По тракту шли шагом три лошади и несли на себе четырех всадников. Ватага разношерстная, путь держала неблизкий, к каждому седлу приделаны тугие сумы. Во главе отряда на рыжем дородном скакуне ехал коренастый мужик, на его лысине поблескивали капельки пота, черная борода с проседью обрамляла широкое лицо, в кулаках, каждый весом в пуд, зажаты поводья, за спиной — топор с длинной рукоятью. Позади него на пегом мерине следовал жилистый, тонкий, длинный мужчина. Возраста он был неясного, не отрок, но и не старик. Одет он во все черное: узкие штаны, сапоги, рубаха, плащ, на шее такой же черный платок повязан, и сальные темные волосы до лопаток черной лентой мудрено перехвачены. Замыкал строй грузно ступающий массивный конь с короткой мускулистой шеей, с длинной белой гривой до копыт. Тяжеловоз нес на себе сразу двух наездников. Один — иноземец, приземистый, угловатый, лицо смуглое, солнцем опаленное, на нем белой полосой шрам змеится ото лба до подбородка. Одежды на нем яркие, свободные, из парусины. На портупее в кожаных ножнах сабля болталась. За спиной иноземца, как клещ, в него вцепился паренек, тощий, нескладный, чумазый. В замызганной рубахе с чужого плеча, портки запыленные, сапоги худые. Головой то и дело вертел-крутил, глазами лупал.
— Атти, — окликнул вожака черный всадник, — нам бы на ночь где остановиться да пожрать, а то живот волком воет.
— Дело говоришь, — ответил хриплым басом тот. — Еще б знать, куда лихая нас занесла.
Тут паренек опять извертелся, за плечи иноземца узловатыми пальцами уцепился.
— Галвин, едрить тебя, что ты как блоха елозишь! — прикрикнул на седока мужчина и плечами недовольно повел.
— Чего ты воздух сотрясаешь, он же тебя не видит? Шлепни его по лбу, — оглянулся центровой.
— Тебя забыл спросить, Дуфф, — огрызнулся иноземец.
А паренек знай себе, пуще прежнего завертелся, ладошкой по плечу старшего тук-тук, как дятел в лесочке.
— Мммм, — замычал он и пальцем в воздух впереди себя ткнул.
Присмотрелся к тракту иноземец, навстречу им кто-то неспешно двигался.
— Глухой, да глазастый, — сказал тот и сплюнул на землю. — Атти?
— Вижу, — отозвался вожак, а сам топор за спиной поправил.
Постепенно стали вырисовываться очертания наездника: дряхлый старик с жиденькими седыми волосенками на обтянутом кожей черепе в седле на вороном коне сидел, в трясущихся ручонках держал поводья второго скакуна, что рядом шагал. Поравнялись путники на дороге. Старик замедлил шаг, а потом и вовсе остановился.
— Здорово, отец, — обратился Атти.
— И вам не хворать, путники, — захрипел старик.
— Скажи, отец, есть здесь селение какое, где можно кров найти?
— Есть, сынок, чего ж не быть?! В получасе хода деревня стоит. По тракту поезжай, по правую руку тропинка будет к морю, она к деревне и приведет. Там и ночлег найдешь, и ужин. Лучшей похлебки на белом свете не сыскать, — улыбнулся старик, обнажая пару гнилых зубов.
— А ты, значит, местный? — влез в разговор Дуфф.
— Тамошний, тамошний, — закивал тот, а сам тихим шагом тронулся прочь.
Галвин уставился на старика, никогда он еще не видел таких дряхлых людей. В чем там жизнь теплилась? Дунь-плюнь и повалился бы замертво. Не один паренек взора со старца не спускал, черный всадник едва шею не свернул, оглядываясь.
— А кони-то хороши, длинноногие, мышцы крепкие, и сбруя недешевая. За таких на ярмарке можно тридцать унций серебра выторговать, — оценил чужой навар бывалый конокрад, перекатывая языком соломинку во рту.
— Двигаем к деревне, — отдал приказ вожак.
Тронулся строй, зашагали кони. Вечерело, ветер с моря холод надувал. Не соврал старик, тропинка к берегу уходила. Пустились по ней путники. Земля с каждым локтем все сырее да скуднее становилась. Сочные кусты сменились коренастыми растениями, травы — мхами да лишайниками на камнях. Воздух солью пропитался, морось на одежду оседала. Тропинка к улице вывела, единственной в деревне. Поселение маленьким оказалось, всего полтора десятка покосившихся домишек. Ютилась деревня на склоне утеса, за ним море раскинулось до горизонта. Шелестело чернильной синевой, валы перекатывало. То наотмашь шибанет скалу, то отступит вспять, затаится.
