Выбор шаха

      Если бы не приказ Арслана и не воля Нарсаса — она бы его убила. Вот и сейчас смотрит на него, спящего, а рука так и тянется к кинжалу. Сама, без малейшей мысли, стоит только отвлечься. Нельзя — и потому приходится каждый день сидеть у его постели и присматривать. Хорошо хоть, ночью с ним Фарангиз, иначе бы на пятый день она бы точно не выдержала. Нарсас расстроился бы. Альфрид некоторое время думает о том, как они могли бы мириться после такой ссоры, мечтательно улыбается — и с силой трёт покрасневшее лицо, будто стирая восхитительнейший из снов.       Скучно — невыносимо просто. Только и остаётся, что возиться со стрелами, или, как объясняла Фарангиз, с травами, готовить очередную порцию лекарства. Ну или пленника разглядывать. Или натаптывать очередной круг по комнате — и видят боги, она ничуть не удивится, если однажды увидит на каменном полу следы своих ног.       А разглядывать чужое лицо — странно. Там, где его обычно прикрывает маска, кожа заметно светлее. Она наклоняет голову, присматриваясь, и с удивлением отмечает, что он даже симпатичен — если бы не эти его шрамы. Хотя Нарсас всё равно милее. Ожог тянется почти до подбородка, может, и дальше, но ради своего любопытства она не стала ни тянуть вниз одеяло, ни заглядывать под повязку. Хотя хотелось. Впрочем — что она там не видела? Шрам и есть шрам, тело есть тело. Ничего нового. Лежит, дышит тяжело, не шевелится.       Сердито фыркнув, Альфрид тянется к маске и, подтянув её за завязки, принимается бездумно крутить в руках. Приятно прохладная, греется она на удивление медленно. Альфрид вытягивает руку, разглядывая узоры в виде цветов и листьев, и снова фыркает: они выглядят слишком нелепо для воина, то ли дело метки её племени… Но странно, что маска совершенно гладкая, даже если царапнуть ногтем — тонкие тёмные линии не были прорезаны или продавлены. Любопытно, как это сделано…       — Отдай.       Альфрид аж вздрагивает, услышав этот низкий, угрожающий голос. Хорошо знакомый, ненавистный. Пленник давно очнулся, давно наблюдает за ней — а она и не замечает, будто не взрослая, а глупый мелкий ребёнок, которому даже нож в руки не дали — не дорос ещё.       Дёрнув плечом, она кидает маску ему на колени и вскакивает: надо позвать Нарсаса или Фарангиз, или даже Арслана — кого угодно. Взгляд цепляется за движение — она выхватывает кинжал и досадливо шипит: враг всего лишь поднял руку к лицу и наклонил голову, пытаясь спрятать ожог.       — Ты знаешь, зачем я здесь? — он смотрит сквозь пальцы.       — Так хочет Арслан. Ну и мой милый Нарсас сказал о том же. Нужен ты им, вот и всё, так бы я тебя давно убила.       — Вот как, — он прикрывает глаза и едва заметно морщится.       Альфрид мстительно улыбается и вылетает за дверь.       Хирмес, оставшись в одиночестве, настороженно оглядывает комнату. Ничего, что было бы легко использовать, как оружие — эту предусмотрительность он отмечает сразу. Улавливает лёгкий ветерок от открытого окна, ёжится от влажной прохлады и хмурится.       Попытка встать откровенно неудачна. Смирившись с собственной слабостью, он кладёт маску рядом, как обычно, и закрывает глаза, совершенно измотанный. Всего лишь попытка сесть, всего лишь один разговор…

