***
Вокруг него — только пустота и раскаты грома: бушующая буря из непроглядной тоски. Под ногами — сожжённая, больная, покрытая трещинами земля и сухие кости кустарников. Это совсем не то место, куда приводят мечты. Он слышал, что пострадал не он один — наверное, да, точно, был кто-то ещё. Но с ними он ещё не встречался в своём краю. Может, ещё рано. Вообще, он быстро делает открытие: на самой границе жизни можно навыдумывать себе всё, что угодно — хоть новые кеды на каждый день — только это не очень весело. Ему всё ещё слишком тоскливо и скучно. Да и смысл от всех этих чудес, если ими не с кем поделиться? Его небесный край похож на запущенный сад — разбитые стёкла теплиц и буйная полынь, цепляющаяся за ноги. Вокруг гнетущая пустота, отчаяние и холод. Сквозь проволоку тяжело проходить, иногда можно услышать, как кто-то сядет рядом, погладит по спине: «пожалуйста, не нужно винить никого в этом, не стоит, не надо, ты просто умер и всё». Только это всё херня собачья. Вокруг слишком много выжженных слепых пятен. Можно заглядывать тихонько в окна, вот как получается: его больше нет, а жизнь продолжается. …Это хорошо, конечно, никого не винить и успокоиться! А где второй ботинок? Сухие, костлявые, выжженные тоской ветки стучатся в окна, в стеклянные двери — на границе между мирами сложно играть в прятки с тенями и листьями — паутина падает на глаза и волосы цепляются за сучья, а ещё он немного хромает, потому что так и не отыскал свою подходящую обувку. Там, в доме — расплавленный тёплый свет, а за стеклом чья-то жизнь: кривоватая немного, построенная на чём-то изломанном. Винс Нил, как любой стареющий человек, всё ещё очаровательный, даже смешной и немного отталкивающий. Конечно же, у него нет левого черного чактэйлора, да и вряд ли он его видел. Его фонари спрятаны глубоко внутри, и он поправляет тяжёлую портьеру, чтобы случайно не разлить свет. И вокруг него всё немного уродливое. В какой-то миг Раззл случайно задевает его плечом — легонько, это вообще всегда было в его манере: и даже после смерти не отучиться от привычки заполнять собой всё пространство в комнате. Только вот теперь это не смех, и не голос, а грустное напоминание да воздух. Когда мёртвые касаются живых, ничего хорошего из этого не выходит. На земле обычно в таких случаях говорят, что холодком повеяло. Сны у Винса Нила тёмные, скучные. О них можно порезаться, если отражаться в осколках воспоминаний слишком долго: но Раззл привыкает и к этому странному убежищу. Всё же это лучше, чем какой-то жуткий заброшенный сад. Не очень-то весело переживать одно и то же дерьмо несколько ночей подряд, это быстро наскучивает. Раззл — не нарочно, конечно! — доводит Винса Нила до такого истеричного состояния, что он чуть не падает на колени, и кричит, чтобы его оставили в покое. Винс Нил давно сломан и разбит, как стакан: так всегда случается с теми, кто успел заступить на границу жизни и смерти. В призрачном мире не так уж много правил, но одно-то усвоить можно: нельзя видеть то, что пока не дано. Когда придёт время, всё наступит само собой, торопиться всё равно некуда. Раззл не знает, чего добивается, когда хочет увидеть эту открытую кровоточащую рану. Винс Нил будто истекает кровью и гниёт изнутри: взрослые люди скажут, что обеспокоены таким состоянием, а может, даже пришлют контакты хорошего психолога. Потом они сядут в свои машины и уедут по своим серьёзным делам. Во сне Винс Нил постоянно кричит. Даже когда кажется, что голос прячется в тишине, Раззл из своего небесного края может услышать крик, запутавшийся в грудной клетке. Поначалу забавно заставлять его подпрыгивать от каждого звука, трястись и воображать себе всякие страшные вещи. Вообще, ещё нельзя оставлять свою горечь во снах живых людей подряд, но он так наловчился натурально пугать людей, что в какие-то моменты даже оставляет рассыпанные куски себя в реальном мире. Достучись он до Майкла, или, например, Сэми — ему бы точно были