О смерти и свободе

Он дышал полной грудью впервые за тридцать лет, и серое, сырое рассветное небо дышало вместе с ним. Он возвращался к своим, с которыми попрощался было навсегда, отдав последние распоряжения, — к Козетте, к Тусен, к тому красавчику, которого даже по имени не знал. Или просто не помнил... Козетта, наверное, сейчас плачет. Ждет доктора и плачет. Не знает, что он возвращается, что все отменено — нелепо и внезапно. Нелепо. Так обычно говорят про какое-нибудь несчастье или просто досадное происшествие, а тут скажут скорей — повезло. Но все равно — несуразно. Вальжан улыбнулся — все еще как-то судорожно, — представив себе, какое у Козетты будет лицо. Радостное, ошарашенное, расплачется, небось, еще пуще... «Здравствуй, дочка, меня тут отпустили неожиданно. Больше нас никто не тронет». Никто не тронет. Потому что все кончено, все только что закончилось вот у этого моста. Жавер больше уже ни на кого не донесет, никого не убьет и ничего не изгадит. Его больше нет. Есть только свобода, чистый воздух, от которого ломит грудь, рассеивающийся туман — и жизнь. Целая новая жизнь впереди... Он остановился, бессмысленно следя за вспорхнувшими птицами. Брехня. Все брехня и неправда. Люди просто так не исчезают. Ему ли не знать, только что навсегда исчезнувшему для государства и правосудия. Он исчез — но он есть. И Жавер тоже — все еще — есть. Пусть даже его не видно — он все равно есть. Захлебывается сейчас и бьется под толщей воды в абсолютной тишине, пока на набережной догорают костры и воркуют голуби, а Вальжан шалеет от блаженства и легкости — впервые за годы без горы на плечах и камня на сердце. Ничего не кончилось. Наоборот — все только на самом деле начинается; свободы больше не будет — никогда. Тяжелый, мутный и бессмысленный взгляд хищного зверя преследовал его всю жизнь; теперь же он просто переселится в его память и в его кошмары. От живого Жавера можно было убежать, спрятаться или отбиться. Или хотя бы отвернуться, как пять минут назад, когда он тыкал ему в лицо пистолетом и задавал какие-то нелепые вопросы... Мертвый — достанет теперь везде и не отступится до самой смерти. А, может быть, и после нее. Он убил Фантину. Он испортил Вальжану жизнь. Вальжан сказал ему: ты мертв. Он ответил: ты свободен. Господи, что же я творю? *** Когда он нашел Жавера в той точке, которую прикинул по быстроте течения, то ему показалось, что уже поздно: настолько тот был страшен — с застывшим, потемневшим лицом и мутной пеной, тянущейся изо рта. В глубине души Вальжана жирным кольчатым червем шевельнулось трусливое облегчение — смотри, ты сделал все, что мог, ты просто опоздал, плыви теперь наверх и бегом домой, греться и сушиться. Но он раздавил его — как того же червяка. Схватил утопшего за волосы на затылке и поволок за собой на поверхность. Не дело было его тут бросать, ни живого, ни мертвого, никакого. Дело было — вытащить. Выпихнув мертвеца на парапет, он обессиленно распластался рядом, переводя дыхание. Возраст все-таки постепенно начинает брать свое, ничего не попишешь. Зато на каторге он быстро надорвется, и пожизненное заключение окажется коротким. А Козетта... что Козетта, взрослая уже девочка, не дура, с характером. Не забудет, будет сильно горевать — но выживет, и парнишку своего вытащит; Мариус, вот как его зовут, хотя это неважно. Попрощаться — уже попрощались. Теперь у него другие заботы, и их совсем немного. Вальжан подполз к трупу и подхватил его на руки, — надо было отнести его в ближайший участок и сдаться там же самому, — и медленно, пробуя дрожащей ногой парапет, начал подниматься. От судьбы не уйдешь, если не готов