***

      Проходит почти неделя, прежде чем Арслан заходит в тёмную комнату и тихо прикрывает за собой дверь. С порога видно окно и сумрачно-чёрное небо: тонкий серпик луны прячется в облаках, его едва видно.       Хирмес спит. Хмурится, кривит губы, как от боли, но молчит. Его маска лежит рядом, в бликах отражается огонёк свечи. Фарангиз хорошо позаботилась об этом человеке: он уже не выглядит настолько измождённым, даже чисто выбрит.       Арслан ставит свечу на низкий столик, отодвигает подальше — так, чтобы и видеть чужое лицо, и не задеть случайно — и, если уж быть до конца честным перед собой, не пугать огнём. Смотрит на шрамы, пытаясь привыкнуть к их виду, чтобы не отводить взгляд. Осторожно касается плеча в попытке разбудить — и Хирмес вскидывается. Растерянный, он озирается, тяжело дышит — и лишь через несколько мгновений на его лице маской застывает ярость, скрывая страх. Арслан смотрит спокойно и прямо.       — Я пришёл поговорить, — сообщает он.       Хирмес усаживается удобнее, вполоборота, и опускает голову, пряча правую половину лица. Он придерживает правую руку и рассеянно оглаживает большим пальцем запястье, будто убаюкивая, и — замечает Арслан — бросает быстрый взгляд на маску. Может, он и хотел бы её надеть, но одной рукой с завязками не справиться.       — Что ты от меня хочешь? — его голос звучит устало. Оно и понятно: кому ж хочется так просыпаться.       Арслан пристально на него смотрит, выдерживает паузу.       — Союза.       Как он и ожидал, это смешит Хирмеса. Он хохочет, громко, и его смех кажется безумным, как и тогда, в их первую встречу.       — Я не хочу тебя убивать, — Арслан поднимает ладонь, требуя выслушать до конца. — Да, твоя смерть мне выгодна, я знаю, ведь ты хочешь власти над Парсом — а я не намерен уступать. Ты привёл сюда лузитанцев — и заслуживаешь казни, ты убил моих отца и мать — и заслуживаешь мести… Но при этом ты — мой брат, и убить тебя — лишиться единственного родственника и прервать династию. Я этого не хочу. Я хочу, чтобы ты жил.       — Ты так спокойно говоришь о том, что Андрагорас, — Хирмес почти рычит, произнося это имя, — тебе не настоящий отец? Тогда ты понимаешь, что трон Парса тем более должен принадлежать мне.       — Андрагорас — мой приёмный отец, и по его воле я стал наследным принцем, — вздыхает Арслан. — Это важнее. Как и то, что именно Андрагорас правил этой страной до меня.       Хирмес скалится, как пёс, подаётся вперёд, будто собирается напасть и, вполне можно поверить, вцепиться в глотку.       — Я предпочёл бы пока оставить вопрос о том, у кого больше прав на трон Парса, — осторожно замечает Арслан. — Нам стоило бы объединиться, чтобы вышвырнуть отсюда лузитанцев как можно скорее, и потом уже между собой решать, кто более достоин.       Собеседник то ли хмыкает пренебрежительно, то ли всё ещё давится смехом и спрашивает:       — Тебе самому не кажется, что сейчас это звучит нелепо?       Арслан смотрит с вопросом.       — Я был пленником Гвискара, — он приподнимает забинтованную руку и чуть морщится. — Сейчас я твой пленник. Я не знаю, где мои люди и остался ли кто мне вообще верен. Я по-прежнему хочу тебя убить. И ты предлагаешь мне союз? Наивный… принц.       — Мне говорили, что ты не захочешь соглашаться, — Арслан встаёт, — но я не мог не предложить тебе такое решение. Подумай над ним — оно удобно для нас обоих.       Хирмес тянет руку к нему.       — Оставь свечу, — невпопад говорит он, и эти слова звучат скорее как приказ, а не как просьба.       — Зачем? — Арслан вовремя замолкает, оставляя недосказанным «ты же боишься огня» или «ты собираешься устроить пожар». — Хорошо.       За дверью Хирмесу удаётся заметить сидящего у порога человека с очень смуглой кожей. Шиндурец? Скорей всего, именно он и следит, чтобы пленник не сбежал. Один ли?       Оставшись в одиночестве, Хирмес долго смотрит на зыбкий огонёк. От малейшего дуновения он то прижимается к воску, то вытягивается, становясь кинжально-острым. От свечи сладковато пахнет мёдом. Она близко. Можно привстать, сделать пару шагов, протянуть руку и дотронуться, но он не может это сделать. Даже просто смотреть — страшно, настолько, что дрожат руки, перехватывает дыхание, сковывает постыдная паника. Страшно…       Точно такой же язычок пламени был у самого лица, когда он был прикован и ничего не мог сделать. Точно таким же Гвискар обещал выжечь глаз, лишая зрения. Точно такой же с обманчивой лаской касался кожи — и ожоги на руках и спине всё ещё глухо ноют.       