but i truly believe that irony is a corrosive force

— …и станете вы… — Издателем журнала либерального и даже атеистического направления! — в раздражении воскликнул Ракитин, чуть не опрокинув чернильницу, а вместе с ней и перо; Иван Федорович аж вздрогнул от неожиданности. — Помилуйте, слышал это все уже! — Михаил Осипович, что же вы… — Иван Федорович подошел и поправил чернильницу, а затем вытер салфеткой возникшее на столе миниатюрное чернильное пятно — и все из-за вечной привычки к аккуратности. — Вы же лучше всех остальных отличаете мои сарказмы от серьезных высказываний. — Иван помолчал немного, всматриваясь в бисерный, невозможно мелкий почерк Ракитина, ложащийся аккуратными строками уже на четвертую страницу. — И уж простите меня за то, что я думал, будто вы цените иронию — как-никак, словосочетание «литературное воровство», которое вы теперь, как я вижу, очень любите, — Иван взял и встряхнул перед носом Ракитина первую страницу, будто бы тыкая котенка мордочкой в лужицу, — вы у меня позаимствовали. Ракитин вспыхнул и опустил голову, склонившись над статьей, аки Нестор-летописец над своим писанием. — Вам-то легко смеяться, Иван Федорович, — буркнул он; челка свесилась на его лоб, и Карамазов не мог разглядеть выражения его глаз. — Пишете свои статейки про теократию, про церковную власть, наслаждаетесь анонимностью, а нам, смердам, нужно думать о том, как мысли свои искренние выразить да при этом умудриться под кнут не попасть. Иван, уже и без этой реплики порядком раздраженный, ухватился за воротник Ракитинского сюртука и слегка встряхнул юношу. — Говорите, да не заговаривайтесь, — прошипел он Ракитину на ухо. — Что у вас там, опять что-то мутное и вязкое во благо народа? — Иван выхватил у Ракитина из-под руки еще две страницы и проглядел по диагонали. — Вам-то, Карамазову, разумеется, известно, что народу во благо, — съязвил Ракитин. Иван вскинул голову и бросил листы на столешницу. — Выслушивать лекции от поповского сына я не намерен, — холодно, с расстановкой произнес он. Ракитин покраснел до пунцовости. — Если вы продолжите эпатировать, я вас оставлю, Ракитин. — Не угрожайте мне чем-то хорошим, — осклабился Ракитин. — Вы на мою шею сами навязались, я только рад буду, коли вы уйдете. Неужто думаете, быдто ваше присутствие — дар небесный для подобного мне червя? — Дурак! — поморщился Иван Федорович. — Вас из воды пытаются вытащить, а вы еще и спасателя топить собрались. Словно и не догадываетесь, сколько работы над вашими черновиками нужно проделать, чтобы довести их до кондиции. — Это не черновики! — вскинулся Ракитин. — Вы, должно быть, издеваетесь… — Ничуть! — Вы хотите сказать, что вот эти — сколько их у вас там уже… — Иван вновь навис над плечом Ракитина. — Эти пять страниц — готовый материал? Да какой же вы гений тогда, Михаил Осипович, что все, из вашей головы происходящее, сразу достойно издания! Ракитин поджал губы, отвернулся и стал играться какой-то промокашкой. Только Иван Федорович открыл рот, чтобы извиниться за грубость подобранных выражений, как Ракитин заговорил: — Разве вам, Иван Федорович, не знакомо такое состояние, когда идея в тебя так глубоко зарылась, что ты только и думаешь о ней и днями, и ночами, и когда наконец можешь записать, черновиков и не нужно, так тонко она уже сформировалась? Иван медленно кивнул, а затем склонил голову набок, пытаясь ухватить выражение лица Михаила Осиповича. — И часто у вас такое, Михаил Осипович? — с методическим любопытством спросил он. — Ровно как врач интересуетесь, — усмехнулся Ракитин, — словно о приступах каких-то спрашиваете. «Часто ли вас схватывает судорога, Михаил Осипович?» Иван быстро и нервно рассмеялся, только через пару секунд осознав, что он смеется в одиночестве. — Очень меня беспокоит ваш снисходительный тон, — протянул Ракитин. — Вы, конечно, можете быть мудры, как библейский царь, но это не дает вам права гордиться собой