ЧТО-ТО ТАКОЕ, НО КАКОЕ-ТО ОСОБЕННОЕ

*** Спускаюсь с антресолей и первое что вижу — луч утреннего солнца, льющийся из окна мастерской. В нём танцуют пылинки, ворсинки, частички штукатурки. Мгновение стою неподвижно. Рин уже давно встала и работает в своём углу. Утро такое тихое, что я слышу мелодию из её наушников. Вероятно услышав меня, она кивком головы сбрасывает наушники, откладывает угольный карандаш в сторону, поднимается и подходит ко мне. Мы молча стоим у моего холста. — Ну как? Спрашиваю я. Отвечает она не сразу. Прищуривается, закрывает то левый, то правый глаз, отходит подальше, подходит почти вплотную. — Говно! Наконец говорит она. Мне ничуть не обидно. Надо знать как это произнесено. Она, конечно, могла бы долго анализировать мою композицию, перечислить её (мнимые) достоинства, а в конце кисло так добавить: ты можешь и лучше. Но она произносит всего одно слово. Она подходит ко мне и словно этак прислоняется, приваливается ко мне. Я ощущаю её стройное и тренированое тело. Мы ещё некоторое время стоим неподвижно. Голуби громко курлыкают под крышей. Отличный день впереди. *** Я просыпаюсь от падения. Не помню, что мне снилось после мгновенной судороги. Сна ни в одном глазу. Я бессмысленно всматриваюсь в лиловый в темноте потолок. — У них есть ноги. Отчётливо доносится справа. Я поворачиваю голову. Рин лежит на спине и мерно дышит. Она иногда говорит во сне. Чаще какую-то несуразицу, редко осмысленные фразы. Что ей снится? Вдруг хочется разбудить и спросить. Она не обидится, я знаю, может быть даже обрадуется. Но тревожить её всё же не решаюсь. На фоне белой простыни я отчётливо вижу её молочно-белое плечо, нежный изгиб ключицы, крошечную родинку у основания шеи. Тонкое нежно-синее покрывало собирается в причудливые складки на её груди. Осторожно, стараясь не скрипеть, я сажусь на край антресолей и свешиваю ноги вниз. В окне я вижу луну. Она не заливает мастерскую светом как в литературе. Просто висит в небе как яркая пуговица. Помещение в основном освещено отражённым светом уличных ламп. Я различаю силуэты станков с работами Рин, мои картоны к декорациям, массивное колесо офортного пресса. Я думаю о Рин. О природе её дарования: то, на поиски чего я потратил годы, даётся ей удивительно легко, как бы походя, простым росчерком. Она никогда не хвастается, не гордится даже явными удачами. Но я вижу как она чуть краснеет и кивает украдкой в ответ на похвалу, как чуть заметно улыбается какой-нибудь своей счастливой находке. Мы даём друг другу время. Мы целый день можем сидеть по разным углам занимаясь каждый своим. Не произнося ни слова. Потом кто-то из нас подойдёт и скажет: — Вот это очень красиво! И опять тишина. Или мы можем говорить весь день, а потом ещё написать слова на бумажках и их соединить ниточками. Однажды мы заклеили так всё западное окно. Я думаю о Рин. Она так близко, но и так далеко, что-то опять повторяет во сне. Небо начинает светлеть. Где-то просыпается первая утренняя горлица. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ Весна в этом году не торопилась. Словно наверстывая упущенное, в феврале повалил снег, и, что удивительно для наших краёв, не таял до десятых чисел марта. Но наконец небо очистилось, запрыгали по кустам маленькие чёрные птички, и только в самых затенённых местах ещё оставались сальные, оплывшие, пахнущие прошлым сугробы. Как и в первую нашу весну, старинные металлические рамы не сразу подались. Обычно мы открываем только нижние фрамуги, но по сейчас хочется впустить в мастерскую как можно больше солнечного ветра и свежести. Я беру штангу и цепляю крючком верхнюю створку. Слышу треск, что-то сверкает