Хирмес злится. Он кусает губы, запрещает себе отводить взгляд, но страх сильнее. Хочется зажмуриться, вжаться в стену, не видеть. О том, чтобы протянуть руку, коснуться свечи, взять её, не может быть и речи. Это невыносимо. Мерзко быть настолько жалким. Недостойно.       И это он — истинный правитель Парса?..       Никакие слова не помогают. Он не может это сделать — и жгучий стыд заставляет опустить голову.       Когда огонёк гаснет, утонув в крохотной лужице расплавленного воска, дверь медленно открывается. На пороге никого нет. Хирмес прислушивается, пожимает плечами, ничего так и не услышав, и выходит наружу. Шансом сбежать отсюда следует воспользоваться. В коридоре темно, настолько, что с трудом можно различить собственную руку; нет ни одного окна, ни одного факела, нет никого. Не доносится ни звука. Он идёт вперёд, всё ускоряя шаг, почти бежит. Если повезёт, выберется. Усталости, сковывающей его последние дни, он не замечает.       У ведущей вверх лестницы Хирмес останавливается и снова прислушивается. За спиной тихие шорохи, шуршание, скрежет. Он оборачивается — и в темноте, к которой успел привыкнуть, видит чёрные вытянутые тени. Они мечутся, тянутся к нему, извиваются, как змеи. Нет никого, кто их отбрасывает, но ощущение чужого взгляда тревожит. Хирмес оглядывается, рука привычно тянется к рукояти меча — он безоружен перед чудовищем. Алые, как угли, глаза с подрагивающими узкими зрачками притягивают взгляд, завораживают.       Змеиное шипение он слышит всем телом — и это рвёт чары. Хирмес бежит, так быстро, как может. Путается в многочисленных поворотах, пролетает по пустынным тёмным коридорам. Он расчётливо ищет место, где может сразиться, но не находит ничего, что можно бы использовать как оружие. Ничего.       Тупик. Он смотрит на стену, выросшую поперёк коридора, сложенную из грубо обтёсанных чёрных камней. Они горячие, чуть проминаются под ладонью, словно прогоревшее дерево, но не пускают дальше.       Не уйти.       Хирмес обречённо вздыхает, готовясь к безнадёжному бою. Правая рука болит, он рассеянно гладит запястье, и вдруг замечает, что в закутке стало светлее. Из щелей между камнями медленно сочится пламя. Как вода, оно стекает на пол, огненными змейками тянется к ногам, взлетает всполохами — и Хирмес отступает, подбирает плащ. Рукав вспыхивает и тлеет, жгучие искорки не сбить, как он ни пытается — и от ужаса перехватывает дыхание, он едва может держаться на ногах.       Чудовище рядом. Хирмес снова видит его алые глаза, и в них отражается пламя.       Он делает шаг вперёд — и чудовищных размеров змей отшатывается…       — Проснись, — нежный женский голос рвёт кошмарный сон. — Проснись же!       Чужая ладонь касается плеча, но что-то мешает вскинуться, вскочить, ударить. Хирмес с трудом может открыть глаза. Он запутался в мокром тонком одеяле, неловко придавил больную руку — и здесь нет ни огня, ни змея. В комнате лёгкий, зыбкий сумрак ясной лунной ночи.       Фарангиз молча протягивает ему чашу — и он жадно пьет. Не вода, есть уже знакомый травяной привкус, горьковатый и свежий. Хирмес не пытается понять, что это, не спрашивает. Не из доверия — просто потому, что спрашивать бессмысленно. Даже если это яд, это мало что изменит.       — Почему именно ты здесь? — он смотрит на её пышную грудь, которую почти не скрывают широкие ленты.       — Потому что таким был приказ, — Фарангиз чуть улыбается, хотя её взгляд остаётся холодным, и забирает чашу. — Я должна помочь тебе, чтобы ты снова смог взять в руки меч, снова смог сражаться.       