Кислородная недостаточность

Когда у неё отнимают Беллами (одним взрывом, что в голове трезвонит лихорадочным нет-нет-нет-нет), Левитт - единственная связь с миром, который всегда (так на радиоактивной Земле ещё повелось) их отторгает. Он прикасается к ней осторожно, словно Блейк из фарфора или хрусталя, а не - из вечных потерь и чужой крови создана. Он едва касается, к себе прижимая, притягивая, пока комната, воздух, вся жизнь (брата, её) вибрирует перед глазами стесанными, обгоревшими обрывками. Его, Беллами, Большого Брата, больше нет. Октавия думает, что умирает. Что всё, что было «до» между ними - склоки, ссоры - не в счёт. Всё плохое теряет яркость. Что ей необходимо вернуться во времени, только исправить бы, только бы обнять, сказать, как виновата, как любит, как жить без него не сможет. Как крахом вся их империя (не Римская, семейная) - ту что сами разрушали, а потом бреши залатывали, скрепляя «люблю» и «прости», словно синонимы. Как ломали всё, чем дорожили, но возвращались вновь и вновь. У Октавии непережеванный крик, в пустоту обращенный, и слёзы в морщинках у глаз застрявшие, и вместо сердца - одна большая боль. Дыра вместо имени брата. И парень позади, обнимающий, удерживающий безнадёжно все её расколотые части (из фарфора или всё-таки хрусталя?) в едином целом. В ней. Левитт как-то фантомно тянет вверх, придерживая, она не чувствует ног. Только парализующую кислородную недостаточность. - Октавия... - сквозь воду или стены голос, - Октавия, сможешь на ногах держаться? Проще упасть. Задохнуться. Уничтожить что-то внутри, отвечающее за чувствительность такую острую и свежую, что клинками ржавыми, раскаленными докрасна насквозь. Проворачивая. Она глаз оторвать от чёртового камня не может. От места, где Беллами только-только стоял. - Я не сказала ему, - слова тугим комом в горле стрянут, будто Октавия захлёбывается. - Я не... сказала ему... Не сказала... что люблю. Левитт подхватывает её на руки и несёт в сторону комнаты (тюрьмы, на самом деле), твёрдо, уверенно говоря: «Он знал». Она вдохнуть хочет - не может. Сухо. Пустынно. Пусто. Левитт усаживает её на кровать, в глаза как-то преданно (парень, мы знакомы всего-ничего, - хочется сказать, но) смотря. - Я дышать не могу, - признается Октавия, по-детски всхлипывая, несдержанно, едва не скуля. У неё части семьи не стало. У неё мир пополам расходится и не собирается. Здесь слабой быть нельзя - запоздалая мысль навылет. Но Октавии сейчас плевать, потому что боль везде боль, она не делится на «можно» и «нельзя», «вовремя» и «не время», она просто раскурочивает изнутри. До выжженных пепелищ. Комната в глазах двоится. О слышит чьи-то рыдания, а потом смутно осознает, что они - её. Левитт подносит влажную тряпку, чтобы кровь с искаженного лица стереть, когда она безвольно повисает на нём, стоящем на коленях у её ног, всеми маленькими тканями пережитого, сшитого разными нитками, что значится как Октавия Блейк. - Однажды боль утихнет, - тихо отвечает он, несмело обнимая в ответ. - Но его мне никто не вернёт, - всхлипом очередным в его грудь. - Никто. Как мне дышать? Она глотает слёзы, всё сильнее прижимаясь, будто отпустит - и сама сломается окончательно. Воздух застревает, не доходя до лёгких. А губы всё шепчут: нет-нет-нет-нет. - Вдох. И ещё один, - он её убаюкивает будто, тихо шепча, не забирая боль, но разделяя. И напоминает, что отпустить надо. Придётся. «Может, мы встретимся вновь» сливается их просевшими голосами в унисон.