стола, едва не задев последний чертёж; Эзарель пытался довести до совершенства треугольник с Аталом**** и Альгизом**** все предыдущие сутки, пока Невра с Эрикой совместными усилиями не выгнали его спать. («Я стал слишком много вам позволять, — пробурчал он тогда мрачно, так, что не поймёшь, действительно ли всерьёз. Эрика на его месте точно бы жалела). — Я не испугаюсь, — говорит она наконец. Эзарель смотрит на неё с очень сложным выражением лица. — Не в этом дело, — говорит он очень мягко. Смысл его слов Эрика понимает только когда они оказываются у самых стен. — Мы готовы начать, господин Алхимейстер, — подлетает к ним девушка с тёмной кожей и волосами, собранными в высокий хвост. На Эрику она смотрит пристально, оценивающе, как смотрели когда-то в храме Кицунэ; будто тебя уже мысленно разобрали по частям, оценив, взвесили каждую и сделали для себя выводу. Эрика невольно дёргает плечами. — Хороший вам достался сосуд, господин Алхимейстер. — Не жалуюсь, — отзывается Эзарель. — Формулы готовы? Боюсь, приказ в точности я выполнить не смогу и после огненного кольца окажусь совершенно бесполезен. Девушка деловито кивает, словно ничего другого и не ждала. Да и никто не ждал — наверное, из всех здесь присутствующих только Эрика и надеется по-настоящему выйти живыми. — Сколько у нас времени? Эзарель прикрывает глаза. — Десять минут. Может, пятнадцать. Девушка кивает. — Лунд-Мулхингар ценит вашу жертву, господин Алхимейстер, — торжественно добавляет она. Врёт, конечно — здесь не ценят жертвы, никогда и ничьи. В зачёт идут исключительно победы и убитые с той стороны — это Эрика успела понять если не по тому, как не замечается тут всеми её присутствие, то по погребальным кострам — всегда одному на всех, всегда без церемоний и молитв. — Сколько внутри существ? — Анажэлов — около сотни. Ещё больше двадцати мрачных теней. А, и гражданских, — она неопределённо машет рукой, — около двух тысяч. Эрика врастает в землю. Остаток разговора проходит для неё как в тумане: вот Эзарель сухо прощается, вот девушка исчезает в облаке золотой пыли, красивой, как брызги бенгальских огней. Вот Эзарель поворачивается к ней с маской вместо лица. — Гражданских, — говорит Эрика и удивляется, как спокойно звучит её голос: ни дрожи, ни высоких ноток в конце, — это тех, кто не успел убежать? — Плюс-минус, — отвечает Эзарель непринуждённо, — мы точно не считаем. Эрика срывается с места. Вцепляется в чужую руку так, что на коже, наверное, останутся следы. — Так нельзя, Эз, — горячо шепчет она, и вот теперь — теперь к горлу подступает горячий комок, — они же… мы должны что-нибудь сделать! Эзарель цыкает и тащит Эрику вперёд на буксире, к тени деревьев. — Начинай рисовать круг, — велит он громко и — куда тише — добавляет, — совсем жить расхотелось?! Не все вокруг — Невры. Особенно здесь. — Так нельзя, — повторяет Эрика упорно, пока руки привычно выводят линии мелом и тёплым углём, — ты же сам знаешь, Эзарель! — Я знаю, что приказы короля неоспоримы. Эрика, лучше молчи. Две тысячи. Это, наверное, вся улица, на которой Эрика когда-то жила, и переулок Курнангеса, наверное, тоже… она упрямо вскидывает голову и спотыкается о чужой, непроницаемый и очень холодный взгляд. — Это просто люди. Они ни в чём не виноваты. — «Люди»? Человек здесь только ты, — припечатывает Эзарель, — заткнись. — Это нечестно! — Черти… Эрика делает то, что всегда боялась себе позволить с мастерами — переходит на крик. — Тебя же тоже от этого тошнит, Эз! Хватит! Это глупо и жестоко! Ты не… Одним длинным, плавным движением Эзарель оказывается у неё за спиной. Говорит: — На колени, — и сирена в голове Эрики, та самая, которая спасала от наказаний в храме и выводила из-под самых страшных лансовых вспышек гнева и в последние месяцы звенела ветряными колокольчиками «ты в безопасности», захлёбывается испуганным воем. Эрика садится на негнущихся ногах. — Кто, по-твоему, дал тебе право говорить? — лица она не видит, но голос у Эзареля глянцевый, медовый, — и, отвечая на вопрос сосуда — чего я делать не должен, но чему окажу последнюю милость: во славу короля и королевства мне ничего не жаль. Людям стоило бы тоже попробовать. — Да, господин Алхимейстер. Эзарель, к его чести, даже не вздрагивает. К