Я поймаю для тебя птицу

Тогда он сказал ей: он мертв. В ту мучительно долгую секунду он изнывал, ожидая ее реакции – сбившегося дыхания, всплеска боли в темных, невыносимо, неестественно темных глазах. Она была спокойна, будто озерные воды в безветренный день, спокойна и тиха, и лишь небольшой изъян ее сжатых, слишком плотно сжатых губ выдавал зарождающееся сомнение, недоверие – первый признак грядущей агонии. Она все еще не верила. Она должна была поверить. Он мертв, повторял он, желая пробить этот лед ее уверенности в обратном. Твой друг мертв, я сам видел это. Его сварили заживо. Его больше нет. Сколь безжалостны ни были слова, льющиеся оглушительным шепотом, они были правдой, единственно возможной правдой, и ее лицо, всегда спокойное и уверенное, исказилось, будто по воде прошла рябь. Мгновения было достаточно, его настойчивости и стремления убедить ее было достаточно – Тан Я накинулась на него с диким криком, желая ударить его, разорвать его, того, кто словами своими неаккуратными, безжалостными, намеренными причинял ей намеренную нестерпимую боль. Он хотел, чтобы она поверила. Если бы она не поверила, она жила бы одной надеждой, и надежда та, пустая и бесполезная, иссушила бы ее до дна, уничтожила бы все, что когда-то было ею. Са Я знал, как это, терять того, кто поселился в сердце – то же самое, что выдрать из этого сердца кусок, а остатки его, слабо и отчаянно трепещущие в груди, без сожалений отдать на растерзание страхам, ненависти и жажде мести. Он по-прежнему помнил окровавленный браслет на своем запястье, браслет той, которую любил и которую потерял. Все это – тот браслет и та боль – были его прошлым. Это стало ее настоящим. Теперь он знает – нельзя было верить ее горю, ее отчаянию, ей, ведь ему как никому другому известно, насколько опасной может оказаться бездумная слепая всепоглощающая вера, но тогда… Тогда он стоял за дверью ее личной темницы, слушая ее громкие слезы, наблюдая, выжидая, чувствуя, как внутри закипает что-то жаркое, страшное, неминуемое. Он не решался заходить, уступая собственным сомнениям, но не признавая их, по крайней мере, не до конца. Было холодно, и промозгло, и не по себе, и когда горе Тан Я утихло, слишком быстро, слишком стремительно для той, что плакала так искренне, отчего-то оказалось так легко поверить ей. Ведь он находил что-то уродливо страшное в том, как тяжело было дышать, как гулко стучало его сердце, как сильно тряслись его руки. В том, как легко он отдавал контроль над собой. Он находил что-то притягательное, практически смертельное в том, как она порой смотрела на него. * Она стала мечтать о власти. Он легко понимал эту мечту, он сам был ослеплен ею, одурманен ею и покорен, пусть дороги, ведущие к этой мечте, пусть причины этой мечты у них двоих отличались столь же заметно, как солнце и луна. Он жаждал власти, но так было не всегда. Когда-то единственным, что он хотел, была свобода. Проведший всю свою жизнь в заточении, все, чего он хотел, это свет и ветер, это просторные луга, и озера, и бескрайнее небо над головой, щедро усыпанное сверкающими самоцветами. Он видел все это – во снах. Та жизнь, где он не принадлежит никому, где его одежды просторны, где не нужно томиться среди золотых стен вечного заточения, являлась ему во снах. Сначала украдкой, будто бы осторожно, затем смелее, убеждаясь в собственном праве на эту так страстно желаемую им жизнь, он проживал ее скудными обрывками и мимолетными надеждами, что однажды, если он захочет достаточно сильно, она станет правдой, она станет его. Тан Я тоже была там. Его сны были четкими, яркими, настоящими, и она была настоящей, теплой и живой. Просыпаясь, он не помнил ее очертаний, ее взгляда или голоса – все стиралось и размывалось, сталкиваясь с его ненастной реальностью, ее серостью и пустотой. Са Я продолжал жить в этой реальности, разговаривая с самим собой, беспрестанно читая, размышляя, готовясь – к чему-то, и все в одиночестве, всегда в одиночестве. Но там, во снах, он продолжал быть свободным, его ступни утопали в зелени, его руки прикасались к деревьям, его кожа дышала солнечным светом. Там он никогда не был один. У девочки из тех снов были длинные волосы, дикие от ветра, выгоревшие от солнца. Она говорила с ним, или ругала его, или улыбалась ему – она так часто улыбалась ему, что он не мог не улыбаться ей в ответ. В тех снах он тянулся к ней и мечтал о ней. Но шли годы, она взрослела и по-прежнему оставалась сном, от которого в его мире, обернутом в золото, богатые наряды и лживые речи, не уцелело ничего, кроме изодранных лоскутков и неясных неаккуратных набросков. Он полюбил, и он расплатился за свою неосмотрительную бездумную любовь чужой кровью и собственной ненавистью. Та ненависть расцвела новой мечтой, жаждой безграничной власти и столь же безграничной силы. Потом появилась Тан Я. Тогда, глядя на нее изможденную, потерянную, в грязных одеждах, больше похожую на морок или иллюзию, чем на правду, он испытывал любопытство и что-то острое, непостижимое, что-то, в чем он, смятенный и растерявшийся на мгновение, не распознал узнавание. Оно пришло позже, постепенно, накрывая его, заключая его в свои удушливые объятия – не разомкнуть. Это она, в упоении думал он, и с каждым днем, нет, с каждой секундой уверенность та становилась все ярче, укреплялась в нем все глубже. Тан Я ведь тоже узнала его – лишь увидев его, его лицо, она рухнула на пол, словно встретила давно утерянного знакомого незнакомца. Словно перед ней был тот, кого быть перед ней не могло. Она осталась с ним. Она осталась с ним даже тогда, когда он, в малодушном стремлении испытать ее, даровал ей шанс уйти, и – пусть и не по своей воле, но она выбрала остаться, выбрала его. Тогда он думал… он неосмотрительно и так глупо позволил себе полагать, что все это не было лишь снами, но предназначением, судьбой. Его и ее, единой, разделенной на двоих. Теперь он знал, что это было по-настоящему лишь для нее одной. Что для него это было не более чем сладкой иллюзией, пустым обманом, и знание то отравляло Са Я, словно яд. * Тан Я была на его стороне – целиком и полностью. Так она сказала, так она пообещала ему. Было ли это обещание, что привязало его к ней крепко-накрепко, не разорвать, как ни пытайся, или же он был обречен с самого начала, Са Я не знал. Она становилась его мыслями, его ожиданием и надеждами, она, любимица солнца, ветров и бесконечных просторов, она, воплощение того, что он так жаждал обрести. Он смотрел в окно, туда, откуда лился слабый свет лучезарного дня, туда, откуда доносилось пение птиц – свободных, всегда свободных, когда услышал ее голос, взывающий к нему. – Я могу поймать ее для тебя. Я поймаю ее для тебя. Тан Я не могла сделать его свободным, думал он, с безрассудной осторожностью наблюдая за тем, как она берет в руки камень, как на землю падает птица, сраженная этим камнем. Но она могла разделить его одиночество – и этого было больше, чем достаточно. На самом деле, это было больше, о чем он мог когда-то мечтать. Тан Я смотрела, как он учится попадать в цель, и ее лицо озаряла улыбка – в самонадеянной уверенности он посмел считать, что та ласковая мечтательная улыбка предназначалась ему. Было так просто открыться ей. Довериться ей. Ты выслушаешь меня, вопрошал он тихо, неуверенно, неумолимо продолжая выворачивать себя наизнанку, когда она снова – в который раз – сумела пробраться ему под кожу, в его мысли и старые, поросшие пылью, сорняком тянущиеся с самого детства опасения. Выслушаешь? Она согласилась, и она осталась, слушая – его детство, его юность, его заботы и беспокойства, все, что он, опустошив себя, мог ей безропотно отдать. Ему казалось, будто она принимает его – таким. Она сказала, что принимает его. И оттого болезненней стала ее неловкая неумелая ложь. * Великий Та Гон, его отец, как-то