рады, наверное, даже если бы он вдруг появился посреди ночи в самом страшном кошмаре… Только вот это слишком тяжело: их окна восприятия захлопнуты так плотно, что хоть целыми днями бейся о них головой — а они не увидят и не услышат. Или не захотят. У мёртвых не принято обижаться на живых. Думается, что все боятся смерти только из-за того, что никто не может сказать наверняка, что будет дальше: страшно или весело, а может, вообще ничего. Раззл и сам не знает, а если бы знал, никому об этом не сказал, даже если очень хотелось. Он стоит и смотрит на плоды того, что он только что натворил — в такие моменты Винс Нил вскакивает, орёт, и знаете, что он делает? Он убегает туда, где, вроде как, чувствует себя безопасно, и никакие твари в ночи его не достанут. И почему люди умиляются и успокаиваются, склонившись над кроваткой с орущим и пускающим слюни свёртком внутри? Дети — неиссякаемый источник шума и нервотрёпки. А все вокруг думают, что в Винсе Ниле есть что-то, раз он так бегает со своим ребёнком. А Раззл почему-то не уходит сразу: все слепые пятна пропадают, он стоит за плечом у Винса Нила и разглядывает эту сцену, и даже немножко растерянно. Всё такое яркое, как в первый день жизни. Интересно, ему не страшно, потому что он не один, или потому что он просто уже ничего не чувствует? Взрослые отличаются от детей тем, что взрослых нельзя жалеть: никогда и ни за что, а то решат, что ты безвольный и какой-то неправильный. Взросление вообще похоже на грядку в саду: сначала тебе помогают родители, сажают всякие простые цветочки, чтобы ты получился таким, как им хотелось бы; потом ты подглядишь у кого-нибудь что-то красивое, и захочешь, чтобы у тебя было также; пару раз, может, ошибёшься: ну, зальёшь водой свежие семена, например. А через несколько лет, когда приноровишься, внутри тебя расцветёт множество растений — красивых и не очень, простеньких и замысловатых. В этот самый момент он видит осмысленный и любопытный взгляд светлых, почти стеклянных глаз, а в его небесном краю, на одной из ссохшихся веток, пробивается крошечный зелёный листик… Может, стоит задержаться здесь немного дольше.***
…А ещё дети в тысячу раз интереснее взрослых. Скайлар ступает нетвёрдыми шагами по камням. Шаг вперёд — ещё один до возможной встречи, назад — и его снова швырнёт в туман горечи. Он обращается в камешки и в ветер, и в лужайку — он разливается повсюду. Осенняя прохлада неспешно садится на дрожащие плечи, и в первый раз за всё время им обоим почти спокойно. Раззл стоит на садовой дорожке: будто не умещается в рамки теперешнего мира, а сам ощущает себя не больше трещинки в полу. Сам он выше облаков, выше космоса, а руки упираются в землю — эдакий выросший Питер Пэн. Она укрыта шелестом ветров, а он тает инеем, выжигая паутиной красивые стежки и рассыпая вокруг сердечки из тонкой бумаги — всё, что у него есть. Закутаться в туман, и раскрасить звёздами и закатными тенями всё вокруг: мир такой огромный, а теперь вся вселенная сужается до длины одного шага, до той трещинки в полу. Ему хочется дотронуться до ещё не распустившихся бутонов, зажечь их еле заметными фонарями следов на этой дорожке — к нему самому, как маленькими знаками расчертить тропинку, чтобы она продолжала путь, этот маленький поиск чего-то утраченного. Говорят, главный ориентир — в сердечке, так ли это? За гранью реального мира весь его сад утопает в цветах, он сам стоит по колено в падающих лепестках, а внизу, на земле, маленькая Скайлар не может сделать ещё один шаг. Раззл замирает на мгновение, пугаясь нетронутой тишины сердца. Россыпями бумажных сердечек проходит мимо стеклянной двери, которую никогда не откроют для него. Хочется взять девчонку за руку и провести по скользкой тропинке, не дать ей упасть и не исчезнуть самому, как будто его и не было. Он провожает её трепетом сверчков и улыбкой на своих мёртвых губах. Она делает последний шаг вместе с ним, ступая по еле заметным следам — Раззл чуть поддерживает последний, самый капризный камень на дорожке — и тает в воздухе уходящим светом, уходит тропой из мшистых снов.***