Безлюдно и безмолвно было в деревне — ни брани голосов, ни плача детей, только море грохотало. Ехали всадники мимо низеньких изб из отсыревших бревен — окна занавешены, двери наглухо закрыты, нигде огонечка не видать, ни дыма от печей.
— Повымерли они тут все, что ли?! — тихо сказал Дуфф.
На самом краю скалы, на фоне моря, чернело деревянное строение в два этажа. Именно к нему вела улочка и у его дверей обрывалась. Только в этом доме окна не были занавешены, и в них плясал отсвет огня. Туда и направили лошадей всадники. Подъехали, спешились. Паренек торопливо поводья подхватил, стал коней привязывать. Над входом висела вывеска на цепях, позвякивала от порывов ветра.
— «Омут», ну и название, — прочел надпись и сплюнул под ноги иноземец.
Трое мужчин шагнули на приступок, заскрипели доски, прогибаясь под их весом. Толкнули дверь с поржавевшими петлями, та всхлипнула и поддалась. В доме оказалась таверна обычная, да не привычная. Общий зал походил на кубрик. Сумрачный свет лился из фонарей, подвешенных на крюках к балкам потолка. Пол просмолен. На стенах — сети, снасти, гарпуны, в углу — гамак. Массивные дубовые столы рассыпались по залу, их ножки здоровыми гвоздями были прибиты к полу, будто хозяева опасались качки. Вместо стульев вокруг столов бочки. В другом конце зала стойка, за ней стена с отверстиями, в них бутылки с пробками, а в тех заточены корабли, крохотные, с парусами, мачтами, рангоутом. У двери в кухню судовой штурвал из пола будто вырос, на опоре красное деревянное колесо с полированными рукоятками. По другую сторону стойки винтовая лестница, ведущая на второй жилой этаж с комнатами для постояльцев. А вдоль нее канаты, как ванты сплетены. Хоть обстановка была необычной, но более всего поражала другая деталь. А именно — настоящий бушприт корабля, который словно рог нарвала, прорезал насквозь всю таверну, выскакивал из надломанных досок пола и врезался в потолок, где пропадал из вида. К бушприту крепилась фигура полуобнаженной морской нимфы. Та тянула руки аккурат к гостям, входящим в таверну, словно звала к себе, манила. Троица потопталась, огляделась и заняла один из центральных столов. Атти грузно опустился на бочку, та натружено закряхтела под ним. Затем он отцепил со спины топор и прислонил его к столу рядом с собой. Собратья последовали его примеру, занимая места по левую да по правую руку вожака. Иноземец тоже снял саблю и положил на край стола. В центре столешницы одиноко высилась жестяная кружка, в ней был огарок свечи.
— Сейчас зажжем, романтично будет. Серенаду тебе спою, Фелан, — проговорил конокрад, кривя губы в ухмылке.
— Ты лучше хозяина позови, шутник, — отмахнулся тот от остряка.
Дуфф завертелся на бочке. В зале было немного гостей, они порознь занимали несколько столов. Но гости все как на подбор были немощными дедами с иссушенными и старостью, и морем лицами. Они заносили ложки к беззубым ртам, с хлюпом всасывали их содержимое, жамкали губами-ниточками, чмокали и довольно щурились, изредка поглядывая из-под белых, словно соль, бровей на незнакомцев.
— Богадельня какая-то, — вынес вердикт Дуфф, а затем зычно крикнул: — Хозяин!
Галвин умело отер бока лошадей, осмотрел копыта, ослабил подпруги, чтобы им легче дышалось. Напоил жеребцов, погладил широкий нос каждого, даруя куцую нежность. Дело спорилось быстро, он привык к своей повинности в их шайке. За скакунами всегда смотрел Галвин, но стоило ему что-то упустить или сделать наспех, как зря, то мог легко получить затрещин от Дуффа. Тот лошадиную породу знал на зубок, лучший конокрад на всем острове. Был случай, паренек спросонья не проверил шнеллер у коня Дуффа. Замок оказался открытым, и конокрад едва не навернулся, когда садился в седло. Злой, как Эзус, Дуфф прошелся сапогами по всему телу долговязого паренька, живого места на нем не оставляя. С тех пор Галвин не торопился, лишний раз осторожничая. Закончив осмотр, паренек кивнул сам себе и было уже направился к дверям таверны, как вдруг оглянулся и зашагал к обрыву. Море бушевало, накатывало на скалу, орошало солеными каплями лицо Галвина. Ему нравилась мощь стихии, таинственность ее глубин, но в то же время он ее боялся, понимая свою ничтожность. Парнишка зацепился взглядом за тонкую полоску гальки у берега, где-то внутри у него колыхнулось какое-то странное чувство неправильности. Он постоял еще, всматриваясь в нее, пока не осознал. Там не было ни пристани, ни мостка, да и подходов к берегу с утеса тоже не было, лишь крутые отвесы скал.