в воздухе и летит вниз. Мгновенно отпрыгиваю в сторону. Рин бросается ко мне, обнимает, с тревогой осматривает лицо. Обошлось: стекло на месте, лишь отвалились несколько крупных чешуек старой краски. Окнами надо заняться. — Уже неделю допытываюсь у Рин, что бы она хотела на день рождения. Она смущается, уходит от ответа, переключается на другую тему. Как и в юности, о которой она мне иногда рассказывает, она мало интересуется приобретательством: тряпки, телефоны, а уж тем более ювелирные украшения — полностью ей безразличны. Одежду, кстати, мы покупаем в сетевых супермаркетах, такую, знаете, что сезонно появляется в проволочных корзинах, сразу за овощным отделом. — Я хочу строительный светильник. Сказала мне Рин сегодня. Действительно, она иногда работает в небольшом таком закутке, где по вечерам темновато. Но ведь светильник я бы и так купил, как и другие материалы и инструменты, список нужных висит у нас на стене, и мы приобретаем необходимое как только у нас появляются деньги. — Может быть на этот раз ты хочешь что-то для себя лично, что-то особенное? — Я хочу строительный светильник. — Хорошо, идём за ним скорей! В строительном гипермаркете долго ходим между рядами. Рин не утратила детской непосредственности, восторга при виде вещей в мире. При этом всё её существо устремляется только в сторону творчества. — Смотри, какая фиговина! Слышу я то там, то здесь. Ну, нужно конечно подойти, посмотреть. Наконец, осмотрев отдел метизов, инструмента, металлопроката, вентоборудования (там у Рин возникла идея кинетической скульптуры) мы приобретаем жёлтый строительный светильник, растущий на длинной ножке, и направляемся к выходу. Кондитерская очень удачно расположена на самом видном месте. Через высокие витражи льётся солнечный свет. Время близится к полудню. Рин мгновенно забирается с ногами на диван, я сажусь напротив. Официантка приносит нам многослойные пирожные и зелёный чай. На лице Рин появляется лёгкая озорная улыбка. — Спасибо тебе. Почти шёпотом произносит она, не переставая улыбаться. — Да... не... Вдруг, совершенно без какой-либо паузы, она быстро вгрызается зубами в центр пирожного. — Сефодня мофно, офобенный день! Восклицает она с набитым ртом. — Ты тофе дафай! Я следую её примеру. Мы глупо смотрим друг на друга, и, чуть только прожевав, начинаем громко хохотать. Бариста у стойки вытягивает шею, немногочисленные посетители оборачиваются. Когда мы выходим из торгового центра уже вовсю светит солнце. Мы доходим до небольшого сквера, и, не сговариваясь, садимся на скамейку. Маленький пруд совсем зарос. У берега ныряют несколько уток. Деревья словно замерли в ожидании праздника, словно взволнованно дышат. От их тёмных от раннего дождя стволов исходит тонкий пряный аромат. Справа вверху словно зацепилось за ветки полупрозрачное кружевное облачко – зацвела первой нетерпеливая вишня. — Вылезли! Восклицает Рин и показывает на зеленеющую лужайку. Между глянцевитых чёрных земляных куч кротовых нор виднеются несколько стеблей крокусов. Чуть поодаль, в низине, они тоже высыпали целой компанией, но на солнце уже почти совсем предстали в своей юной красе — то тут, то там видны лиловые и оранжевые острия бутонов. Рин срывается с места, бросается на колени в мокрую низкую траву, склоняется к самому цветку и касается его самым носом. Некоторое время она сидит так неподвижно, согнувшись, уперев острые коленки в мягкую землю, легко улыбаясь. На рукавах её курточки видны прозрачные капельки то ли раннего дождя, то ли поздней росы. Я, боясь пошевелиться, неотрывно смотрю на Рин. Я не поворачиваю головы, но мне кажется, я вижу также и вообще весь мир. Как он, словно