Из мухи слона

– Рогожин, а Рогожин!.. Парфен обернулся. Настасья стояла в дверях, бледная невозможно; если бы не ее вечная ухмылка, Рогожин бы подумал, что кто-то ее напугал до смерти. – Чего? – Парфен занимался бухгалтерией, и никакая женщина, даже самая прекрасная, не могла бы поднять ему настроение. – Позволишь отвлечь? – С каждой секундой у Настасьи в лице становилось все меньше краски. – Да что тебе нужно?! – еще резче спросил Парфен. В глазах Настасьи мелькнула обида пополам со злобой. – Если ты меня не выслушаешь, то очень пожалеешь. – Ладно. – Рогожин уронил голову на грудь. – Подходи. Настасья двинулась вперед, положив руки на бедра; походка ее была настолько деланой, что Рогожина передернуло. Добравшись до него, Настасья села к Рогожину на колени и обняла его за шею, положив голову на плечо. Так они просидели целую минуту в полной тишине; Настасья дышала тихо, еле слышно, и Парфен не решался даже касаться ее. Наконец она чуть отстранилась и прошептала глухо: – Я ношу твоего ребенка, Парфен. – Врешь, – мгновенно отреагировал Рогожин. Настасья мотнула головой. – Если бы. В последние три месяца я сплю только с тобой, а кровотечений нет уже два месяца. При последних словах лицо Рогожина вытянулось. Настасья усмехнулась, но так же фальшиво, болезненно. – Женские штучки, тебе не понять. – Она рывком приблизило свое лицо к его лицу и поцеловала в губы. Поцелуй ее ощущался горьким донельзя; Рогожину аж захотелось сплюнуть. – Но это правда. Сейчас внутри меня сидит какой-нибудь Парфенович. – Настасья задумалась. – Или Парфеновна. – Ты рожать не будешь, – оборвал ее Рогожин. Настасья печально улыбнулась. – Спасибо, Парфен, а то без тебя бы не догадалась. Ты хоть раз видел, чтобы у меня были дети от Афанасия Ивановича? Рогожин воззрился на нее с немым удивлением. Настасья откровенно детским жестом щелкнула его по носу кончиком ногтя. – Вот то-то и оно. Не смогу я родить, Парфен, ни тебе, никому. Знатно меня в свое время Афанасий Иванович травками всякими покормил… – Настасья обернулась к двери, словно бы ожидая увидеть при входе самого Афанасия Ивановича. – Еще когда совсем малюткой была. В общем, не выносить мне здорового ребенка, даже если б и хотела. Вот так. В глазах Настасьи не было слез, но голос ее был настолько горьким, что Парфен даже, кажется, проникся ее чувством и легонько приобнял, положив ладонь ей на спину, между лопаток. Настасья прильнула к нему, мазнув губами по небритой щеке, и обняла крепко – так, будто в последний раз. – Вот и рассказала я свой самый страшный секрет, – шепнула она Рогожину на ухо. – Так легко, знаешь ли, хорошо… – Она пробежалась ногтями по Парфеновой шее. – Мышкину бы я ни за что не открылась, если честно. Рогожин только прохрипел в ответ что-то нечленораздельное. – А ты бы хотел детей? – спросила Настасья с мягкой улыбкой; Рогожин и не знал, что она может так улыбаться. – Если не от меня, так от другой. – Мне, кроме тебя, никого не надо, – твердо произнес Рогожин, – в том числе и детей. Настасья вскинула брови. – Какой ты, Парфен… – Она замерла в поисках нужного слова. – Минималистичный. А как же радость новой жизни, воспитание ее, а? – Бабские это штуки. – Парфен в раздражении отстранился от рук Настасьи. – Либо по делу говори, что предлагаешь, либо убирайся. Лицо Настасьи исказилось злобой. – Значит, как услышал, что я родить не смогу, так и осмелел. – Она встала на ноги, но уйти не ушла: только оперлась ладонью о край стола, да