Веронский триптих

      Летняя ночь за окном сияет, как великолепнейший кристалл, звёзды отплясывают по небу свой многоцветный лихой карнавал. Его дворец объят пламенем — или ему только чудится? Пламя — адское ли, ангельское? А ласковые чёрные глаза так близко — протяни руку, и длинные ресницы скользнут по ладони хрупкой бабочкой, — что же это: морок, дивное видение? Благословенный дар небес, вечное проклятие безумия?       Её пальцы нежные и тёплые, как весенний дождь, как мягкое прикосновение солнца к обнажённой коже. Её губы алые и влажные — как горячее биение крови, как лихорадочный стук сердца у него в груди. Её голос — как пение птиц в розовый рассвет, её глаза — конец одиночеству и обещание любви, её окровавленное платье скользит по белоснежным плечам, её волосы окутывают дурманящим облаком, её запах — цветочный запах ребёнка, пряный аромат женского желания…       Верона. Его Верона. Его возлюбленная, его невеста, его супруга. Сколько бы вёсен она ни видела — только его.       Бартоломео делла Скала, герцог Веронский, никогда прежде не пил с девичьих губ столь сладких поцелуев.       Её ладонь — в его ладони, тонкие ледяные пальчики только и ждали, чтобы он согрел их своим дыханием. Её шея — хрупкий лилейный лепесток, расцветающий кровавыми пятнами, но ночная гостья только смеётся — смеётся своим ласковым рассветным голоском. Её грудь — для его восхищённых глаз безупречный фарфор, для его жадных губ — гладкий, тёплый шёлк, невинный, не раскрывшийся ещё бутон.       Она дрожит — словно замёрзла, словно никогда не знала ничего, кроме холода, она дрожит — и тянётся к его рукам, прячется в его объятиях, она дрожит — в глазах и страх, и смех, и ласка, и тайна, и неверные отблески свечей, и его собственное шалое отражение. Она стонет — когда он щекочет языком её нежные розовые соски, она стонет — когда он сцеловывает терпкую влагу с её лона, она стонет — как мечту заветную, вышёптывает его имя, зовёт отчаянно — единственную свою надежду, умоляюще — единственную свою любовь. Она судорожно ловит его руку, она до крови вцепляется в его плечи, она жаждет отдаться ему, она жаждет раствориться в нём, она жаждет его — на единственную ночь или на пару вечностей? Она почти хохочет, она едва не плачет, она выпевает сокровенное признание, она превращает тихое полнолуние в небывалый, сумасшедший звёздный закат. Алое пляшет вокруг них, алое стенает и улыбается сквозь слёзы — опаляет жарче самого неистового костра.       Она обвивает его своими белыми ножками тесно, бесстыдно, сладострастно — и чуть вскрикивает от неизбежной девичьей боли в то мгновение, когда он делает её своей.       Она — как вода, как огонь, как закат, как рассвет, она — бесплотная сказка, на краткую летнюю ночь ставшая явью, она — страстная женщина, уже женщина, его женщина из плоти и крови. Она дрожит, и стонет, и извивается в его руках обезумевшей кошкой, она шепчет ему странные, желанные слова — про себя, про него, про то, как страдала, как не верила, как ждала чуда — она, незримое привидение, древний дух древнего города. Ждала — и дождалась, и в любви его обрела плоть, и останется теперь с ним, а после, на излёте его жизни, — уведёт туда, где нет и не может быть места разлукам.       Она целует глубоко, она пьёт его душу, отдавая взамен свою. Он никак не может насытиться ею — но звёзды уже бледнеют на востоке, разгорается розовым маревом заря. Если она сон, если она морок — то исчезнуть ей с первым солнечным лучом, а ему — проснуться, и дышать без неё, и жить без неё — ради неё много долгих, мучительных лет. Если она всего лишь подаренное ночью наваждение — ему совсем не хочется просыпаться.       Бартоломео делла Скала почти зло прижимает к себе Верону, свою Верону, — и больше, чем кар небесных, боится растекающегося по миру рассвета. А желание — так невовремя! — вновь наполняет кровь густым, нестерпимым жаром.       …И сокровенное золото проснувшегося солнца вспыхивает наконец в её восхитительных глазах:       — Я не уйду.

24.02.2012