Реалист

Генри Томасино считал себя реалистом, потому что давно научился здраво оценивать свои возможности, перспективы и ресурсы, которыми располагал. Жизнь заставила многое изучить и запомнить до срока. Генри святым ни в коем случае не был, признавая это, но и ужасным человеком не являлся — всего лишь делал работу, которую умел делать лучше всего. Теми способами, которые предпочитал он сам, пока не поступало приказов. Он спокойно работал на две стороны, готовые вцепиться друг другу в глотки, но ночами едва мог заснуть, косясь на дверь, вздрагивая от редкого шума за ней. Генри привык просыпаться до рассвета и тратить время на сборы перед выходом из безопасного дома — доведенными до чуть небрежного автоматизма движениями одевался, чувствуя себя в привычном костюме хотя бы относительно защищенным. Ходил только определенными путями, которые проверял не раз, сворачивал с них в случае угрозы или опасности, потому что цеплялся за свою стабильность, достигнутую только в мелочах, не могущих уравновесить всю остальную жизнь. Он вписывался в любую обстановку, любой круг, хотя всегда был немного поодаль: слишком непривычна была для многих горячих голов неитальянская холодная сдержанность Генри, его звучащий играючи английский с легким акцентом, строгая вежливость. Все детство и юность его учили именно этому, и эти бытовые умения оставались важными, в отличие от всего остального. Многие видели Генри с бокалом дорогой выпивки и за спиной шептались с ухмылками, будто он где-то гребет бабки и живет на широкую ногу; Генри никого не разубеждал, качая головой: редко кто замечал, что он никогда не берет больше одного бокала на вечер. Часто Генри видели в «Эдемском саду» и за глаза называли то бабником, то содомитом, то еще кем похуже. Он и здесь молчал, хотя мог бы сказать простую правду: лучше уж смотреть на девиц у шестов, чем на пьяные рожи в баре, чем он и пользовался. Молоденькие девочки или новенькие иногда пытались подобраться ближе, но Генри отсылал каждую, угадывая намерения по походке и улыбке. Бывалые проститутки уже знали, куда идти и что делать: как кошки, они приходили к Генри, чтобы помурлыкать о своем. За разговоры он и платил, отдыхая сам и позволяя отдыхать работницам. Если в зале появлялся кто-то, уже явно перебравший, Генри находил одну из знакомых девиц и снимал комнату все для тех же целей — провести время без мелькающих рядом лиц, доводящих до тошноты. Дела Генри вел аккуратно, через кого-то, путая следы и держа лицо, потому похвастаться личным выполнением множества поручений он не мог, зато послужной список с помощью сообщников в итоге набрался более чем приличной длины. Сколько бы ни пробовали под него копать, он уходил в тень, подкидывал то немногое, что мог позволить узнать левым людям, и после уходил с гордо поднятой головой. Как-то раз ему довелось даже на допросе побывать, после чего уходить от полиции стало еще проще — достаточно было один раз понять общую схему и взглянуть на механизм изнутри. Генри ходил в церковь. Без лицемерия, с католическим спокойствием, достаточно искренне читал молитвы, но исповедаться не ходил ни разу. Не мог точно сказать, почему, но что-то в груди неприятно ныло при мысли об исповеди. Да и нельзя было… А еще будто бы не хотелось обременять священника. Генри Томасино считал себя реалистом, поэтому мог точно сказать: доверять он никому не планировал, как и заводить друзей или их подобие… Особенно с учетом того, что никто уже и не узнал бы, кто такой на самом деле Генри Томасино. А потом в его жизнь ввалились Барбаро и Скалетта — и реализм дал глубокую трещину.