ним подходят гружёные големы: саламандровая кожа, пыльца огненных цветов, перья феникса и даже горсть драконьей чешуи, потемневшей от времени — Эзарель неспеша раскладывает это всё в знаке; каждый угол внешней звезды — с Эрику длиной. Алхимики хорошо постарались. Они молчат. Эрике до смерти хочется вцепиться не то в чужие руки, не то сразу в лицо. Противно и мерзко так, что хочется забиться куда-нибудь и содрать кожу, полинять, как змея. Две тысячи против двоих. Несложно понять, как считает Лунд-Мулхингард. — Вам жаль, господин Алхимейстер? — шепчет она потерянно. Комок в горле мешает дышать и заставляет моргать часто-часто. — Нет, — отвечает Эзарель громко. «Лжец». Трус. Две тысячи против двоих. Или, может быть, одной — у Эрики всегда было плохо с математикой. И со многим другим. — Ненавижу твой мир, — делится Эрика задушенным голосом и отпихивает чашку с разведённым вулканическим пеплом, закатывая рукав; кинжал Эзареля — теперь мой, поправляется Эрика, теперь уже мой — рассекает кожу почти без боли. — И войну эту ненавижу. Вместе с кровью на руны падает пара солёных капель — может, портят что-то в формуле и это поэтому так больно, когда сила Эзареля смешивается с её: круг преобразования вспыхивает, Эзарель стонет от боли, и на этот раз сознание правда взрывается, и Эрика отпихивается, лягаясь, пытаясь спрятать остатки сознания от чужих глаз и рук, и кричит, кричит, кричит.

***

Она просыпается от кошмара и призрачного «интересный у вас сосуд, господин алхимейстер». Дёргается, охая от боли, когда туго перевязанную руку прошивает болью до самого предплечья. Во рту сухо; она облизывает спёкшиеся губы и морщится сразу и от привкуса пыли, и от весёлого шума за стенами палатки. — Они уже несколько часов празднуют. Эрика подкидывается на месте и швыряет куда-то в область Невры подушкой. За столько времени пора бы и привыкнуть, но — Не попала, — отвечают ей из теней. — Сейчас вообще твоя очередь дежурить? — Мне нравится жалование за сверхурочные, — признаётся Невра, — и меня Эзарель попросил. Эрика тут же теряет всё желание спорить и переводит взгляд на укутанные в плед колени. — Верни подушку, пожалуйста. Невра поджигает наконец притороченный к поясу фонарь; в тусклом и холодном свете видно, что у него залегли синяки под глазами. Прижав к себе подушку, как щит, он ненадолго зацепляется взглядом за осколки; из пары самых крупных до сих пор вяло сочится свет. — Они рассчитывали, что Эзарель не вернётся, — говорит он уже намного спокойнее. Эрика ковыряет одеяло: рука всё никак не слушаются, и нитка каждый раз выскальзывает из ослабевших пальцев. — Я догадывалась, — отвечает она наконец, когда становится ясно, что в покое Невра её не оставит. — Он в бешенстве. — Знаю. — Он тоже рассчитывал, что не вернётся. С громким «крак» ткань рвётся у Эрики в руках. — Он им ничего не сказал? — бесцветным голосом прерывает она. Невра — нет, чтоб спросить «о чём ты?», перевести всё в шутку или испортить какой-нибудь фразой — только молча мотает головой. На Эрику вдруг наваливается такая усталость, что становится сложно дышать. Она снова проваливается в сон — Невра, кажется, что-то говорит, но всё размывается, сплющивается в одну массу, в которой то и дело вспыхивают и гаснут чьи-то крики и слышен только треск огня. Через несколько часов она просыпается, держа в ладони потемневший очищающий кристалл. Эрика долго смотрит на клубящиеся тени и несколько раз заносит руку, но в итоге только прячет камень в карман. Ясные деньки окончательно сменяются дождём и туманом — грязь непролазная, и Эрика постоянно мёрзнет даже в одежде. Они обеспечивают отрядам безопасный отход и вместе с двумя другими алхимиками плетут ловчую сеть: штаб присылает каждому по крошечному кусочку Благословения, но этого хватает. Эрике не хочется ни поговорить с другими сосудами; у одного мальчика светлые волосы и пара бараньих рожек — явно кто-то из местных, таких обучали в соседнем храме, и раньше она бы обязательно заинтересовалась, кто он и зачем это делает. Сейчас она только вяло шмыгает носом и позволяет Эзарелю вести. Он отсылает её к обозу сразу же, как всё заканчивается. Эрика отвечает «как прикажете» и думает, что, наверное, очень устала. Войска движутся к югу.

