***
По ночам ей говорить проще. Под звук храпа Чарльза, дёргающего во сне руками, иногда зовущего её, иногда проклинающего — и сестру, и их всех. После смерти Банни алкоголя в их с Камиллой жизнях, в их комнатах, в привкусе каждого поцелуя Чарльза стало больше, напоминая о пройденных, казалось бы, этапах. Камилла устаёт считать пустые бутылки. Ночные разговоры с Генри — её спасение со слишком давних пор. — Так больше не может продолжаться, — каждый раз говорит он, когда Камилла снимает трубку, и ответ на вопрос о Чарльзе у неё тоже только один. «Ты веришь Генри?» «Он снова пьян?» — Не может, — соглашается Камилла. — Но я не хочу говорить о Чарльзе. В трубке не различить дыхания Генри, но слышен треск лопающихся струн его сопротивления: он каждый раз поддаётся ей. — Я заберу тебя. — Я не могу его оставить. — Камилла. — Генри, — она свои улыбки ловит, когда начинает в щеках ломить: болью, какой-то извращённой весёлостью. — Поговори со мной. Генри вздыхает. Глубоко, шумно. Камилла знает, что он прикрывает глаза и, наверное, трёт переносицу над оправой, прежде чем соглашается. Он рассказывает ей о странах, в которых побывал за все прожитые годы; о прочитанных им историях на мёртвых языках из написанных на них книгах. Обветшалых и старых, стоящих, как, наверное, чья-то жизнь. Голос Генри спокоен, тих и весом, наваливаясь Камилле на плечи тяжёлым пуховым одеялом, что вгоняет в сладкую сонливость. Ей бы хотелось, чтобы этот сон не кончался; чтобы ночь длилась так долго, пока у них у обоих не закончатся слова; пока мысли Камиллы не зазвучат его голосом, пока Генри не охрипнет, пока не позовёт по имени. Он рассказывает о поездке в Италию, немногим упоминая Банни. В его словах неразличима боль, горе, сострадание. Чувства вырезанные, рудиментированные. Камилле бы искать сожаление в нём, в себе — то, чего им обоим не хватает, но напарывается на полые стены. — Пока Банни занимался тратой денег, — Генри говорит, замирая на секунду; щёлкает зажигалка, и он продолжает, не используя притязаний, вроде тех, что деньги были его: — я ездил в Помпеи. Камилла кутается в плед, клетчатый, немногим колкий. Разглаживает края и кусает губу. — Я ходил там, по этому музею трагедии павшей цивилизации, музею смерти и... — он задумывается, но лишь на мгновение. — Это несравнимое чувство обречённости и восхищения. От мысли, как горел этот город, погребаемый под гневом ужасающей силы, перехватывает дыхание. Камилла сама дышать перестаёт, вместе с вновь замолкнувшим Генри. — Помпеи горят, — говорит он, — и всё, что ты чувствуешь — это беспомощность.***
Он забирает её. Приезжает, пока Чарльза нет дома, пока Фрэнсис не смог бы им помешать. Пока Ричард, милый Ричард не хмурит брови в тотальном непонимании. Генри забирает её, когда ситуация выходит из-под контроля; когда на теле Камиллы появляются следы чужой (родной) жестокости. Ей хочется Чарльзу помочь. Ей от Чарльза надо бежать со всех ног, чтобы не слышать, как он её зовёт, заваливаясь домой с очередной стигматой собственного порока. «Милли! Милли, ты где?» Камилла любит своего брата, вшитая в него одинаковым лицом, формой пальцев, ступней, всей сутью на него похожая. Не замечает только, в какой момент швы расходятся, а полученные раны оказываются смертельными. Для неё. — Это к лучшему, — говорит Генри около припаркованного возле подъездной дорожки автомобиля. На заднем сидении лежат немногочисленные пожитки — половина жизни Камиллы умещается в саквояжах, а вторая остаётся там, в квартире, в пустых бутылках, разбитых стаканах, из которых Камилла всегда пригубляла невзначай; в вытянутых свитерах Чарльза, висящих на её