сказал ему, что он должен узнать, что такое страх. Но Са Я знал, что такое страх слишком хорошо. Страх был его единственным другом, его единственным утешением, когда Са Я оставался наедине с самим собой в своих покоях, заваленных, захламленных книгами, письменами и одиночеством, когда у него был жар или когда его мучили кошмары – тот страх кровью приливал к вискам, лиловым огнем растекаясь по венам. Иногда Са Я путал его с отчаянием, как тогда, в тот страшный миг, когда Тэ Ар Ха надела на него окровавленный браслет его возлюбленной. Страх был его слабостью. Ради достижения цели он был готов обагрить руки кровью – он убивал, если чувствовал в этом необходимость, он убивал, если это приближало его к единственно значимой цели. Тан Я не понимала его – они шли к одной цели, но разными дорогами, – и то непонимание отдаляло ее от него столь стремительно, столь неумолимо, что он практически мог чувствовать это. Она слушала его внимательно и немного с опаской, и глядела на него словно на дикого, непредсказуемого зверька, оценивая, примеряясь – можно ли приручить его, а если нет – можно ли уничтожить, хватит ли у нее сил, отваги или безумия. Я сдаюсь, произнесла она тогда, вновь поражая его, вновь удивляя его своей решимостью и бесстрашием. Лучше я объединюсь с Та Гоном. Это была слабость – то, что вело его к Тан Я, и она же, эта необъяснимая, невозможная слабость заставила его, испугавшегося мимолетного, но столь четкого видения вновь ощетинившегося, вновь оскалившегося, ни на мгновение не оставляющего его одиночества, идти за ней, хватать ее за руки, удерживать ее подле себя и просить, снова просить. – Что мне сделать, чтобы ты осталась? С тревогой он осознавал, что ее покорность была его добровольным самообманом – с самого начала. Ту тревогу он прятал за грудиной – лишь бы не мешала ему уговорить ее, заставить ее не покидать его. Нужно ценить чужую жизнь, мягко убеждала она его, и он не знал, что скрывала та мягкость – истинное милосердие, словами льющееся из милосердного сердца, или же сталь равнодушия. Кивни и скажи, что понял меня. И он послушно кивал, лишь бы успокоить ее, лишь бы изгнать из ее взгляда этот душный зарождающийся страх, это ростком пробивающееся отвращение. Иногда его слабость становилась яростью. Неважно, как долго он звал Тан Я – она не отзывалась. Он бродил кругами вокруг его тайного дома – дома, что был возведен по образу и подобию того самого дома из его снов; дома, где она должна была дожидаться его возвращения. Уже давно было темно и промозгло, и лес наполнился тишиной до краев, до самых верхушек безмолвных, причудливо застывших в вечности деревьев. Он без устали выкрикивал ее имя – звук ее имени, дрожащий и надломленный, проникал в землю под его ногами, и не оставалось ни единого шанса, что Тан Я не услышала бы его, если бы была поблизости. Она так легко усмирила его ярость своим появлением. Кто-то был здесь, убеждала она Са Я, растерянного и рассерженного, но ему лишь хотелось обвинить ее в том, как громко билось его сердце, как тяжело ему было дышать все то бесконечное время, что она пряталась, что он не мог отыскать ее. В следующий раз, когда Са Я нашел погребенный под сухой листвой труп воина неподалеку от их убежища, все было хуже, намного хуже и страшнее. Он уже знал, что ее забрали, но не мог остановиться, снова и снова зовя ее, прося откликнуться. Та Гон увел ее, в яростной безысходности осознал он – та безысходность заставила его направиться к отцу, угрожать ему. Просить его. Если с ней что-нибудь случится… Я тебя никогда не прощу. Когда она стала Верховной Жрицей, и толпа в громогласном обожании, бурным потоком разлившемся перед священным храмом, перед ней, приветствовала ее, ее, прямого потомка Аса Син, он, пораженный или ослепленный – ею, наблюдал за ней из тени. Теперь, когда она была столь могущественна, ее власть и его расчетливость, ее доброта и мягкосердечие, его