на картинах Петрова-Водкина, заворачивается наверх дальним своим зелёным краем горизонта и переходит в прозрачный купол неба. Во всей этой многомерной сферичности – жёлтые, изумрудные, синие, фиолетовые отсветы и отблески осияны единым творческим духом бесконечного восторга, без мрачного, навязанного религиозного долженствования, а просто в единственном проявлении, реальной живой жизни. Я смотрю на Рин, сидящую на лужайке. Она сидит не шелохнувшись. Ещё некоторое время. Затем поворачивает голову ко мне и смотрит долгим взглядом прямо в мне в глаза. И тоже видит весь мир одновременно. Я знаю. Она подходит ко мне. Продолжает смотреть в глаза. Садится рядом. — С днём рождения. Медленно, шёпотом, еле-еле слышно произношу я. Рин чуть кивает, закрывает глаза и ещё плотнее прижимается ко мне. Причудливая вырезная тень медленно ползёт по дому напротив. *** Одна особенность отличает меня, и, как выяснилось, и Рин тоже. Многих она довольно сильно шокирует. Мы любим посещать свалки и барахолки. Столько интересного можно там отыскать! И всё – почти готовые работы. Однажды я нашёл дверь (видимо от уборной), обклеенную выцветшими календарями с красотками. Несколько лет она мозолила глаза в мастерской, пока наконец я не покрыл её лаком и не продал как подражание Раушенбергу. Довольно дёшево, кстати. Мы шли вдоль опустевших улиц. Солнце освещало кирпичные стены словно через тёплый светофильтр. И сами дома не только принимали свет, но и излучали его. Исход мая обещал хорошее лето, но я знал, что обещание это обманчиво, и июнь снова обрушится в пропасть дождей как это уже бывало не раз. Около подворотни стояло старое кресло, телевизор (почему-то с откусанным шнуром), пробитый в нескольких местах журнальный столик из «Икеи». К столбу была прислонена какая-то доска. Мы подошли ближе. На доске было вырезано, и чуть затонировано слово “HOME”, а также два отпечатка ладоней – побольше и поменьше. – Что это? Спросила Рин. – Наверное, это такой декор. – Они не всегда знали, дома они или нет, и им требовался указатель? – Вполне возможно. – А сейчас не нужен, дома у них нет? – Не знаю, переехали скорей всего. – А мы – дома? Спросила Рин после долгой паузы. Я сам не раз задумывался об этом. Рин покинула свою родную страну, а ради чего? Или ради кого? Вообще, стоило ли ей это делать? Не могла ли она жить гораздо лучше у себя на родине? Нет, она никогда не жаловалась, да и в каждом движении, в каждом взгляде я чувствовал, что ей хорошо. Хорошо и со мной в том числе. Но является ли просторная, но довольно-таки небольшая мастерская, в которой, собственно, мы одновременно и живём, пределом её мечтаний? – Да, дома. Совершенно точно. Отвечаю я как могу спокойно, прячу волнение в голосе. Рин стоит неподвижно и смотрит на грубую поделку, когда-то висевшую в чьей-то квартире. – Да. Повторяет она ровным голосом, словно подражает мне. Я закрываю глаза. Её поцелуй я сперва скорее угадываю. И только через несколько секунд осознаю его реальность. *** Луг в темноте казался бескрайним. Мы шли по тропинке, я осторожно придерживал Рин за рукав, словно боясь отпустить от себя. Мы подошли к верёвочной ограде. Я прочитал вслух табличку – Орхидейная Поляна Рин перегнулась через верёвку и напряжённо всматривалась в тёмную траву. Затем она присела на корточки, и после секундного молчания сказала: – Это не орхидеи. У наших ног в темноте блестели множество маленьких ромашек. – Это ромашки, время орхидей ещё не пришло. Хотя не знаю, уже вроде середина мая, когда же их время? – Они временно распались на множество ромашек. Сказала Рин куда-то в пустоту, а затем, словно спохватившись, быстро добавила: – Или их съели кроты. – Кроты? – Да. То тут, то там виднелись свежие земляные холмики. – У кротов хорошее зрение, проблема в том, что им часто не нравится то, что они видят. Зачем-то произнёс я. – Кроты съели орхидеи, они боялись что те им слишком понравятся. – А ромашки для них как звёзды, только которые внизу, служат им ориентирами, поэтому – их не тронули... Я хотел развить свою мысль, но услышал в темноте позади себя какое-то шуршание. В следующий миг Рин прижалась к моей спине и обняла меня своими короткими руками. Я чувствовал как она дрожит от беззвучного счастливого смеха. Запоздалый ветер ненадолго заблудился в верхушке большого тополя. *** В автобусе я легко придерживаю Рин за талию. Она садится на своё любимое место возле двери. Оттуда можно одновременно наблюдать за людьми и смотреть в окно. Автобус проезжает вдоль лесопарка. Всё наполняется целым роем солнечных бликов. Они скользят вдоль окон, по цветастой обивке сидений. Tо одна, то другая прядь волос Рин вспыхивает ярко-медным красноватым сиянием. Рин заворожено следит за кусочками света. Как всегда я смотрю на Рин. И после стольких лет я не свожу с неё глаз. Рин поворачивает голову ко мне и только наметившийся сверкающий узор на её волосах рассыпается: – Почему сидения в автобусах такой странной расцветки? – Говорят, это для того, чтобы хулиганы их не расписывали... или не воровали обивку, может быть. – Да, я бы не хотела себе такое пальто. Говорит она задумчиво. – Если только в спектакле я не буду играть роль Ужасного кресла из автобуса 42S. Тогда хотела бы. Она замолкает и легко улыбается. Видимо представляя себя в комическом или, быть может, трагическом амплуа. Рин сидит неподвижно, уютно поджав ноги. Автобус в очередной раз слегка вздрагивает проезжая булыжную мостовую. Щека Рин касается моей руки, держащийся за поручень. Потом ещё и ещё. Рин двигается ближе ко мне, замирает, затем лёгкими поцелуями пробегает по фалангам пальцев – вверх и вниз. Моё сердце хочет ещё теснее укрыться в своей бухточке, мой разум пытается запечатлеть, стенографировать ускользающий момент, надеясь, что запись хоть отчасти, хоть бледно и искажённо, сможет сохранить его на какое-то время. Что это не будут каракули в школьной тетради или столь же беспомощные и блёклые символы на сером фоне сайта «Самиздат». Надеясь на настоящую историю. Я касаюсь волос Рин. Она чуть прикрывает глаза. Я знаю – она сейчас внимательно сморит на ярко-красные, изумрудные, жёлтые и аквамариновые пятна, расплывающиеся перед её взором, когда солнечный свет пытается проникнуть за её веки. Считает моментальные образы и старается хорошо их запомнить. Механический голос объявляет нашу остановку. НА БЕРЕГУ Подчиняясь неведомому расписанию наступает отлив. На обнажившемся дне виден бледный песок, покрытый тонко пахнущими тёмно-зелёными водорослями, среди которых сверкают осколки ракушек. В отступившей воде то тут, то там виднеются очертания медуз, словно вычерченные в пространстве светящимся белым карандашом. Видны купола самых больших из них, сжимающиеся и вновь расправляющиеся, вздыхающие будто с видимым сожалением и разочарованием. Птицы садятся на отмель, высматривают что-то для себя интересное, и снова улетают. С резким криком, опустив голову, проносится чайка, неожиданно прогоняет всех со «своей» территории: и грачей, и пару горлиц, и прибившегося к ним чёрного дрозда. Резкий шум выводит нас из оцепенения. Я чувствую как Рин вздрагивает. Лёгким движением, почти не касаясь, я провожу рукой вдоль её спины. Потом ещё. Затем обнимаю за талию, а Рин кладёт мне голову на плечо. Мы сидим на краю стенки набережной. Молчим. Не знаю, о