Верный своему желанию, щенок и в самом деле рассчитывает на союз, и от его наивности тошно. Даже если он не хочет убивать, есть его люди. Что Дариун, что Нарсас — они оба понимают, не могут не понимать, что невыгодно оставлять в живых того, кто имеет все права на трон Парса. И это лишь те, о ком он знает. Надо сбежать отсюда. Сразу же, как только сможет.       Он смотрит на Фарангиз. Светлая ткань делает её силуэт ясно различимым в полумраке. Она больше походит на высеченную из белого мрамора статую, держится отстранённо и холодно и никак не использует свои женские чары. Было бы иначе — было бы понятнее, почему именно она.       Фарангиз идёт к нему, и он не может отвести от неё взгляд, даже когда она останавливается справа. То, что она стоит там, тревожит.       — Я сделала мазь. Поверни голову, — женщина мягко заставляет его это сделать и убирает его волосы с лица. Он жмурится, вздрагивает из-за прикосновения её прохладных пальцев. Она осторожно втирает мазь, даже касается века — и это заставляет замереть, не дыша, от подступающей паники, когда разом хочется и прекратить это, ударить, раскрошить в осколки хрупкие кости, и терпеливо выжидать, когда она закончит, не признавая, что это приятно. Только сейчас Хирмес понимает, насколько его тревожили старые ожоги. Только сейчас, когда боль становится глуше.       Она отстраняется, с тихим стуком ставит маленькую керамическую миску на стол и приподнимает подбородок, поймав его задумчивый взгляд. Он отвечает не сразу, пересиливая себя:       — Спасибо.       Её улыбка кажется тёплой. Он отводит взгляд и тянется за маской.

***

      Нарсас приходит на следующий день, вместе со слугой-мальчишкой, который тащит мольберт и ящик с красками. Мальчишку бездарный маляр отсылает, едва тот успевает поставить всё на пол.       — Я хочу нарисовать твой портрет, — Нарсас улыбается, заявляя это с порога, и закрывает дверь.       Хирмес отворачивается и уже привычным жестом гладит правое запястье, уговаривая боль утихнуть.       — Портрет, нарисованный тобой, — тихо произносит он, — не знаю, что может быть хуже.       — Его величество Арслан, увидев мои картины, назвал меня своим придворным художником, — голос Нарсаса звучит настолько самодовольно, что каждое слово хочется вбить обратно. Лучше бы даже не мечом — тяжёлым молотом. Или тараном, да об ворота этой же крепости, чтоб не возиться зря.       — Почему ты ему служишь?       — Потому что я этого захотел, — горе-художник немного отходит и наклоняет голову к плечу, прищуривает глаз. — И потому что он предложил самую лучшую для меня должность при дворе.       — Я слышал, ты талантливый стратег, — Хирмес не может скрыть нотки сожаления. Ему до сих пор кажется нечестным, что такой человек служит не ему, законному правителю Парса, а щенку-Арслану. — Так почему же всего лишь художник?       Нарсас молча улыбается вместо ответа; его быстрая кисть танцует над холстом, едва касаясь. Капли краски пятнают лицо и одежду, расцвечивают длинные светлые волосы. После долгих дней темноты, тишины и одиночества это зрелище кажется даже приятным.       Закончив с чем-то, Нарсас то отступает на пару шагов, то снова подходит ближе ради пары касаний кистью. Делает он это со столь серьёзным видом, что это даже смешит, и Хирмес не отказывает себе в удовольствии посмеяться.       — Не двигайся, — тут же звучит мягкая просьба, — иначе мне будет неудобно рисовать.       — Тогда развлеки меня беседой, — с усмешкой предлагает Хирмес. — Или игрой в шатрандж.       Нарсас смотрит на него с искренним интересом.       — Если ты немного подождешь, я охотно сыграю с тобой. Будет любопытно, — его интонации становятся вкрадчивыми, — узнать, как ты думаешь.       Хирмес чуть наклоняет голову к плечу, не скрывая озадаченности. Выглядит в этот момент он столь похожим на птицу, что и сам замечает это сходство. Художник усмехается и усерднее водит кистью. Время от времени он делает шаг назад, смотрит — и продолжает рисовать. Паузы становятся все дольше, и Хирмес теряет терпение:       — Ну и что ты там уже нарисовал?       