— Хозяин! — еще раз окликнул с нетерпением Дуфф.
Вновь всхлипнула дверь, через небольшую щель, словно мышонок, проскользнул паренек. Ступил за порог да застыл с открытым ртом. Такой таверны он отродясь не видывал. Все в диковинку, все в новинку. Носом водил — принюхивался, глаза щурил — присматривался. К стене бросился, ладонями по сетям провел, словно по струнам арфы, далее пальцы запорхали по холодному железу гарпунов. Раз, обожгло кожу, отдернул руку, палец языком облизал. По наконечнику гарпуна капля крови побежала. Опустил непутевую голову Галвин, вмиг о порезе забыл. На полочке, на высоте его пояса, ракушки лежали: гладкие, створчатые, крученые, пузатые, шершавые да с замысловатыми наростами. В свете фонарей перламутром переливались, как драгоценные каменья. Воровато огляделся паренек и схватил одну ракушку, за пазуху спрятал.
Тут из кухни появился ещё один старик в засаленном фартуке и направился к столу незнакомцев.
— Будьте как дома, путники, я ни в чем не откажу, — проговорил он и костлявую руку протянул: — Меня Марвином звать.
— Нерасторопно ты гостей встречаешь, — буркнул Атти, презрев приветственный жест хозяина.
— Годы, поди, уже не те, — виновато пожал плечами старик и протер тряпицей липкий стол. — Далеча путь держите?
— Не близко, — размыто ответил вожак.
Хозяин скосил подслеповатые глазенки на топор у ног Атти, погладил свою седую козлиную бородку.
— Воины, знать, служивые?
— Вольные наемники, — встрял Дуфф. — Ты, хозяин, лучше скажи, что из съестного у тебя имеется?
— Похлебку жена моя готовит, такую, что сам Беленус не едал, — горделиво выпятил худую грудь Марвин.
— Рыбная? — спросил Фелан.
— Мясная, мы рыбу не подаем. Мигом принесу с пылу с жару, — бросил через плечо старик и засеменил к кухне.
— И выпивку прихвати! — вдогонку крикнул конокрад.
Ветер усилился. Застонали потолочные балки, доски завыли, крюки с фонарями заскрипели, ставни на окнах захлопали. Дождь забил по крыше. И стало чудиться троице, что они и, правда, в кубрике какой-нибудь шхуны сидят. Вот-вот море баюкать на волнах начнет. Но посмотрели они на бушприт, а корабль-то мертвый, словно на риф в шторм налетел, и они часть его полумертвой команды, как эти старики, которых Аравн все прибрать не может. Фелан передернулся, тряхнул головой, морок прогоняя.
— Вы заметили, когда по деревне ехали, то нигде ни сетей, ни снастей, ни лодок не видели, — тихо проговорил он.
— Ты это к чему? — удивился Дуфф.
— Да так, — обронил иноземец, а слова его затерялись в вое ветра, который сквозь щели между бревен задувал.