заплатить за это своей душой — как тот, кем еще недавно было это длинное черное мокрое тело, обвисающее у него в руках; как он сам только что чуть не сделал, одурев от внезапной развязки. Хотя что уж там. Сделал. Стоял, смотрел, как опасная бешеная сволочь, убийца, шпион, идиот, отморозок отдает за него — за его свободу, за возвращение, за чистый этот сырой воздух, костры и птиц — свою грешную, никому, кроме префекта парижской полиции, не нужную жизнь. Как медленно, бесконечно медленно запрокидывался он назад и все глядел в упор, будто сказать чего хотел, но не знал, как такое говорится — и как поглотившая его вода сомкнулась и успокоилась. Вальжан стоял и смотрел — а потом ушел в эту свободу, оплаченную для него злейшим врагом. Теперь она всегда будет у него, что бы с ним ни делали. Потому что он не убежал, унося ее с собой, как не помнящий себя от облегчения вор, которому подарили подсвечники вместо того, чтобы сдать его жандармам. Он вернулся из нее — с ней — добровольно. Он больше не был вором. Он сделал свой выбор. Он снова попытался встать, на этот раз почти получилось — но нога неловко подвернулась, и они оба рухнули на гранитные плиты; труп выпал у него из рук, хлопнулся оземь и нелепо откатился прочь. *** Человеческая плоть всегда хочет жить сильней, нежели ее обладатель, и даже Жавер не оказался исключением из этого правила (хотя Вальжан нисколько не удивился бы). Возможно, оказали действие сотрясение и перекрученная поза: он замычал, как потревоженный пьяница, дико содрогнулся, испустил изо рта небольшой фонтан мутной воды и принялся судорожно кашлять, выкатив глаза. Вальжан тупо уставился на него, будучи уже неспособен ощущать хоть что-то по любому поводу. Даже если бы земля сейчас разверзлась на этой набережной, и сам дьявол выглянул оттуда, ехидно показывая из-за спины раскаленный трезубец, он бы все равно ничего не ощутил. Где-то на краю его сознания скользили смутные мысли о том, что все начинается сначала, о том, что — слава Богу! — мертвец оказался живым, хотя и нахлебавшимся до потери сознания человеком, и о том, что неплохо бы что-то сделать, чтобы помочь ему в этом состоянии остаться и в дальнейшем. Что там в таких случаях делают? На спину кладут или, наоборот, на живот? Или вообще не кладут, а берут за ноги и встряхивают? Когда-то в деревне он видел, как подобным образом папаша Лефевр обращался с Косым, которого нечаянно притопили товарищи. Впрочем, Косому было всего шесть лет. И он все равно потом умер, хотя, может быть, и не от этого. Однако Жавер не был бы Жавером, если бы дожидался помощи даже в таком состоянии. Кое-как отдышавшись, он сипло выбранился, конечность за конечностью поднялся на карачки и довольно резво куда-то пополз, звеня цепью, как корова колокольчиком, и то и дело заходясь кашлем. По счастью, полз он в направлении прочь от реки — то ли передумав топиться, то ли заблудившись. Вальжан некоторое время наблюдал за этим зрелищем, но потом, запоздало сообразив, что все-таки положено делать с утопленниками, догнал его — тоже на карачках, молча придержал за шиворот и перекинул через колено задницей кверху, чтобы выходила оставшаяся вода. Он не был уверен, насколько это необходимо, если утопленник уже может ползать, но все-таки решил перестраховаться. — Что, не натешился еще? — захрипел Жавер, извиваясь в тщетных попытках вырваться. — Ну валяй-валяй, посмотрим, чего ты там еще придумал... «Вот же курва, а,» — подумал Вальжан. «Будто это не он надо мной измывался все эти годы, а я над ним». Ему непреодолимо, невзирая на все обстоятельства, захотелось врезать Жаверу от души. За себя, за Фантину, за