чём думает Рин, но я думаю о двух вещах попеременно: об удовольствии сидеть где-то чтобы можно было болтать ногами в воздухе и о направлении взгляда Рин. Мне кажется, что мы смотрим в одну точку. Быть может, на конкретный промежуток между волн, быть может, на шлюзовые огни на горизонте. Может, куда-то ещё. Но непременно в одну точку. Есть вероятность, что это именно так. Зашелестела волна, и потом сразу другая. Мимо проходит длинный-длинный сухогруз с неразличимым флагом на корме. Наступало неопределённое, совсем летнее, короткое затемнение неба. Которое трудно назвать сумерками. – Надо задать Рин задачу – найти для него слово...– На мачте сухогруза загорается один, два, три..., четыре огня. Трудно считать дальше, потому что передо мной встала пелена слёз. Одна слеза уже потекла по правой щеке. Я не хотел, чтобы Рин заметила. Когда-то я читал книгу: то ли Марселя Пруста, то ли его биографию. Меня тогда очень удивило, что мужчины там плачут, казалось бы, без видимой причины... Или это было у Рембо́..., точно уже не помню. Так вот, теперь эти места более не кажутся мне странными. Теперь есть модное слово «датфил», то самое чувство. Наверное это и есть оно. Ты смотришь на какой-то незначительный предмет и вдруг тебя охватывает беспричинная жалость, одновременное с ней воспоминание о прошлом, о чём-то упущенном, и опять жалость и не только к себе, но и ко всему живому «и что-то большое и тёплое повисает в самом воздухе и <тоже> словно жалеет тебя» – такая приходит на ум неточная, перевранная цитата из Казакова. Ну и пусть. Волны продолжают накатывать на отмель. Рин что-то чувствует, отстраняется и заглядывает мне в лицо. Смотрит тёплым, сочувствующим взглядом, но ничего не говорит. Ещё несколько секунд. – Я не могу вытереть твои слёзы, но я очень хочу чтобы их не было. Наконец произносит она. – Извини. – Не говори, что тебе что-то попало в глаз. Я знаю, что это – неправда. И не извиняйся. Всё-таки мне тягостно на душе и неловко. Всё-таки я не Пруст. Мы снова замолкаем. – Я и сама... Мне жалко волн. Произносит Рин тихим голосом. – У них есть и цвет, и форма, и скульптурная пластика. А они просто так исчезают и всё. Остаётся ничто. – Ничто накатывается на ничто, образуя ничто. Произношу уже я, справляясь с собой. И вспоминаю разные музыкальные прелюдии: как скрипки и виолончели словно накатывают на слушателя, потом опять и опять, и снова... И тема как-то не развивается, а если и идёт дальше, то о вступлении уже не помнишь, как и о этих вот волнах. – Мы тоже только для «ничего». Я думаю: вот мы пишем картины, оформляем спектакли, выступаем. А остаётся ничто. То есть остаются сами эти рамки, холсты, эти листочки. Но людям от них ни горячо ни холодно. Они уходят домой. Эти фразы Рин произносит быстро и взволнованно. – Ну да, мы не печём хлеб, не тачаем эти, вот, винты – я неопределённо киваю вслед сухогрузу – но люди наверное что-то чувствуют. А даже если и нет – чувствуем мы... Я что-то ещё хочу сказать, но забываю что. Мы снова замолкаем, я снова обнимаю Рин. Постепенно холодает. Я ощущаю тепло Рин. Нас снова окутывает атмосфера созерцательной безмятежности. – Существовать ради «ничто» совсем неплохо. Тихо, но уверенно произносит Рин. Я вспоминаю роман «Бесконечная история», где «ничто» было чем-то ужасным, поглощающим привычный мир. Но теперь мне такой сценарий не кажется худшей альтернативой. Я не отвечаю Рин, но мой ответ она уже знает. *** Мы решили срезать путь и пройти по маленьким улицам, вдоль небольших частных домиков. Где-то в отдалении, с правого «угла», подступали налитые тучи, словно с картины Рериха «Небесный бой». Кусты и деревья замерли в