Вновь из кухни показался хозяин с подносом в руках, зашагал к столу гостей. Поставил перед ними четыре кружки до краев наполненные напитком цвета киновари, от которого ароматный пар поднимался, и четыре глиняные плошки с похлебкой, да краюшку черного хлеба. Потер ладони Дуфф в предвкушение, невесть откуда в руках у него кинжал оказался, будто тот его из воздуха вытащил. Нарезал он хлеб на ломти, нож в дубовую столешницу воткнул. Галвин, как радостный щенок, метнулся к собратьям, на бочку взобрался, ногами тощими заболтал, а сам на старших поглядывал, ждал, когда его черед есть придет, тягучие слюни глотавши. Атти взял кружку, дунул и опрокинул залпом половину варева. Раскраснелся, ладонью по бороде провел. Хорош был грог, в меру сладок, в меру прян, крепок, рома не пожалели. Скользнул в нутро, приятным теплом все тело обволок. Фелан принюхался к похлебке, от нее веяло пряностями, травами и умопомрачительной сладостью мяса. Только от этого благоухания можно было проглотить свой же язык. Наваристый бульон отливал золотом при свете огня. В нем плавали кусочки овощей, зелени, словно райские островки в солнечном океане, а бурые ломтики плоти, будто спины горбатых китов, то поднимались, то опускались в глубины бульонной стихии. Четверть часа никто из спутников не проронил ни слова, только черпание ложек и хлюпанье доносилось от их стола. Не бахвалился хозяин, похлебка была даром богов, каждый глоток хотелось подержать на языке подольше, чтобы насытится этой дурманящей гаммой вкусов. А мясо было настолько мягким и сочным, что его можно было одними губами есть. Облизали ложки мужики, отерли щеки. Старики в таверне покивали, беззубыми ртами заулыбались, мол, то-то же. Один только паренек ужом на бочке вертелся, едва в голодный обморок не падал. Взял вожак четвертую плошку, отлил из нее половину бульона себе, больно аппетитное было кушанье, не смог отказаться от него воин. Убогому мальчишке и пары глотков хватит, да ломтя хлеба, от сытости только лень разовьется. Получив дозволение, Галвин бросился на еду, грязными руками куски торопливо в рот заталкивал, ссутулился весь, ощетинился, словно побитый зверёныш, что дорвался до объедков.
— Довольны, гости дорогие? — спросил Марвин, горбатую спину в поклоне скривил.
— Удружил, хозяин, удружил, — пробасил Атти.
— А все моя жена, умелица, все не нарадуюсь, — рассыпался в похвалах старик. — Сейчас позову. Уна, рыбонька моя, покажись гостям.
Дуфф хлебнул грога, да так и подавился. Из кухни, словно марево в сумрачной дали, показалась девица, подбоченилась и поплыла к столу путников, юбки по полу колыхались, словно прибой ласково на песочек набегал. Груди от дыхания подымались, узкие ладошки осиную талию подпирали, кожа бела, словно солнце не видала, губки пухленькие, очи черные, волосы сизые сплетены в тугую толстую косу, которая, как пеньковый канат, петлей вокруг изящной шейки обвилась. Чего-чего, но подобной красавицы мужики увидеть в этой захудалой деревне никак не ожидали, а что эта кудесница еще и женой дряхлого старика окажется — в здравый ум прийти не могло. Подплыла чаровница, пегими ресницами хлопнула, губки растянула, зубки, что жемчуг, обнажила.
— Люба вам моя похлебка? — зазвенел ее голосок, словно трель боцманской дудки.
— Люба, хозяюшка, дюже люба и не только похлебка, — встрепенулся Дуфф, бесстыжими глазами по стану девицы шаря.
Щеки той даже румянец не тронул, стояла, хорошенькой головкой покачивала, в пальчиках кончик косы теребила.
— Скажи, Уна, а где же ваши мужики? — заискивающе спросил Фелан.
— Вот, — кивнула девица на пожилых гостей таверны.
— Так это немощь век уж доживает, а я о настоящих мужчинах говорю, — не отступал иноземец.
— Ясно где, в море, — ответила та, а глаза сияли, будто звезды Северного креста в ночи.
— И не страшно вам без мужицкой силы? Коли разбойники нагрянут? — продолжил расспрос иноземец.
— А чего нам бояться?! Мы люди простые, живем тем, что Ллир даст, взять с нас нечего, — твердо ответила Уна, а сама ладошкой в стол уперлась.
— Это как посмотреть, красавица. Я б нашел, что взять, — проговорил Дуфф, скабрезно усмехнувшись.
Атти достал кожаный кошель, вытащил несколько медяков, сжал узкую ладошку хозяйки, до того холеную, мягкую, но холодную, словно воды Ла-манша. Казалось воину, что его грубые мозолистые пальцы в кровь способны исцарапать нежную кожу девичьей руки. Залюбовался вожак аккуратными ноготками, крепче сжал ладошку, согревая ее.
— Совсем замерзла без тепла, поди? Некому приголубить в этом унынии, — прохрипел Атти, склонил голову и потянул губы к изящной кисти чаровницы.
Уна уклонилась от прикосновений мужика, словно мурена ускользнула из захвата. Сгребла медяки в кулачок, блеснула мглой глаз, подхватила подол юбки, топнула башмачком.