В улыбке Нарсаса чудится злорадное предвкушение, и он поворачивает холст к Хирмесу. Увиденное явно станет ночным кошмаром — но это всяко лучше, чем огонь, тот змей или Гвискар, которого даже во сне не удается убить. Сжечь бы сразу такое творение…       — Знаешь, — произносит он после долгого молчания, — кажется, я знаю, как создать крепость, которую невозможно взять, какой бы ни была армия.       Он держит паузу, проверяя чужое терпение. Нарсас не разочаровывает, торопит с ответом:       — Как же?       — Развесить на её стенах твои картины, — тихо произносит Хирмес. Если бы он сам, никогда не державший в руках кисть, вздумал нарисовать человека — у него бы вышло лучше.       Нарсас хмыкает. В задумчивости трёт подбородок и шутливо интересуется:       — Но ты же понимаешь, что я использую это против тебя?       Хирмес отмалчивается. Даже если использует — что-то можно придумать даже против подобной мерзости. Например, атаковать крепость ночью или использовать горящие стрелы…       Нарсас достает из коробки с красками небольшую доску и сделанный из тонкой замши мешочек с фигурками.       — Красные или чёрные? — спрашивает он.       — Чёрные, — не задумываясь, отвечает Хирмес. Он, конечно, слышал, что этот Нарсас хорош как стратег, но в своём решении уверен. В конце концов, сейчас в его руках жизни фигур, а не солдат. Справится и победит.       — Отдашь мне право первого хода? — Нарсас по-лисьи улыбается. — Как знаешь.       Он расставляет фигурки, явно используя хорошо знакомую табию — с привычной легкостью, не задумываясь. Они выстроились вокруг короля, пряча его в набитую стражей крепость. Явно рассчитывает играть медленно и осторожно — и это отнюдь не на руку Хирмесу. Сам он защитой пренебрегает, её должно хватить на начало игры — а дальше всё решит умение атаковать.       Поначалу они скорее присматриваются друг к другу. Нарсас делает очевидный ход, забирая пешку, Хирмес, не раздумывая, атакует в ответ — и слегка морщится, потеряв ладью при размене. Ценная фигура в этой игре, единственная, что может быстро оказаться на любой клетке поля. Неприятно.       Лучшее, что можно сделать, — пытаться расширить эту брешь, причём как можно скорее. Хирмес тратит всё меньше времени на раздумья, не отрывает внимательного взгляда от доски. Тлеющая ярость прорывается в том, с каким раздражением он касается фигур, с каким чётким отрывистым стуком они касаются доски. Его движения выглядят до омерзения неловкими: непривычно, неудобно тянуться к фигуркам левой рукой, но любое движение правой причиняет боль. Прошло совсем немного времени, а волосы уже липнут ко лбу.       Он позволяет себе отвлечься, пока ждет свой ход. Маска — вот она, рядом. Не надеть.       Красные пешки едва шепчут, между их ходами — долгие размеренные паузы, Нарсас позволяет себе размышлять. Хирмес даже не думает скрывать раздражение. То, что по его вине, по его желанию игра затягивается — очевидно.       Чужой контроль над ситуацией омерзителен. Сделав очередной ход пешкой, он впервые отвлекается и торжествующе смотрит в лицо Нарсаса. Вопреки ожиданиям, он не видит ни смятения, ни тени растерянности — только прежнюю безмятежность. И это при том, что всё готово для атаки? Ещё немного — и чёрные пешки пробьют брешь, можно будет послать в атаку обоих коней… Ещё немного. Перехватив контроль, Хирмес начинает играть осторожнее, позволяя себе чуть дольше размышлять. Он уже очень устал и держится, пожалуй, только из нежелания сдаваться, только на своём упрямстве.       