Затишье

      Весна была скучной и мокрой, наконец-то прошло её время. Всё, что было мокрым и пегим — стволы, ограды, навесы над столовыми островками, — бледнело в расплывчатом свете солнца. Туристы, более, чем обычно похожие на случайные фигуры, изображённые на открытках и буклетах, теснились у закутков, опираясь локтями о ограждения или толпясь возле книжной кофейни с левого берега Сены.       Именно в один из таких летних дней Феликс основательно засел за трудовую работу в институт, и вышел из магазина слегка недоуменным яркому солнцу и непривычно ясному небу. Засматриваясь на витой экслибрис, он помедлил около перехода, вдыхая случайно запах старых книг, настолько сухой и ощутимый, что казалось, получилось бы попробовать его на вкус, и не осознал сразу, что встретил её так мимолётно, словно мог и не осознать этого. Аврора на мгновение осталась стоять, полуобернувшись, рассматривая, как в первый раз, тёплый Париж: и прилавок с открытками, и киоск с фруктами, и чуть трепещущие на отдающем гарью ветре афишки.       Дорога, опреснённая последним на эту неделю дождём с утра, в тенях казалась тускло оливковой; старинные корки краски шероховато бугрились у фасада. Обвязанные лимонно-жёлтыми лентами пышные хвосты, расчёсанные волосок к волоску, спускались чуть ниже лопаток и поблёскивали сахаристо-льняным светом. Какое он ощущал растекающееся по всем жилам удовольствие, как его утомлённое, но сильное тело с наслаждением отзывалось на запахи и шорохи приятного дня; голова была прозрачна и почти пуста после бессонной ночи и рабочего утра сплошь в писании, но мирная жизнь среди жилых исторических памятников так и бодрила ответить на кроткую улыбку.       Разговорились о новой книге — оказалось, что наговориться по дороге нельзя, и дошли до наполовину пустого Пале-Рояль, сели на скамью в главной аллее и без конца расспрашивали друг друга.       Аврора, с пылкостью, присущей больше давнишнему знакомству, аккурат противоречащему теперешнему, ласково заливалась смехом на непонятные ей слова и, прижав руки к груди, строила забавные гримаски, пока ловкие пальцы её мяли кружево коротких рукавчиков. — Не ко всем же книгам нужна завязка и развязка, — Аврора сверкнула глазами и, уложив на белые колени кружевной зонт от солнца, смешливо умилилась: — Вечная боязнь быть недостаточно книжным! — Для чего тогда повесть, роман, любой научный труд? — Феликс снисходительно уложил ногу на ногу, привлекая внимание на начищенные оксфорды, и грациозно отмахнулся, чтобы вызвать ещё одно из выражений на её маленьком очерченном лице с блестяще-розовыми губами; и правда: Аврора распахнула голубые глаза и усмехнулась, будто фыркнула. — Конечно же, чтобы мучиться от молчания, таить истинно настоящее, — возмущённо протянула она и всё-таки засмеялась. — Сохраните хотя бы слово и оставьте боязнь быть похожим на классическое сочинение. И тогда ты… хочешь, перейдём на ты? — будешь услышан правильно.       Как оказалась интересна её зыбкость, решительность и лёгкая суета, — настоящее раскатисто-спокойное небо перед грозой. Она вслух и не стесняясь заметила, немного горделиво расправляя плечи, что от него так и веяло Великобританией, в особенности в манерах его: равнодушно-кислое выражение лица, что-то пренебрежительное, и одновременно недовольное в обращениях, отсутствие приятной улыбки и взгляд изумительно изумрудных глаз как-то свысока, откуда они выглядели стальными; весь он пропитан духом Альбиона. — Тебе бы ещё тёмную маску на лицо и шпагу. — Я фехтую, — уклончиво выдохнул Феликс и, вздохнув, встал со скамьи.       Солнце обжигало, в меркнущем воздухе уже расплывались очертания неопределённости зелёного кипарисов, и Аврора, раскрывая на ходу плоский зонтик, которым всё вертела на плече, перевела взгляд на свои тонкие руки, грациозно уложенные на фигурную ручку, и стала разглядывать рисунок вен, просвечивающих, как жилки у листочка. Феликс вспомнил, что в детстве и у него была такая особенность, и мама, обворожительно сияя, считала его жилы наполненными голубой кровью.       Оттого, что Аврора ходила на каблуке, она казалась выше своего стройного сложения, и всё тело её волновалось под подкладкой юбки из тюля.       Она стояла на ступеньках перед телестудией и с минуту смотрела на редкое серебро в ветвях на фоне неба, как всегда желая поскорее закончить съёмки и умчаться домой. Аврора хорошо знала, что она красива и изящна, и была такой заносчивой своей застенчивостью, как зверёк, к которому люди постоянно наклонялись, чтобы поговорить с ним, и тут же металась от них, оставаясь вроде бы в пределах высоты, но опасно, как льдина, в досягаемости. — Ты очень хорошо говоришь о том, чего я жажду: о зелени, о воде, о небе, я буду думать о тебе, когда мне станет приятно, — и метнулась, как резвый ветер, внутрь фойе.       Феликс был поражён не столько её неукротимостью к нему, сколько чистосердечнейшей естественностью этого природного шквала, ибо ещё тогда не знал, что, самый буйный вихрь может вмиг замереть в обледенелой вечности, и сменилось бы тотчас настроение Авроры, если бы он ей успел прискучить.       А затем он встретил её ещё раз, уже на каком-то торжественном собрании, где Аврору сопровождали напичканные техникой операторы, и косметикой — стилистки. Феликс увидел её издали и как-то машинально, но Аврора, торжественно усмехаясь в камеру, выпрямив своё небольшое, худенькое тело поудобнее, была занята тем, что плела сладкую и тягучую, как мёд, речь, прописанную ей крупными буквами и изредка показываемую перед плечом оператора.       