***
— Эй. Эй. Очнись же, — нетерпеливо зазвучал женский голос, и это было первым, что он услышал, когда открыл глаза. Женщина, которая трогала его за плечо, была прекрасна. Водопад черных кудрей по плечам. Огромные, глубокие, немного напуганные карие глаза. Чуть вздернутый нос. Робкая улыбка. Ее немного смуглая кожа словно сияла изнутри. — Пожалуйста, — пробормотал он не своим голосом. — Станьте моей женой... Все кружилось перед глазами, и ее лицо в тусклом свете ламп почему-то тоже куда-то плыло, и он чувствовал только ее теплые пальцы в своих ледяных. — Мы женаты уже очень много лет, сокровище мое, — тихо ответила она с непонятным ему выражением тревоги и боли на лице, и тут он вспомнил. Ее зовут Персефона, и она не любит его больше. Она выбирает другой, верхний мир... а он король мира нижнего, и прямо сейчас его, кажется, короновало, иначе отчего так кружится голова? — Что... что произошло? — в мыслях все путалось. — Где мы? — В шахте, — тихо ответила она, впрочем, горячась все больше, и он заметил на ее щеках слезы. — Что-то обвалилось, и мы тут запечатаны. Я уже пыталась найти проход, но все тщетно. Все эти твои дурацкие постройки и проверки! Тебя, кажется, ударило по голове этим... Она показала ему крупный булыжник, но Аид почувствовал, что в чем-то перед ней виноват, а кисель в голове от попыток вспомнить становился только гуще. — Ударило, — пробормотал он. Земля под ногами была ледяной, и лежать было ужасно неприятно, но сил подняться не было. Головная боль намекала, что лучше ему не шевелиться вообще. — Мы тут застряли? — Да, я же... подожди, ты что, не помнишь, кто я? Аид вздохнул. Было бы заманчиво соврать, но ужас в ее глазах говорил, что она только сейчас по-настоящему испугалась. Нет уж, надо говорить ей правду. Хоть половина этой правды и звучит так ужасно. — Персефона... чистый цветок, — пробормотал он едва слышно, — это я помню. Чего я совершенно не помню, так это того, где мы и как найти запасной выход. Она, кажется, собралась заплакать. По крайней мере, ее губы искривились в какой-то дикой улыбке. Он молчал, чувствуя, как его затягивает в глубокую дремоту. — Не засыпай, — ее руки вдруг очутились у него на плече и принялись ласково тормошить. — Нельзя спать. Нас обязательно найдут. Они разберут этот завал и вытащат отсюда. Не нужен никакой выход. — Да, — пробормотал он. Похоже, она была права: если он заснет сейчас, то не проснется. Персефона сидела рядом, а он продолжал лежать на боку, не чувствуя в себе сил пошевелиться. Его жена взяла его руку в свою, глядя на часы. Они мерно отсчитывали время, а он лежал на боку и хаос в его голове немного утихал. Боль никуда не делась, но он смог все-таки переползти так, чтобы уложить голову ей на колени. — Говори со мной, — попросил он наконец. — Что угодно. Только тихо: голова... Персефона кивнула и вдруг выкинула совсем странную вещь: поцеловала его в лоб. Аид не помнил, чтобы она целовала его в последние пару десятилетий вот так. Не вскользь, не из обязанности — а нежно. — Тебе больно? — Не очень, — ответил он, чувствуя себя действительно очень странно: как будто он был где-то не вполне здесь. — Я вдруг подумал, а что, если нас не найдут? Ты умрешь здесь. Около меня. Боги бессмертны, но ты знаешь, как это обычно бывает... часть богов умерла. Чем мы хуже? — Шшш... — она снова погладила его по плечу. Его начала бить крупная дрожь: не то от страха, не то от боли. — Никто не умрет. Ты со мной. Мы что-нибудь придумаем. Все будет хорошо. — С тобой все будет скорее плохо, — он вздохнул, ни капли не успокаиваясь от ее слов. — Зачем ты полезла со мной в эти шахты... — Ты перестал меня видеть. Совсем. Помнишь, когда мы познакомились, я дарила тебе цветы? У нас всегда был весь дом в цветах. Они росли отовсюду, из каждой трещины, и бабочки порхали над ними. А теперь ты возводишь стены и копаешь шахты, и в цветах для тебя нет никакого проку. Ты их не видишь, а те, что замечаешь — считаешь неуместными. Ты не видишь меня. Ты похоронил меня прежде, Аид. Даже если нас не найдут... ничего не изменится. Ты счел, что камни и драгоценности