Никогда не задумывались, кто обитает за деревянной решёткой шкафа с посудой? Ноги утопают в мягкой почве воспоминаний. Вокруг сыро и прохладно, но его цветы, в общем-то, неприхотливые и привыкли к тому, что их заливают слезами, порой слишком часто. Но природа всегда справедливо берёт своё, и ему остаётся лишь приглядывать за тем, чтобы не отсырела бумага, из которой он готов часами вырезать фигурки. Скайлар, наверное, как и все маленькие девочки в её возрасте, растёт как принцесса, вечно в своих мыслях-фантазиях и в какой-то своей бесконечной сказке, подставив себя под обрушенный поток любви. В этом году он застаёт её ровно в тот момент, когда она состоит из бутонов синяков на сбитых на дорожке коленок, копны светлых волос и кучи разных детских слов. Иногда он думает, что и сам вполне мог бы общаться с миром через бессмыслицу четырёхлетнего ребёнка. Ему простительны какие-то наивные мечты, и мысль о том, чтобы остаться здесь надолго уже не так пугает. Когда для тебя жизнь — это вечное вчера, наблюдение за течением земного времени — одно из немногих удовольствий, которое можно себе позволить. Он и сам становится частью её детских выдумок — наравне со страшными тенями из шкафа, и знакомится со страхами, заключёнными-обитающими в скрипе половых досок; а единственный источник зла в этом мире — пока что только холодное мороженое. Жизнь, в общем-то, полна открытий и чудес, и каждый день приносит какое-то своё маленькое чудо — такое маленькое порой, что и не замечаешь вовсе такое обыденное волшебство. И это вовсе не про какую-то ерунду вроде того, что Санта приносит подарки на Рождество, а гусеницы превращаются в красивых бабочек, — эти-то все чудеса давно известны… Он и сам придумал одну игру, сидя как-то раз на лужайке, каплями росы отражаясь в лучах: игра очень простая, и в неё можно играть одному. Надо хорошенько запомнить всё, что сейчас вокруг, — камни, угол дома и разбросанные садовые инструменты — а потом закрыть руками глаза и представить, что этого больше нет. Потом резко открыть глаза и увидеть всё это заново, и понять, что, если захочешь, это будет всегда. Попробуйте как-нибудь сыграть, очень весело получается. А самое страшное открытие оказывается таким — как это так: почему сначала ты тоже — простой ребёнок с открытыми глазами для этого мира, а потом в один неожиданный момент вырастаешь и жизнь разбивает тебе сердце? Хочется рассказать всё это Скайлар, не для того, чтобы как-то её расстроить или обидеть: надо ведь уберечь её от каких-то горестей и бед в будущем. Ну, чтобы падать было не так больно. Печально, что жизнь не может состоять только из игр, сладостей и хорошего настроения. Только она ещё маленькая: и даже почти не задумывается, откуда берутся бумажные сердечки, которые стали частью каждого её дня. У самого Раззла точно с этим проблемы. Ну, с восприятием мира и всяким таким. Это вообще как будто была такая маленькая особенность — вот приходишь в жизнь с полной уверенностью, что мир тоже всегда будет улыбаться тебе, и просто не ожидаешь, когда жизнь стукнет по голове. В небесном краю можно доверять каждому камню и цветку. И они к тебе так же открыты — знают, что ты не сделаешь им больно. За реальным миром можно только тихонько наблюдать: через крошки печенья, оставшиеся после завтрака, или бежать наперегонки с её тенью в саду, и подсовывать везде бумажные сердечки. Иногда Раззлу всё же бывает тоскливо, вы не думайте, что встретив какую-то девчушку, за которой можно приглядывать, он теперь никогда не грустит. Он в эти моменты уходит куда-нибудь подальше, дождём и туманом разливаясь над теми местами, которые можно было называть домом. Или проводит время в своём саду: поначалу у него не хватает терпения, он выдёргивает из земли цветы вместо сорняков, но через какое-то время привыкает и к этому. Вечером