На очередном ходе Нарсас тихонько хмыкает, протягивает руку — его его пальцы смыкаются на горле чёрной фигурки. Хирмес зло шипит, раздражённый своей невнимательностью. Он упустил, не заметил красного слона, не просчитал, куда тот может бить, — и лишился не только коня, но и контроля над происходящим, и, похоже, даже шанса на победу. Атака провалилась. Что хуже, он даже не видит ни одного хорошего хода. Можно только пытаться не испортить ситуацию — и Хирмес огрызается, посылает в атаку коня. Безнадёжно. Ход сражения уже не переломить в свою пользу.       Нарсас усмехается. Он вертит в руках того самого потерянного коня, и это выглядит то ли насмешкой, то ли намёком. Хирмес хмурится: да, он действительно не намерен сдаваться, да, он понимает, сколь проигрышно положение чёрных. Он проводит ладонью по лбу, убирая прилипшие волосы. Игра измотала его.       В самом деле, стоило бы сдаться.       Стоило бы дать себе отдых.       Это не то, что он когда-либо себе позволит — и игра снова становится быстрее…       Положение чёрных действительно безнадёжно. Хирмес не торопится сделать ход, не отрывает хмурого взгляда от фигурок. Просчитывает, прикидывает ответные ходы — и ясно понимает: у чёрных нет ни единого шанса даже свести всё к ничьей.       Пауза затягивается. Нарсас молча ждёт. Хирмес немного жалеет, что сейчас без маски, которая хотя бы отчасти прятала лицо. Короткий стук в дверь заставляет обоих отвлечься.       Входит слуга с подносом, за ним следом в комнату проскальзывает та девчонка-дикарка — имена обоих Хирмеса не интересуют. Освобождая место для тяжёлых тарелок, она убирает со столика доску и по неловкости рассыпает фигурки.       Нарсас успевает подхватить одну, несколько других оказываются на полу. Дикарка ойкает, опускается на корточки, торопливо их подбирает.       — В битве двух стратегов победила женщина, — объявляет он, натянуто улыбаясь. — Как-нибудь потом сыграем снова.       Хирмес кивает. Он видит его недовольный взгляд, слышит нотки раздражения в голосе, но дикарка аж светится от радости, смотрит на Нарсаса с обожанием. Слуга аккуратно переступает фигурки, перешагивает её руку и с отчётливым стуком ставит тарелки на стол.       — Вы совсем забыли поесть, — в его голосе слышен мягкий упрёк.       Нарсас только отмахивается:       — Спасибо, что принёс еду, Элам…       Несмотря на высказанную благодарность, слуга все ещё выглядит недовольным. Несоответствие царапает. Хирмес понимает, что этот мальчишка — скорее воспитанник, чем слуга, и ему многое позволено. Дикарка чуть ли не висит на «своём милом Нарсасе», болтает без умолку — тот не одёргивает её, только страдальчески хмурится.       Хирмес смотрит на всех троих. Хочется закутаться в одеяла, обнять себя руками, согреться от горячей еды. Наверное, то, что он немного дрожит, не так уж заметно.       Он один.       Позже, оставшись в одиночестве, он думает об игре. Перед закрытыми глазами прыгают фигурки, хрупкие и уязвимые. Он и сам чувствует себя такой фигуркой. Этот щенок может говорить о чём угодно, но его люди куда разумнее, они понимают, насколько невыгодно оставлять его в живых.       Хирмес рассеянно поглаживает правую руку, едва касаясь кожи кончиками пальцев. Невесомые прикосновения успокаивают боль, отвлекают — но они не в силах отогнать гудящие в голове мысли.       Очевидно, что Нарсас предпочтёт видеть его мёртвым. Так к чему же был весь этот фарс с портретом, с игрой?.. Чего он хотел на самом деле?       Хирмес болезненно хмурится, припоминая сказанное. Хочет понять, как он думает. Что ж, эта партия наверняка убедила Нарсаса, что он, как истинный правитель Парса, не собирается отказываться даже от призрачного шанса на победу. Он будет сражаться до последнего.       Когда его попытаются убить — тайно, не рискуя явно нарушить приказ щенка, — вопрос времени. Яд в воде или пище? Кинжал?       Что угодно.       Это неизбежно.