острых плечах. В самом Чарльзе. Камилла смотрит на Генри, немногим подняв голову. — Почему ты это делаешь? Они никогда не говорили друг другу ничего похожего из тех положенных парочкам фраз. Они и парочкой не были, только двумя осколками стекла, блаженной и насильственной смертью, ланью и охотником. Камила знать не знает, что хочет услышать. Что услышать боится. Генри выбрасывает так и не зажжённую сигарету, чтобы взять её лицо в ладони, замерев на секунду, прикипев взглядом, прежде чем его губы — на её губах — ощущаются ожогом. Из тех, после которых не выживают, истлевая пеплом. Камилла думает о Помпеях. Генри отстраняется, забирая её дыхание. Камилла не замечает, как вплетает пальцы ему в волосы. В бездумном риске, посреди улицы, где их могут увидеть. Пусть видят, потому что Генри берёт её руку и прижимается губами, словно к святыне. — У меня к тебе чувство беспомощности.***
Предчувствие дурного тлеет на языке, в каждом заказанном в номер блюде; в прикосновении мягких простыней к голой спине. Камилла, пока Генри нет, мечется в этих стенах, всё же иногда сбегая, чтобы ближе к ночи оказаться в его крепких руках и забыться. Под его сильный голос, под мерцающий огонёк сигареты, передаваемой ей; под прикосновения пальцев, рисующих неясные узоры на её обнажённом плече. — Ты чувствуешь это? — спрашивает она, когда напряжение душит её наскоком событий: болезнь Чарльза ощущается ударом по голове, в рёбра, под колени. Она вся словно рассыпается, но каким-то чудом всё ещё стоит. Генри аккуратно складывает салфетку, кладёт сверху чайную ложку. Кофе у него точно остыл. — Да, — отвечает он так просто, словно давно уже видел дальнейший расклад, предугадал и теперь лишь ждёт, когда начнётся последний акт. — Все мы знаем, что действие рождает противодействие. Законы физики из уст Генри звучат нескольким чужеродно, но в них слишком много истины. Камилла думает о грузе убийств на их плечах, но не ощущает тяжести. Камилле должно её ощущать. Но она слышит лишь раскаты да треск. Эфемерный, ею выдуманный. Но кажется, что небо чернеет с каждым днём, словно окрашенное выброшенным столпом пепла. — Всё же будет хорошо? Вопрос наивный, глупый. Камилла жмурится, пока не чувствует, как её пальцы накрывает ладонь Генри. — Всё будет, — отвечает он и улыбается. Камилла запоминает эту улыбку, что взрезает ей сердце — нежностью, агонией, беспомощностью. Беспомощность. Омерзительное, проклятое чувство, погребающее под собой всякую надежду. Не то ли ощутили жители обычного города, близ Неаполя в тот роковой день? Именно оно придавливает Камиллу к полу, к земле, к самой бездне, когда она видит пистолет. Когда сначала Ричарда с Фрэнсисом видит, ворвавшихся гонцами с плохой вестью; когда видит Чарльза. Чарльз и пистолет. Чарльз и угрозы. Чарльз и непоправимое. В ушах раздаётся гром, треск. То всего лишь выстрел, но, кажется, разверзается земля. Пистолет в руках Генри. Так правильно, так разумно, но Камиллу бьёт дрожь. Дурным предчувствием. Нет, не может такого быть. Всё будет хорошо. Он обещал. Всё будет. — Иди же ко мне, — говорит Генри. — Я люблю тебя, — говорит Генри. И целует её в лоб, замерев на долю секунду, как когда-то на той улице, где их мог увидеть кто угодно. Где весь мир принадлежал им. «У меня к тебе чувство беспомощности» Он отстраняется, и в ушах Камиллы раздаётся взрыв. Так просыпается вулкан. — Генри, нет! Генри улыбается ей. Вечностью, той ночью под белоснежным диском луны, всеми украденными ими прикосновениями; всеми ночными разговорами, смятыми простынями и всем тем, что они теряют в эту самую секунду. Генри улыбается ей. Раздаётся выстрел. Помпеи горят.