настолько, чтобы на основании одного этого подавлять других. — Простите, Михаил Осипович, но я что-то пропустил момент, где я постригся в монахи и вместе с вашей братией принялся распространять какое-нибудь изысканно простецкое славословие, — огрызнулся Иван Федорович. — А того момента, где вы осознали, что для того, чтобы быть хорошим человеком, ударяться в религию необязательно, кажется, и не было, — отрезал Ракитин. Иван Федорович побледнел. — Вы с чего это взяли, Михаил Осипович… — Да полно вам! — Ракитин вскочил со стула, чуть не разбив затылком Ивану Федоровичу нос, благо Иван успел отскочить. — Вся эта претенциозность, бравада ваша! Все ему, видите ли, дозволено! А на самом деле вы даже муху обидеть не решитесь! Вы, коли на человека косо посмотрите, пытать себя будете с неделю, заснуть не сможете! Вот, даже передо мной извиняться хотели, я по глазам вижу, а я перед вами кто? Поповский сын, этим все сказано! Ракитин упал обратно на стул и прикрыл лицо руками. Иван Федорович опустился на плешивый диванчик и тяжело выдохнул, неизвестно отчего уставший. — Прав я или не прав? — наконец выдал Ракитин, придя в себя; лицо его все еще было пунцовым, и не понятно, то ли от гнева, то ли от стыда за свой более чем чувственный монолог. — Правы, — кивнул, покорившись, Иван Федорович. Ракитин, к чести своей, не стал злорадствовать. — Вы не думайте, что вы, мудрый такой, один только можете меня читать как открытую книгу. — Ракитин уперся взглядом в исписанные страницы и поставил локти на стол. — Я вас тоже всего распознал. Вы — типаж интересный, но не так чтобы сложный, особенно если с братом вашим Алексеем прежде поговорить. Иван Федорович фыркнул на «типаже интересном», но оспаривать не стал, боясь вызвать у Ракитина очередную вспышку гнева. — У вас с Лешей много общего, — продолжал Михаил, раскачиваясь на стуле, — только с точностью до наоборот. Этот сотню слов скажет про то, что ближнему надо помогать всем, чем можно, а сам скуксится и замолкнет, как только увидит, что в нем нуждаются. Вы — птица иного рода. — Ракитин замолк ненадолго, буравя взглядом страницу. — Атеист, а сами туда же, с церковью и ее государством. Позволено все ему, хочешь — людей режь, хочешь — воруй у кого попало, а сами тут сидите, помочь пытаетесь тле уездной в ее попыточках хоть куда-то пробиться. — Ракитин неосознанно сжал кулак, затем разжал его. — Мол, человек человеку враг, не можете вы человечество любить, а сами на невесту брата смотрите — глаза горят, за юбкой с высунутым языком побежите, все свои мысли умные оставив! — Довольно! — Иван Федорович вскочил, занося ладонь для пощечины, как Ракитин вдруг вскинул голову, улыбаясь так, как люди в своем уме улыбаться не могут. — Вы бы мне сейчас дали затрещину, так, Иван Федорович? А я, как будущий богослов и в целом порядочный человек, не стал бы делать вызов и перчатку бросать, как у вас в обществе принято. Вы себя этим изведете, и в итоге сами меня вызовите; я, как будущий богослов и, опять же, порядочный человек, не соглашусь. Вы затем проведете еще пару бессонных ночей, раздумывая об этом, по приходу утра попытаетесь меня опозорить за этот отказ — у вас не получится, потому что куда уж больше позора, чем быть Ракитиным… — Михаил Осипович горько усмехнулся, но продолжал: — А потом уж я не знаю, что с вами будет. Застрелитесь, наверное, причем на коленях у Катерины Ивановны, я полагаю. Или лихорадка вас возьмет. Но что-то из этого. Договорив, Ракитин вернулся к статье. Иван Федорович долго молчал, но все-таки нашелся с ответом: — Значит, я вам журнал либерально-атеистического направления пообещал, а вы мне — смерть от лихорадки. Мило. — Зато вы теперь не назовете это литературным воровством, — повел плечом Ракитин. — Теперь это, Иван Федорович, оммаж. Посреди вязкой тишины Карамазовское «touché» показалось таким же жалким, как последний, бесполезный уже выстрел побежденной стороны.