— Почему ж уныло?! Сейчас развеселю, — отозвалась она и рассмеялась.
Полетел ее смех по залу, что звон корабельной рынды, прогоняя безмолвие, сбрасывая оцепенение, сковавшее таверну. Бойко припустилась девица к стойке, зашелестела ткань ее платья, что парус на ветру захлопал. Резво забралась она на стойку, села, башмачки сбросила, ножки оголила, так вся троица разом сухой ком сглотнула. Распустила Уна косу, волосы по плечам разметала, легли те волнами, окутали стан красавицы, серебром переливались, как чешуя. Марвин поднес жене лютню. Та приняла ее, к груди как дитя прижала. Щипнула струны белыми пальцами, застонала лютня, страстно, протяжно, будто женщина, изголодавшаяся по любви и плотской ласке. Мужики отерли вмиг вспотевшие лица, облизнули пересохшие губы, навалились на стол, вперед подались. Старики тоже встрепенулись, будто жизнь в них по капле влили. Разомкнула уста кудесница и запела.
Все будет так, как я задумала сначала,
Когда впервые эта песня прозвучала,
Когда под радугой, что вспыхнула впервые
На грани моря и земли, меня
Сиреной нарекли.
Лился голос чаровницы, затекал во всякую щель таверны, во всякую пору кожи человека, окутывал, звал. С каждой нотой затихал вой ветра за стенами, успокаивался грохот моря, замолкал скрежет сырых балок под потолком, перестали хлопать ставни — все затаилось, замерло, будто страшилось нарушить песнь девицы.
Молчаньем вечности и тайной дна морского,
И бесконечной силой музыки и слова —
Я призываю день, который завтра будет,
И, призывая, говорю: « Все будет так, как я велю!»*
Застыли мужики, ни один мускул не дрогнет, едва дыхание из губ вылетает. Галвин нутром почуял перемену в своих собратьях, оторвался от грога, который маленькими глоточками все время цедил, чтоб брюхо согреть. Толкнул одного, толкнул другого, все без толку — словно статуи за столом сидят. Подорвался паренек, хотел к Атти метнуться, да грог в голову ударил — тело свинцом налилось, разум туманом заволокло, веки отяжелели, ноги подкосились, и повалился на просмоленный пол Галвин. Мужики и тут не шелохнулись и, когда Марвин двери таверны на засов закрыл, тоже не встрепенулись. Сидела троица, глаз от Уны отвести была не в силах, потонули воины в омуте черных очей, в магии дивного голоса певуньи. Задрожали струны в агонии, поколебались, и затихла лютня. Откинула рукой за спину серебро волос красавица и призывно улыбнулась гостям, обнажая частокол острых и тонких, как иглы морских ежей, зубов.
Просыпался Галвин тягостно, из сна, будто муха из смолы, выкарабкивался. Не хотел хмельной дурман отпускать паренька. То разлеплял он веки, то снова смыкал. Наконец пересилил он морок, вынырнул из дремы, как тонущий из пучины. Захлопал ртом, воздух глотая. Голова у него гудела, словно кочергой кто огрел. С трудом сел паренек на соломенной подстилке, огляделся. Балки, столы, бочки, сети по стенам — таверна в рыбацкой деревне. Вмиг пришел в себя Галвин, подскочил, побежал к двери. Выскочил во двор, глядит, а коновязь пуста — нет ни лошадей, ни шайки его, будто и не было их здесь никогда. Вновь влетел в таверну паренек, к стойке подбежал, где хозяин виднелся, руками замахал, замычал. Обернулся на суету Марвин и спросил:
— По губам разумеешь? — Закивал косматой головой паренек, тот и продолжил: — Своих ищешь? Так они, едва рассвет забрезжил, в путь тронулись. А тебя, видать, забыли. Да ты не тужи, догонишь еще. Дорога-то одна. Может, похлебки хочешь? Жена только приготовила, свежая, с пылу с жару.
Страх ледяной стужей разлился по телу Галвина, попятился он, развернулся. За столами старики сидели, заносили ложки к беззубым ртам, с хлюпом всасывали их содержимое, жамкали губами-ниточками, чмокали и довольно щурились, обсасывая мослы из похлебки. Затрясло всего паренька, сердце в груди затрепыхалось, что птичка в силках, лицо молодое в маску ужаса превратилось. Дернулся он и побежал прочь, износившимися подметками по доскам стукая. Проводили старики его блестящими, мутными, словно у дохлой рыбы, глазами и вновь за похлебку принялись.