Козетту, за ее парнишку, за всех убитых сегодня, за всех, кого он в своей жизни загнал и замучил, за эту последнюю его выходку — врезать так, чтобы только челюсть хрустнула и зубы полетели... До челюсти тянуться было неудобно, поэтому Вальжан хватил ему кулаком по спине, в последнее мгновение умудрившись кое-как смазать удар — чтобы не убить на месте. Жавер поперхнулся, дернулся и извергнул еще одну порцию мутной речной воды. Вальжан, пристыженный и смущенный, как всегда после того, как заводился, срывался и распускал руки, подождал, пока он проблюется, и осторожно переложил обмякшее тело поудобней, головой себе на колени. — Ну какого черта, — бессмысленно выдохнул инспектор, уже не делая попыток пошевелиться. — Пусти. — Я тебя не держу, — буркнул Вальжан. — Вот и вали на все четыре стороны. Только положи меня сначала, где взял. — Ты там захлебнешься, — серьезно сообщил Вальжан. — Тебе-то что за дело? — с пол-оборота взбеленился Жавер. — Чего на этот-то раз испугался? Я — в гробу, ты — на свободе, что и тут тебе неясно? Что плохо тебе снова тут, обдристыш ты тулонский? — он попытался было вскочить, но опять закашлялся и остался сидеть на земле, тяжело дыша, встрепанный, дрожащий, жалкий как мокрая курица, злой как черт — живой. — А вот ни черта! — объявил Вальжан, злорадно пропустив мимо ушей «обдристыша» и бесстрашно глядя прямо в белые от бессильной ярости глаза. — Ни черта я не на свободе. К кому, думаешь, они пойдут, когда тебя или выловят, или хватятся рано или поздно? Они же тебя со мной оставили, приметы запомнили, адрес знают, головой думай, ну! Если раньше не вышло... Сказал — и сам похолодел. А ведь так оно и могло произойти. Конечно, тогда он заслуживал бы этого целиком и полностью — но все равно жаль было бы той сумасшедшей радости, пусть легкомысленной, пусть непозволительной, пусть чуть не сделавшей из него, на этот раз окончательно, вора и преступника. А Козетта?.. Он представил, как бы жили они, освобожденные, успокоившиеся, воссоединившиеся, и как бы потом все это — снова! — было разрушено, как разрушалось и раньше все, что он с таким трудом возводил и восстанавливал. Только на этот раз разрушение застигло бы его врасплох. Жавер не отвечал — видимо, действительно думал над тем, что сейчас услышал. Додумав, он пустым и деревянным голосом произнес ряд пожеланий по поводу дальнейшей вальжановой судьбы, обнаружив при этом не только очень приличное владение площадной лексикой, но и весьма изощренную, если не извращенную, фантазию. Реакция Вальжана была неожиданной для него самого — он заржал по-казарменному. — Как же... как же ты себе это представляешь? Побойся Бога, разве такое в человеческих силах?.. — Не знаю. Никогда не пытался. Он зря это сказал. Потому что Вальжан представил себе все перечисленное снова, теперь уже в лицах, и от этого его совсем разобрало. Нервное напряжение последних суток дало о себе знать, и он просто не мог ничего с собой поделать: сидел на холодных плитах набережной в натекшей с одежды луже и ржал, как помешанный, до слез, до полной недееспособности, рискуя в эту лужу еще и добавить. Жавер поглядел на него внимательно, потом вдруг придвинулся поближе, размахнулся — обеими руками, потому что они были скованы — и треснул наотмашь. Вальжан тут же опомнился. — Спасибо. — Не за что. Потом ты должен был разреветься и начать орать глупости. Надо сразу бить в морду в таких случаях. Это легче, чем потом успокаивать. — К тому же это тебе больше нравится, — добавил Вальжан, немедленно вспомнив Фантину и от этого уже окончательно помрачнев. — Не без того, — охотно признал Жавер. Взошло солнце — или, вернее, просто прищурилось на пару секунд в просвет между плотных, удушающих облаков и спряталось опять, словно угрюмо отвернувшись от людских безобразий. Вальжан подумал, что жизнь еще сложней, чем казалось ему все эти годы. Вот он сейчас сидит рядом с убийцей Фантины и разрушителем Виго, врагом, преследователем и вообще гаденышем, состоящим из двух чувств — жажды разрушения и влюбленности в правила, которые по отдельности делают из человека либо скота, либо механизм, а в сочетании... пожалуй, и имени нарицательного для такого нет, только собственное... и болтает с этим противоестественным ублюдком, словно со старым приятелем, с которым нет нужды соблюдать вежливость и помнить о хороших манерах, потому что уже прошел с ним и огонь, и воду. Это был какой-то неправильный идиотизм. Неправильным идиотизмом было и то, что Жавер его отпустил, продолжая при этом ненавидеть всеми фибрами души и оставаясь все тем же беспардонщиком, туповатым, по-детски вздорным и жестоким, хотя и, к его чести, не ждущим от мира в ответ абсолютно ничего хорошего. О себе Вальжан помнил, что стал совершать добрые поступки, только изменившись после приключений с епископским серебром — того случая, когда ему первый раз в жизни стало нестерпимо стыдно за себя, и это в нем все перевернуло... Поэтому сейчас ему было как-то неуютно. Разве можно творить что-то доброе, не изменившись? Стало быть, можно?.. Или это какой-то новый дьявольский план, который ему пока до конца неясен, и он просто напридумывал себе черт знает чего? Жаверу, кажется, надоело сидеть, молчать и наблюдать за мыслительным процессом старого любимого врага. Он кашлянул, сплюнул и заметил обыденно, спокойно, и, что неприятнее всего, без тени осуждения, словно речь шла о чем-то безобидном, вроде выращивания розовых кустов: — Смотри, если ты меня затеваешь уморить пневмонией — тебе сострадательную няньку будет трудно изображать с соплями до колен... Тоже ведь сидишь мокрый на ветру. Вальжану опять захотелось его стукнуть. Но он не мог не признать, что по сути Жавер был прав. — Погоди. Я сейчас. И не вздумай обратно прыгать... Жавер что-то раздраженно проворчал себе под нос. Вальжану показалось, что он расслышал что-то вроде «...всегда успеется», но теперь у него появилось занятие, и все его мысли устремились по спасительному практическому руслу. Нужно было срочно убираться отсюда. И замести следы. Он пробежался по набережной и собрал все, что они по ней успели разбросать — собственный сюртук, скинутый на бегу, редингот Жавера, который тот, покуда ждал возвращения Вальжана с конвоем, стянул и аккуратно сложил на перевернутом корыте — видимо, взмок от напряженных размышлений, к которым был непривычен... Он подобрал даже брошенный пистолет, хотя припрятал его себе в карман до поры до времени — вряд ли стоило отдавать его Жаверу прямо сейчас. Правда, ключа от наручников он не нашел. Хорошего камня, чтобы попытаться разбить цепь — тоже. Жавер терпеливо дожидался его, не трогаясь с места, выбивая зубами затейливую дробь и то и дело откашливаясь. Вальжан кинул ему на колени его одежду, потом подумал — и добавил также и свой сюртук. — Одевайся. Я тебя сейчас отвезу домой. Врача приведу, если надо... Жавер глядел на него с непонятным выражением. Потом неожиданно ухмыльнулся и сказал: — У меня там в левом кармане документы. Возьми. Если пристанут, сделаем вид, что это ты полицейский, а я каторжник, и ты меня везешь в участок сдавать... Только чтоб вернул потом. Вальжан сомневался, можно ли Жаверу сейчас ходить — но представив себе, что тот устроит при попытке отнести его до фиакра на руках, решил, что можно.