заменят тебе меня. — И как же то, что ты потащилась со мной вниз, должно было это все изменить? — внутри что-то дрогнуло. Странное чувство вызывали ее слова: он не мог понять отчего-то в полной мере их смысл, но тревога опять прокрадывалась в сердце. — Я хотела стать частью твоего мира, но ты даже тут не видел меня... Прости меня. Это я виновата, что мы тут застряли. Я просто... не смогла больше молчать. Ты так редко слушаешь меня теперь. Ты слушаешь музыку своих машин. Ты не... Она осеклась, но Аид вдруг понял, что не понимает ничего. Она все-таки, после стольких лет, любит его? Если так, то этого сейчас достаточно. Пусть говорит о чем угодно. Только пусть она его любит... Часы на его руке отсчитывали время едва слышно. Персефоне на лицо падали кудри. Он тяжело дышал, обливаясь потом, и ждал. Она продолжала говорить, но Аид не слушал. Он запечатлевал ее черты в памяти. Это было важно, учитывая все шансы на то, что их не найдут здесь. Какая разница, что она хотела ему сказать, если ее пальцы, как когда-то, гладят его по щекам? Если она вся сияет изнутри и будто преисполнена огня? Какая ему разница до всего мира, если он впервые за много лет ее увидел — и вновь пропал? — Помнишь ли ты, как были прекрасны сады, в которых мы гуляли когда-то? Как смешно перечирикивались друг с другом птицы, как легкий ветер трепал твои волосы? Мы однажды с тобой провели весь день на солнце, и у тебя обгорели уши, — она смеялась, но это не было злым смехом, и он тоже улыбался, потому что эти вспоминания были хорошими. — Ты ругался на меня, а я купила тебе смешную шляпу с широченными полями. Помнишь? А как мы с тобой плавали в озере? И как вокруг меня распускались кувшинки? Мы играли тогда не только в шахматы и домино... мы перепробовали все, что придумывали люди. Я помню, как мы играли в бадминтон, в крокет... ты помнишь? Он помнил. Помнил, но никогда не жил этими воспоминаниями. Никогда не думал, что они имеют значение для нее. — Если мы не выберемся, — тихо сказал он наконец, — то я хочу, чтобы ты знала: я думал встретиться с тобой. Она покачала головой. — Когда? Через сотню лет, сокровище мое? Ты весь в работе... Он вздохнул. — Я забочусь о тебе. Это имеет значение. Не сама работа. Персефона ничего не ответила. Она вздохнула и принялась рассказывать ему новости верхнего мира — те, о которых недавно нашептал ей Гермес, и те, которые она знала сама. Он слушал. Молча, немного испуганно — но слушал. Их откопали через четыре часа, и к этому моменту у него едва хватало сил ворочать языком, чтобы невпопад отвечать на ее вопросы. Его положили на носилки и понесли куда-то, и тонкие пальчики жены выскользнули из руки, и сама она осталась где-то далеко, и он тонул, тонул...***
Ему запретили вставать и работать в течение недели. Ощущение дурноты никуда не уходило, вдобавок, его все время клонило в сон, но во сне его преследовали какие-то жуткие видения, в которых Персефона погибала, отправившись с ним в шахты. Он просыпался, цепенея от ужаса, ворочался и не мог снова заснуть, несмотря на усталость. Ее рядом с ним не было. Он отчаянно хотел, чтобы она осталась с ним, но, как ему напомнили, весна вступала в свои права, и его жена, подхватив свои чемоданы, исчезла в вагоне. Наверное. Он не видел. Аид чувствовал себя брошенным больше, чем когда-либо. Уязвимым. Одиноким. Больным, в конце концов! Неужели ей было сложно остаться хоть на пару дней, хоть чуть-чуть его поддержать? Побыть с ним, пока ему это так необходимо? Он лежал и смотрел в потолок, пока легкое тепло не коснулось его руки, и он не повернулся к его источнику. В руке у него лежала розовая камелия, и его губы тронула невольная улыбка. Она тоскует? На полочке рядом с кроватью, помимо графина с водой, стояла тарелка, полная спелых фруктов, многих из которых он не видел и тем более не ел уже несколько сотен лет. Персики, сливы, абрикосы, нектарины, черешня, вишня... Аид чуть не всхлипнул и удивленно уставился на тарелку. Персефона все-таки думала о нем. Все-таки хоть немного, но любила. Король с каменным сердцем вдруг почувствовал, как оно слабо бьется в груди.