***

За несколько бессонных ночей Эрика заканчивает свиток преобразования экстракта чёрной дыры в галлицвет. Абсолютно бесполезную — выходило, что дешевле купить или найти, но это была первая формула, выведенная ей лично. При том, что кое-кто заявлял, что у Эрики вечность на такое уйдёт! Согнав мерзкую птицу со стола (в последнее время голем приобрёл ужасную привычку постоянно крутиться возле неё, сверкая новыми гладкими перьями — эзарелевское мастерство резчика набирало обороты), выходит в ночь. Останавливается она у самого входа в шатёр и так мнёт в руках пергамент, что тот рвётся с краёв. Может, лучше пересчитать ещё раз, прежде чем нести Эзарелю на суд. Если ему это вообще интересно. Ночью, разжигая фонарь — простой, керосиновый, немного чадит, зато не задувает сквозняком — она ещё долго смотрит на танцующий огонёк. Смотрит, пока перед глазами не встаёт другое пламя, больше, облизывающее деревянные стены. Радостно ревущее, когда в нём путаются демоны с чёрными перьями. Эзарель пытался тогда закрыть ей глаза, но Эрика смотрела. Должна была. Она накрывает фитиль колпаком и ещё долго смотрит в темноту, прежде чем отвернуться к стене. Её — такую — Джесс и Жози её уже не узнали бы. Эрика сама себя уже не узнавала. *** Так проходит неделя и три дня: первые несколько суток Эрика только лежала и пыталась сосчитать в теле все кости, чтоб те перестали так ныть, а потом — отмечала специально, чтобы все дни окончательно не стали похожи один на другой. Когда-то она мечтала, чтобы её оставили в покое. Сейчас, кожей чувствуя клокот магии (Эзарель упорно исправлял «магию» на «алхимию» и как-то раз горько обронил, что Эрика бы ни за что не перепутала, если бы видела, но Эрике до сих пор не с чем было сравнивать), она хочет, очень хочет больше не мечтать, не выбирать, где здесь правильное и честное. Эзарель в одиночестве обновляет метки и проводит преобразования. Эрика терзает пергаментные листы и пытается что-то кому-то доказать. Невра пару раз очень тяжело и глубокомысленно вздыхает, но не вмешивается. На четвёртую Эрика сталкивается с Эзарелем у реки. Как-то незаметно они пришли к тому, что сопровождение Эрике, чтобы бродить вокруг лагеря, оказалось не нужно — солдаты, пообвыкшись, старались её не замечать, а обвивающие тело метки гарантировали, что в спину ей никто не воткнёт кинжал — всё равно ведь никуда не денется. — Я не собиралась сбегать, — говорит она с вызовом. Эзарель хмыкает; одна из лун, выбравшаяся из тумана, чертит его силуэт ломанными и кривыми. У него волосы в жутком беспорядке и одна из прядок выбилась: ужасно хочется пригладить и поправить. — Я знаю, — говорит он, кода затянувшее молчание начинает нервировать. Эрика вспыхивает. — Откуда? — шипит она, дёрнувшись так, что ноет шея и так и не зажившая рука. Откуда, если ты сам стирал мне печать? Откуда, если знаешь, как я всё ненавижу? Если я… Если я сама больше не знаю. Эзарель смотрит на неё и улыбается ласково, так, что лицо кажется непривычно-юным. Глаза, всегда яркие, иногда до ядовитой, опасной зелени, сейчас будто залиты мерцающим серебром. — Ты же Эрика, — говорит Эзарель, будто это так просто. — Не плачь. — Я не плачу, — бурчит Эрика, пока не понимает, что щекам жарко и мокро, а потом плюёт и на страх, и на робость и шагает ближе, утыкаясь Эзарелю в плечо. Он как-то разом расслабляется и длинно, шумно выдыхает. Совсем перестав быть господином алхимейстером, осторожно обвивает руками, стараясь не задевать больную, правую, и утыкается губами куда-то в волосы. — Мир? — предлагает он голосом, в котором скачут солнечные зайчики. — Я злилась не на тебя, — говорит придушенным, охрипшим голосом, и тянется коснуться бусинок на ленте, — ну, не только. На себя — больше. И на всех остальных. — Угу. На мизинчиках или так? — Ты расскажешь мне, откуда столько знаешь про землю? — спрашивает Эрика всё ещё немного гнусаво, когда слёзы заканчиваются. Эзарель долго смотрит куда-то сквозь свободную, поросшую тиной гладь. Растирает в руках пряно пахнущий перцем широкий лист озёрной сорви-травы. Эрика тоже переводит взгляд на воду, но видит только глубокую тёмную воду и больших, мохнатых стрекоз с четырьмя лапками. Если закрыть глаза, можно притвориться, что здесь нет войны. — Семь лет назад, — говорит Эзарель, — я ещё оставался с родителями при дворе. Война тогда не кипела, как сейчас, а вяло копошилась. К нам отправили девочку. Ей было двенадцать, и её звали Мари-Энн… *** Эрика просыпается, закутанная в длинный плащ: он пахнет порохом, солью и — совсем чуть-чуть, так, что Эрика, наверное, сама это придумала — весенним южным ветром. Резкий и мирный запах; она так и не возвращает назад плащ, а Эзарель — не просит. Конечно, мир не длится долго.