ум и амбиции могли привести их обоих к цели. Он думал об этом, пока они, все они – старики и дети, молодые мужчины и женщины поклонялись, восторженно простирая к ней свои руки и свои молитвы. Ее власть принесла ему новый страх. Меч, занесенный над ней, угрожающе блестел в свете неверных, неровных бликов, отбрасываемых факелами, и он, ослабевший от яда, он, едва держащийся на ногах, оттолкнул наемника, прочь, прочь от нее. Сколькие еще захотят забрать ее жизнь, сколько осмелившихся и уже проклятых им – он не мог представить. Она дрожала при мысли о возможной и не случившейся смерти, но ее взгляд был твердым и храбрым, и она была храброй и беспокоящейся – о нем. Но даже это, его страх, что ее не станет, что она исчезнет, истечет кровью в его руках, оказался ничем перед его последним страхом, ставшим ее неосмотрительным беспощадным даром – ему. Доверься мне и делай, что я попрошу. Хотя бы сейчас. Страхом перед ее предательством. * Он знал, она что-то скрывает от него. Его терпение и переспросы – пусть она сама расскажет ему правду, чем бы она ни была, какой бы невозможной она ни была, – обратились ловушками, умелой рукой мастера незаметно расставленными у нее на пути. Но Тан Я обходила все его вопросы стороной, натыкаясь на них, ранясь об их углы, продолжая упорно идти вперед по избранной ею дорогой, той самой дорогой, что уводила ее от него. Продолжая молчать. Она должна была понимать, что он бы все равно все узнал. Если бы ему пришлось пытать невинных, если бы ему пришлось пролить кровь невинных, если бы ему пришлось угрожать жизни жалким остаткам ее племени, того племени, что она так трепетно, так рьяно защищала – все те осуждаемые ею, ненавистные ей вещи он бы сделал, если бы они приблизили его к единственной правде. Он уже знал, что она что-то скрывает от него, и он был готов услышать – он хотел быть готовым. Он уже знал про полукровку, что был так похож на него, знал его имя. И все же слова Му Бека, неохотно и вынужденно склонившегося к нему посреди шествия, прозвучали в голове Са Я громче, чем первый звук колокола, найденного Тан Я. Громче, чем окружавшая его годами звенящая, столь нестерпимо звенящая тишина. Ын Сом жив. И вы его брат-близнец. Тот, кого она так горько оплакивала, тот, в ком она видела причину своей борьбы, источник своих сил и своей жизни. Знала ли она… Могла ли она знать, что он выжил? Секунду или две Са Я не слышал криков толпы, приветствующей их, возвеличивающей их, но лишь собственное тяжелое дыхание. Она знала, подумал он с необычайной ясностью, ощутив затхлую горечь разочарования, разлившуюся во рту. Конечно же она знала и использовала его, чтобы получить власть, чтобы воссоединиться с тем, кого давно потеряла, с тем единственным, в ком действительно нуждалась, кого всегда, несмотря на мнимую смерть, время и расстояние, ждала. Он вновь оглянулся, чтобы посмотреть на нее, белой тенью насмешливо-преданно следующую за ним в торжественной процессии. Са Я вспомнил – все те мгновения, которые он бережно хранил в своей памяти, которые заставили его довериться ей и открыться ей. То, как она смотрела на него порой. То, как переживала о нем, будто он действительно значил. То, как она была с ним, когда на самом деле – на самом деле! – ее никогда с ним не было. Теперь все так легко вставало на свои места, теперь, когда он знал, что она, смотря на него, видела другого и думала о другом. Каждый раз, когда вижу твое лицо… Я жалею, что встретила тебя. У Са Я было лицо ее возлюбленного. Сны никогда не были лишь снами. Он видел их жизнь, жизнь Тан Я и своего близнеца, которого принял за себя. Сны не были лишь снами, и она не была его предназначением. Его любовь была острой, болезненной и обреченной. Его любовь принадлежала лишь ему одному. * Тогда, еще в начале его пути – к ней, еще не зная, что это было обманом, Са Я сказал: он мертв. Теперь он сделает все, чтобы это стало правдой.