так и стояла, уперев в Парфена взгляд. – Ты ведь даже представить не можешь, каково это: знать, что детей иметь не сможешь, и не по своей вине! Рогожин не возражал, только ждал молча, пока она «перебесится». – Да и кого бы ты воспитал?! – продолжала она, переходя уже на крик. – Такого же, как ты, торгаша? Бил бы его, как твой батя – тебя, да? Отвечай! Рогожин поднялся со своего места, в два шага подошел к Настасье и без единого слова залепил ей пощечину. – От истерики помогает, – пояснил он, пока женщина, согнувшись в три погибели, растирала покрасневшую щеку. – Ты комедию-то не ломай, я же знаю, что не сильно тебя ударил. – Протянув эти слова, Рогожин схватил Настасью за воротник ночной рубашки и встряхнул, словно котенка. – А свидетелей нет. Захочу – ногами забью и в реку скину. – Лаешь, да не кусаешь, – рассмеялась Настасья ему в лицо. – Коли убить захочешь, мне об этом не скажешь. Думаешь, я этого в тебе не понимаю? Рогожин перевел взгляд на стол, словно бы ожидая увидеть на нем ту самую, заложенную книгу. – Ага! – обвиняюще вскрикнула Настасья. – Глазками забегал! Нож, что ли, ищешь? Парфен вздрогнул. – Замолчи уж, кликуша, а то и правда подумают, что убью, – пробормотал он, отнимая пальцы от воротника Настасьи и возвращаясь на свое место. – Спать иди. Я потом приду. – Ага, конечно, тридцать раз, – фыркнула Настасья. – Прям такая уж я дура, чтобы спать, когда ты мне прямым текстом грозился убить!.. Но, несмотря на эти слова, по приходу Рогожина Настасья спала как, простите, убитая – видно, очень сказалось на ней волнение вечера. Волосы ее разметались по подушке, а рука сжимала (удивительно крепко для спящего человека; даже костяшки побелели) в кулаке простыни. Рогожин разделся, лег рядом, прижавшись к ее спине, и по привычке положил ладонь на тонкое бедро ее. Надо же, до этого момента Парфен никак не задумывался о том, каково это – растить детей с Настасьей и растить детей вообще. Даже неловко как-то признаваться, что взрослый мужчина мог прожить целую жизнь и ни разу не задуматься о семье. Так уж случилось, что Парфен все время был занят (а уж с Настасьей – особенно), и никак не мог выделить место подобным абстрактным мыслям. Но теперь у него была целая ночь – вдоволь времени подумать. Нет, с Настасьей детей не воспитаешь – это он понял сразу, как только увидел ее, хотя и не осознал толком. Все это время он гнался за ней с полным знанием того, что с такой, как она, семью не строят, хотя браком можно и попробовать сочетаться – однако «пробовать» совсем не значит «преуспеть», и вот это-то и выводило Рогожина из себя, а вовсе не какие-нибудь теоретические отпрыски или их отсутствие. Как-то даже умиляло мышление Настасьи; да разве она не видит, что невозможно уже Парфена крепче привязать, как ни бейся, ни деньгами, ни детьми? Он как увидел ее еще тогда, в первый раз, так и пропал, и мучает его все это время только один страх: а вдруг – уйдет? Она же – как птица вольная, ничто ее не держит («Даже ребенок бы не удержал», – мелькает в голове), упорхнет – и поминай как звали. Взбудораженный этой мыслью, Рогожин еще ближе прижимается к Настасье и впивается ногтями в ее бедро – не так сильно, чтобы разбудить, но, однако, сквозь сон она вскрикивает. Вспомнив, что спящий честно ответит на все, что у него спросят, коли его не разбудить, говоря, Рогожин хрипло прошептал ей на ухо: – Сбежишь от меня? – Коли сбегу – найдешь, – бормотнула Настасья. Рогожин не нашелся с ответом.