театральном безмолвии. Резкими и контрастными силуэтами выделялись они на тёмном небе. Театрально подсвечивало их яркое софитовое солнце. Асфальт был и совершенно чёрным и совершенно зеркальным: он освещал нежные веточки отражённым светом, но и жадно поглощал и волны и фотоны, лёгкий пар поднимался от всей его массы, каждый камешек в нём был свеж и умыт. Радостная предгрозовая тревога разливалась вокруг. Разливалась вместе с запахом мокрой травы, мягкой садовой земли, роз и некультурных, случайных цветов у обочины. Вдруг среди прочих я явственно различил тонкий запах распаренного банного веника. Возможно, так пахло намокшее сено на газоне или опавшие от внезапной жары берёзовые молодые листочки. Интересно, услышала ли Рин этот запах? И какие ассоциации он у неё вызвал? Розы всё же были в большинстве. Они словно компанией выступили против своего пошлого описания во всех литературах мира: их аромат являл себя, но не был навязчив, переливался в полном безветрии одному ему известными флюидами. Рин подбегала то к одному, то к другому цветку, погружала нос в самую сердцевину, затем резко отстранялась, наклоняла в задумчивости голову набок. При этом она то и дело поглядывала себе под ноги, старалась не наступать на рано опавшие первые нежные лепестки. Я заворожено смотрел на Рин. Так, вероятней всего, было бы написано в каком-то малоталантливом тексте, но я не мог сейчас подобрать другого выражения. Как ещё можно смотреть на Рин? В моей голове, как и во всём подвижном волновом окружении, мысли накатывали одна на другую. Воздуха было много, но мне его не хватало. Я сделал шаг вперёд, потом ещё один. Я протянул руки – и Рин, еле слышно и уютно вздохнув, мягко упала в мои объятья. Несколько крошечных царапин от цветочных шипов заменил я на её не успевших загореть плечах. Мы стояли безмолвно, и бесшумно, и неподвижно у чьего-то палисадника. Нас никому не было видно из-за высоких кустов, а улица была совершенно пуста. Частички света, сыплющиеся из разрывов в облаках, проникали в самую нашу кровь. Моё сердце, кажется, билось так, что Рин могла чувствовать его своей спиной. Я не хотел времени, не хотел каких-то частиц. Мне нужно было только вот – сейчас. Я не мог знать наверняка, да что там, не был уверен что мысли Рин о цветах совпадали с моими, но.. ответные чувства Рин ко мне, и ответы наших общих чувств на вопросы мира никогда ещё не казались мне столь реальными. *** Мы ждали грозу, но она пришла нежданно. Налетевший ветер мгновенно бросил в нас снопом колких капель. Попадая на кожу, они мгновенно расплавлялись, почти обжигая. Волосы Рин тут же намокли. Я осторожно убрал прилипшие пряди со лба. Крупные тяжёлые капли, в которых отражалось тёмное небо, повисли на её бровях и ресницах. Мы продолжали стоять почти неподвижно под шквальным ливнем. Будто опомнившись, мы дёрнулись с места в один момент и спрятались под ближайший раскидистый каштан. Как по команде мы подняли головы. Вырезные листья образовывали плотный ритмичный узор. Небо сверкало в тонких просветах. Мы стояли близко друг к другу. Часто дышали, пар от нашего дыхания смешивался, протискивался через зелёный купол и устремлялся ввысь, соединиться с облаками. Одежда наша совсем промокла. Мы пытались согреть друг друга, хоть и не было в этом сильной нужды. Я со всей нежностью на которую был способен гладил и слегка растирал тонкие молочно-белые плечи Рин. Она то открывала, то закрывала глаза, привстав на цыпочки, что-то жарко шептала мне в ухо. Я что-то отвечал. Наше дыхание сбивалось совсем не от холода. Дождь заливал секунды, минуты, часы. Весело бежал по тротуару вниз наш лёгкий-лёгкий беззаботный день.