***

На них нападают днём. Всё как в прошлый раз, только на этот раз никто не сходил с тропы: анажелы атакуют лагерь и проходят сквозь все защитные круги и руны, как сквозь паутинку — они должны были дождаться подкрепления и сразу же сняться с места, все войска были настороже. Командиры сориентировались быстро, никто не тратил время на то, чтобы найти меч или лук. Никому это не помогло, когда земля раскололась на две части, и их с Эзарелем потащило вниз. Перед глазами кости, кровь-кровь-кровь кто-то кричит, как в прошлый раз: Эрика совсем маленькая, и вот-вот исчезнет, когда- — Эрика, — голос Эзареля перекрывает голос старого мастера (крики, он кричал,) — Эрика! Она поднимает глаза. Кажется, куда-то шагает: наверное, в правильную сторону, потому что Эзарель говорит что-то одобрительное и тут же ругается на эльфийском. Эрика успевает различить «сын гидракариса» и «трёхвостая мерзость», и это приводит её в себя. — Очнулась??? — Ты ранен, — хрипит она. Затылок тёплый и наверняка липкий наощупь. — Потрясающая наблюдательность, — отвечает Эзарель, но боль в голосе портит всю ехидность. — Нас почти завалило, и ты приложилась головой. И палец вывихнула, — говорит он вдруг озабоченно. Вместо ладоней Эрика чувствует одну большую ссадину, но решает поверить Эзарелю на слово. — Дай-ка… Боль в суставе обжигает, но Эрика не жалуется: пока её больше, чем страха, она может думать. От лагеря их отрезало. Оставшихся наверняка перебили, и если и нет — они сражаются там, наверху. Они сами-то живы только потому, что… Эрика запрокидывает голову: видно только клочок неба, всё остальное заняли сплетшиеся в тугую, прочную сетку стволы; часть камней раскрошилась и пробита изнутри. — Бабки-ёжкины гребни, — шепчет Эрика ошеломлённо. Когда только умудрился? — Эзарель, что нам делать? — Гонец от Хуан-Хуа был всего час назад назад. Если сможем попасть наверх, они успеют… От раздавшегося воя дёргается даже Эзарель. Сверху на них валится огромный комок чёрных перьев и острых когтей: Эрика успевает заметить светлые волосы и широкие кошачьи глаза, прежде чем затрещавшая земля не закрывает всё стеной из камня. Эрика, тяжело дыша, падает на колени возле наспех начертанного земляного треугольника. — Вода, дерево, воздух? Эзарель выбрасывает из сумки пару непонятных комков и, вытащив пелену дымка и кусок железного дерева, садится рядом, вырисовывая в пыли руну одну за одной. Пальцы в перчатках дрожат. «Должно хватить», — думает Эрика почти с облегчением и замирает в ужасе, когда гранит начинают процарапывать с той стороны. Эзарель бледнеет ещё больше. — Чистокровный. Эрика вспоминает горящие зелёные глаза, в которых что-то мелькнуло, и воздуха в лёгких начинает не хватать. Ей так страшно, что начинают стучать зубы. Руки — обе — не слушаются, когда она делает на предплечье ещё один надрез. — Эрика, — шипит Эзарель, рассыпая вулканическую пыль на камни, — ты умрёшь. Прекрати. Уймись, ты… — Он нас не достанет, — шипит Эрика в ответ, заливая защитный знак кровью (счастье, что сейчас ни точность, ни красота символов совершенно неважны), — не недооценивай меня, Эз. Я справлюсь. Эзарель смотрит на неё какими-то совершенно больными глазами и кладёт поверх здоровой руки свою. Только бы продержаться, пока не придёт помощь. В ней крови ещё много, правда, очень сильно хочется спать, но это ничего, она- Непонятное нечто из эзарелевской сумки начинает слабо светиться и расползается изнутри на клочки