он вернётся, чтобы пожелать спокойной ночи, а в день рождения утопит все кусты в саду розовыми цветами в форме сердец. Скайлар сидит в центре — вокруг слепые пятна фонарей, и он задевает путаными нитками стены и осколки резаных теней. Он сгорает тысячами свечей, от него пахнет кострами, полынью и мшистыми камнями. Скайлар состоит из секундных радостей и огорчений, и каждое событие в её жизни переживается с таким невозможным контрастом, как будто всю яркость эмоций увеличили до максимума. Он привычно спрячет бумажное сердечко где-нибудь рядом. Сердечками отмечаются дни, и ему легче не запутаться. Помните, что у него жизнь — это сплошное вчера? Заставляет чувствовать себя живым на мгновение. Заставляет собираться по кускам заново.***
Иногда Раззлу кажется, что Скайлар давно знает и принимает, что он рядом, просто это такой страшный секрет, в котором даже самой себе нельзя признаться. И тогда он довольствуется малым: просто любит и не требует ничего взамен. А на утро её мать снова найдёт россыпь криво вырезанных бумажных сердечек.***
Они никак не связаны друг с другом, а ему страшно не заметить и миг её жизни. Каждый новый день — это новое приключение и новый подарок, которого его когда-то лишили, а теперь есть шанс проследить каждый новый день заново. Её непутёвый папаша, пропускающий всё это, ошибается… У Винса Нила есть свои лекарства для счастья — они помогают ему чувствовать себя не таким отталкивающим, а даже где-то правильным, таким, как надо. Ну, а Раззлу, в свою очередь, всё же как-то легче быть рядом без его присутствия. Лезет в чужую жизнь, наверное. Может быть, со временем даже получится так, что они со Скайлар станут друзьями, или, наоборот, он будет прятаться и всегда-всегда следить за ней, как её молчаливая тень и самый верный хранитель секретов. А потом они вместе переживут (Раззл всё ещё немного путается, когда речь заходит о тонкой границе между жизнью и смертью), например, младшую школу — это, конечно, всё сопливо и скучно, и как-то неправильно, особенно для него — а вы попробуйте взглянуть на всю эту ерунду, когда не сможете провести ни одного дня в реальном мире. Винс Нил, когда гуляет с дочкой по воскресеньям, кажется чуть светлее. Раззл, подглядывая за ними, сжимает руки, так, что ногти впиваются в кожу, твердит, как заклинание: «я просто умер, никого в этом винить не нужно, не надо, не стоит…», но получается слишком плохо. Так плохо, что все цветы в его саду гибнут один за другим, а реальный мир остаётся прежним: таким же живым… — Ах милая, дождь собирается! Они хватаются за руки и убегают, — трава под ногами мнётся, и на земле остаются мокрые полосы. А Раззл остаётся. Он тихо-тихо, из последних сил звенит колокольчиками, пытаясь перебороть злые ветра надвигающегося шторма. Стоило ли привязаться к кому-нибудь, кто хоть немного похож на него самого? Скайлар, может, вырастет слишком быстро — он и не успеет заметить, как эти годы пройдут — Раззл станет прошлым — и его отправят туда, где ему и следует находиться: в детские воспоминания. Он немного стыдится своих желаний, ему и так дано больше, чем многим: а всё равно хочется ещё чего-то, например, провести хотя бы день или час, хотя бы тенью скользнуть по реальному миру. У него всегда полно желаний, которым не суждено сбыться. Ничего этого не будет, потому что в один день — он пропускает этот момент: то ли тени и шторма подобрались слишком близко, то ли что-то ещё… — та часть жизни, за которой он наблюдал, так быстро меняется. Скайлар обрезают цветущие ветки её садов — на пол летят её белокурые волосы. И вот он смотрит на неё — сверху вниз, и понимает, что ничего не может сделать. Сидит только у окна (хочется его разбить и впустить весну), поджав под себя ноги. Она лежит, такая маленькая, обмотанная трубками и плачет так сильно, что он вдруг понимает, что есть такие вещи, над которыми даже живые бессильны. И в тот момент, когда миры пересекаются — он может услышать, как у него что-то спрашивают. Там, наверху, не особо-то и можно врать, а молчать можно. И милый Раззл, у которого всегда в рукавах были припрятаны сотни шуток и слов, которые можно говорить даже в самые печальные моменты, почему-то забывает всё, что когда-то хотел сказать. Вспоминает лишь одну из прежних своих улыбок, которая ничего не обещает: а изнутри плачет и жжётся горящими огнями, бьёт по рёбрам маленький потерянный мальчик, который не хочет переставать верить в сказки. И Скайлар, наверное, тоже не перестаёт. Он не находит слов, чтобы объяснить, что лишь в сказках бывает, чтобы плохо было только злым, … Ничего этого он не может сказать, потому что всё это превращается в бессвязный поток мыслей, и одно воспоминание приносит столько боли, что проще никогда не думать… Только вот голова нужна не только, чтобы шляпы носить, и туда вкрадываются всякие мысли, приятные и не очень — вот на свете есть такие больные уроды, которые напиваются и разбивают свои машины, а погибаешь ты, каким бы хорошим и милым не был при жизни. Ему кажется, что и самому рано ещё знать о таких вещах. Ещё сложнее бывает и самому понять, почему такие больные уроды иногда оказываются любящими папами, при встрече с которыми, пусть даже раз в неделю, их сбивает с ног радостный топот ног и детское верещание, а теперь только слабые улыбки и всё такое. Жаль, что все всё понимают позднее, чем нужно. Это как красота наоборот: болезни поедают людей и цветы в его саду гибнут и гниют, даже самые яркие, от того, что за ними не доглядели, — они ведь не виноваты?***
Касание двух миров — они вдвоём проваливаются в трещинку в полу, разорванную чуть ли не до размеров кроличьей норы, и так сложно удержать Скайлар: находясь за пределами тела, она сначала удивляется, кричит что-то про то, что она летит, и никакие швы-нитки с трубками её не держат, — действительно: такая резвая девчонка, за ней и не угнаться. И только он один может, хотя и меньше всего хочет — уцепиться, задержать хоть ещё немного рядом с собой — его греет это непривычное тепло. И вот оба зависают — наверху небесного края чудесно: только Раззл почему-то не видел всего этого раньше. А внизу остаётся что-то такое простое, тяжёлое и некрасивое. И оно цепляется так крепко, что даже немного больно. Он пытается её успокоить и просит, чтобы она держалась за свою жизнь. Внутренний голос Скайлар охрип от крика и плача, она вопит так громко, как взрослые, совсем не по-детски. И ему хочется хотя бы отыскать её по голосу, они запутаны в темноте… — Скажите, она хотя бы нас слышит? Винс Нил задыхается вместо — вместе со — Скайлар, и страшнее этого Раззл ничего не видел. Он не знает, смог бы он сам пережить всё это. Когда его уже нет, жизнь всё равно продолжается: и сейчас в ней столько слёз и боли, что становится совершенно невыносимо, — а всё же пока любая жизнь лучше, чем всё остальное… Винс Нил закрывает лицо руками и заливается слезами. И тогда Раззл ломается первым. Он в последний раз позволяет себе сунуть девочке в карман бумажное сердечко и отпустить вниз, мысленно обещая встретиться снова. Он обязательно придумает что-нибудь, если его дождутся... Сердечко Скайлар снова начинает биться.***
Смерть проще всего объяснить как естественный биологический процесс, ну, вроде того, что отказывают постепенно все органы, кислород перестаёт поступать в кровь, сердце не понимает, что ему делать, и твой организм задыхается изнутри. Кислотность в клетках повышается, начинается разрушение ферментов… Суставы и мышцы становятся жёсткими. Потом начинается биодеградация — по-простому, гниение. Появляется отёчность и ты синеешь, а задохнувшиеся сосуды распухают. Потом приходят мухи. Они учуивают трупный запах с помощью каких-то штук на своих лапках и откладывают яйца. Все хотят оставить что-то после себя. Хорошо бы написать в завещании, чтобы тебя кремировали: не хочется, чтобы всякие червяки жрали лицо. Когда через несколько недель Скайлар всё равно