тумана; Эрика мутными глазами смотрит, как из завитков собирается тусклая портальная гладь и не находит в себе сил даже на удивление. Эзарель улыбается устало, но гордо и самодовольно. Эрику эта ухмылка всегда заставляла чувствовать много всего и сразу, но в последние пару месяцев побеждало желание её сцеловать. — Давно? — она не рискует строить продолжения длиннее пары слов. Кровь всё течёт и течёт струйкой, не останавливаясь. Это хорошо. — Последние месяцев пять, — говорит Эзарель почему-то очень нежно, и шепчет что-то на своём языке — Эрика даже отдельных слов разобрать не может. — Правда, не думал, что всё будет вот так. — Так мы выберемся? Эзарель, не поворачиваясь, кивает, и Эрика разрешает себе слабый выдох, переходящий в какой-то совсем жалкий всхлип. — Как бесит иногда твоя гениальность. — И восхищает. И немножечко пугает. Анажел скребётся совсем рядом, злобный и неотвратимый, как все самые страшные монстры из-под кровати в одном. Ей нужно хоть за что-нибудь зацепиться, пока развёртывается портал и, Эрика — как всегда, когда нужно найти ориентир — смотрит на Эзареля, хотя веки уже совсем тяжёлые. Зачем-то пытается пересчитать стекляшки на поясе. Сколько у Эзареля родинок на лице и затылке, она помнит и так. — Я научил тебя плохому, — говорит Эзарель нервно и подносит к её губам маленький пузырёк, — кроветворное. Пей давай. Обещаю, больше в жизни не назову тебя бесполезной. Может, даже не в первые два месяца. — Всегда такой добрый, когда волнуешься? — Эрика пытается ещё приподнять бровь, но терпит неудачу. «Точно научил», — бурчит он, но рука, зарывающаяся в пряди, ласковая и нежная. Полынь оседает на языке почти незаметной горечью. Горевший было затылок блаженно немеет; она остановилась на восьми или на девяти? Или… Анажел проламывает ещё одну стену. Эрика строит из камня и крови новую. — Куда? — спрашивает она, чтобы не отключиться. — Остров капп. Далеко, но безопасно.– Эзарель запускает внутрь руку и быстро кивает, — готово. Иди первой. Почему-то его голос мажет бархатом по коже: что-то не так в этом бархате. Что-то не так в Эзареле. — Посмотри на меня, — разлепляет Эрика непослушные губы. — Нас выкинет к Хрому — это оборотень, и он мне должен. Про тебя уже знает, так что… — Эз, посмотри на меня. Барьер на миг расчерчивают острые когти. Борясь с тошнотой, Эрика упрямо доводит к знаку ещё одну косую. Долго… не получится. Даже так — слабая. — Эрика, у нас мало времени, — говорит Эзарель ломким, как бумага голосом. Он на что-то похож, но она не может вспомнить. Она не хочет вспоминать. Сильно рискуя потерять сознание, Эрика мотает головой. — Или скажешь сейчас… что мы уходим вместе, или… «Или» холодными липкими лапками трогает вставшие дыбы волосом на затылке. Это «или» — слишком страшное, чтобы Эрика могла его принять. Одиннадцать. Одиннадцать бусинок. Нечеловеческий рёв раздаётся совсем рядом. Эзарель как-то разом некрасиво горбится и всё-таки поворачивается к ней лицом. Стирает с онемевшей щеки дорожку слёз — Эрика начала плакать? Когда? — Я тебя люблю, человек — говорит он. — Эзарель!!! Эрика тянет к нему руки — слабые, тонкие, и Эзарель легко перехватывает её у локтей. Грустно улыбаясь, целует губами куда-то в лоб. Совсем сухие. И дрожат. — Не смей… — Времени было слишком мало. Прости, — говорит он без тени раскаяния в голоса, прежде чем толкнуть Эрику в колышущееся марево, — но вместе не получится. Я соврал. fin 2018.12.хх — 2019.07.хх