умирает, Раззл сжигает весь свой сад, бурей обрушиваясь на цветы, на всё то, что можно назвать живым, сметая всё на своём пути. Бумажные сердечки сгорают осенними листьями — когда огонь переходит на оранжерею, ему уже плевать. Сзади слышится треск, огонь жжется за спиной: так разрушаются дешёвые декорации из фильмов-катастроф. Рыдающие стёкла бьются и сгорают в адских мучениях. Он сам оказывается злым штормом. Паршиво, когда только-только оправляешься и строишь себе новую реальность на ошмётках того, что было: позволяешь миру быть таким же милым и прекрасным, каким ты его запомнил. А потом жизнь вдруг объявляет массовую раздачу пощёчин. И когда обрушивается темнота, вьюгой сбивая с ног, отражаясь незнакомым эхом в тоннеле многолетнего одиночества, — возвращаются слепые пятна, и дальше собственного носа ничего не видно. Когда случается что-то действительно плохое, проще обвинить кого-то, или даже себя, чем признаться в случайности, поверить в судьбу и карму, или что-то ещё — просто потому, что идти дальше, зная, что, ты в силах что-то изменить, не так мучительно. Говорят, смерть — это совсем не страшно, а жизнь справедлива. И больнее всего Раззлу становится только после осознания, что это самое ужасное враньё, которое только существовало на этом свете… Не потому, что ему в своё время не повезло, и не потому, что девочка, к которой он так нелепо привязался, умерла. И, наверное, он никому не пожелал бы такого. Даже… даже… Когда ему уже нечем реветь, на плечо падает уцелевшее бумажное сердечко. — А я тебя искала. У тебя шнурок развязался. Раззл уставляется взглядом в пару конверсов на своих ногах. Когда их глаза практически одинакового оттенка встречаются, в них можно найти отражение какой-то нерастраченной нежности. Детский голос звучит как что-то невозможно далёкое. Прежде чем найти в себе силы встать и уйти прочь, Скайлар сомневается, оборачиваясь куда-то назад: Раззлу неизвестно, что она там видит: наверное, то что было ей дорого, и что она оставляет. Он её не торопит: теперь можно задержаться на одном месте, сколько угодно. На земле пролито достаточно слёз, а как только мёртвые сами отпустят живых, живые будут жить себе дальше. Там, внизу, все люди сильные, они справятся. Здесь, в его — их — небесном краю — начало чего-то нового, не сломанного, не разбитого. Он присаживается на колени и ловит её розовую ладошку. — Ты боишься? — Нет. Я ведь не знаю, что там, дальше, — шепелявит она. Сам Раззл не боится только чего-то печального или грустного, такого ужасного, что заставляет падать на землю и терять силы — всё равно теперь это часть нынешнего существования. А кто там знает, что будет дальше. Они смотрят на запустевший сад и на разбитые оранжереи. В воздухе тяжёлыми тенями всё ещё висит дым пожара. Раззл неуверенно говорит, что, наверное, они могут как-нибудь навестить границу мира и посмотреть, что там такое делается без них. Хотя оба догадываются, что больше не вернутся. Отпущенные сроки были потрачены… да, в общем-то, на ерунду. Их могилы, в непогоду помеченные лишь тёмными пятнышками, покрываются инеем — под прогорклой землёй больше нет ничего, что можно назвать Николасом Дингли или Скайлар Нил. Их оставили как маленькие ориентиры: мол, «memento mori» — помни о смерти. Часть какой-то прежней жизни умерла с ними. Они уходят с края жизни, отдаляются: Скайлар скачет вокруг него, как это делают дети рядом с незнакомцами, которым они хотят понравиться. Она раскрашивает небо закатными облаками и развешивает запутавшиеся в каких-то нитках звёзды. Пока солнце не село, их почти не видно. Раззл останавливается ненадолго, наклоняется и перевязывает шнурки. Со стороны выгоревшего сада можно видеть, как они уменьшаются, и с этого расстояния кажутся размером не больше трещинки в полу. Потом становятся совсем маленькими, едва различимыми тучками. А потом… А что будет потом, вы узнаете сами. Только нескоро. Я желаю вам прожить долгую и счастливую жизнь.