Освободившись и высокомерно всмотревшись в толпу и вслушавшись в несколько раз произнесённое его имя, Аврора отняла руки от спинки стула, на который опиралась, и звонко, почти радостно воскликнула: — Как я рада тебя увидеть, ты даже не представляешь!       И сразу всем показалось, что Аврора и Феликс водят дружбу давно, чуть ли не с детства, иначе искренний восторг в льдистых глазах стервозной девицы не могли объяснить те, кто знал её достаточно. Аврора привстала на носочки, когда её губы поддёрнула улыбка задушевного воспоминания, беспечно трепетного, и она бессовестно медленно прижималась к его бледной щеке, затем к другой, чтобы растереть затем пальцем на них розово-прозрачный жирный блеск. — А ведь я думала о тебе! Невольно пришлось, когда читала буклет о предстоящей съёмке — я буду вести познавательную передачу о памятниках архитектуры — и радовалась купальне, колоннам и бесконечной зелени в беседках. Вода там сизая, почти зелёная от кувшинок, но так хочется прогреться теплом, ты бы знал, как я переменчива. Да и не хочется говорить, присоединяйся же ко мне, всё вокруг расскажет, что я чувствую: и мягкий туман, и утренняя роса, и заборы из ежевики…       Она наслаждалась производимым вниманием, осязаемо задевавшим двух поклонников — художника и скульптура, — и с каким-то детским удовольствием быстро вливала в себя коктейль, и торжествовала, когда понимала это, когда посасывала ягоду клубники с украшения бокала. Она была не столько музой, сколько близким одухотворением, хотя на деле вряд ли могла одолеть хоть одну картину — или книгу Феликса, чутко скользя по его сокровенным извилинам, изумительно зная их содержания или подробности из разговоров, — и оставалась такой среди гранёных колонн, облицованных зеркалами.       Только когда Феликс поймал её взгляд, который заставил его фыркнуть; и, только всмотревшись, Аврора спохватилась, что улыбаться и смотреть следует иначе.       И немного побыв ещё в Париже, простившись с ним, чтобы вновь увидеться через два дня, Феликс пытался избежать соприкосновения льняными волосами с ажурным зонтиком Авроры, сжимая двумя пальцами её острый локоть, пока они проходили через разнотравье по вымощенным камнями дорожкам в римском парке. — Интересно, как итальянская свобода сочетается с английской строгостью, — заметила Аврора, приветствуя его в первое утро. — Ты знал, что здесь хотели установить только статую Эскулапа, найденного во время раскопок у мавзолея Августа, но, в дальнейшем, получилось создать целый древнегреческий храм и искусственный островок? Я заучила речь, нужно будет декламировать это спокойно и приятно, — для успокоения она держала в цепкой ручке бокал белого вина.       Она вбежала в его комнату на втором этаже, очень тесную, типично итальянскую, с рассохшимися тяжёлыми рамами и горячим воздухом из окна, и не принесла ни малейшего дуновения. Прикрыв дверь только, она опустилась в кресло, и с бьющимся сердцем, решительно не выпуская из рук зонтика, прикусила губу.       В странно озарённом матовой неподвижностью номере Феликс только успел умыться, и сейчас стоял возле зеркала и разглядывал своё стройное тело, прикрытое только выглаженными брюками. Он горделиво ставил голову, приподнимал подбородок, чтобы походить на статуи римских юношей, которых он внимательно запоминал вчера по прибытии, пока опустил перспективу дождаться первую пробу Авроры на камеру. Длинные пальцы пианиста пригладили удлинённые пряди волос, уже чувствуя, как скоро они обсохнут до хруста на полуденной жаре.       Окна в сад были открыты всю ночь, и деревья прикрывали сами окна густой листвой, воздух, ещё холодный в предрассветный час, прогрелся мгновенно, и теперь спальня дышала сном и ленью.       Аврора услышала зов, взяла зонтик и, покачиваясь, слегка щурясь от яркого солнца, и придерживая рукой короткий подол широкой тюлевой юбки платья, медленно сошла с балкона и утянула Феликса, сонного, наспех застёгивающего крохотные пуговицы на груди, в сад, где, в солнечном блеске гудели пчёлы. Он сам не понимал, что значила для него эта маленькая узкоплечая девушка с пышными хвостами белокурых волос, принявших этим летом пепельный оттенок, а ещё меньше понимал, чего от него хотел кто-то свыше, постоянно сводя их вместе.       Первое время Аврора всё приглядывалась к нему, удивлялась, какие они разные и похожие одновременно; когда Феликс отвечал на вопросы её, она громко смеялась, хлопала в ладоши и бурно жестикулировала, вместе с тем насмешливо пренебрегала другими. Она обходила храм Эскулапа с главного фасада и, более медленно, чем с ним, взмахивая ладонями, рассказывала о ионических колоннах в ряд, где украшался барельефом треугольный фронтон. — Эллинистические статуи, — злясь на саму себя, в четвёртый раз проговорила Аврора срывающееся слово и тут же изобразила доброжелательность на лице. — … на крыше возвышаются эллинистические статуи…       Иногда, где-нибудь, среди общего разговора или обращения упоминалось её имя, и она трепетала от любой фразы, не оборачиваясь, только выпрямляясь более точёно. Над водой вились бледно-зелёные мотыльки. — Винченцо Пачетти и Августин Пенна выполнили две статуи Нимф, расположенные симметрично по бокам от Храма…       Кремовая помада едва видного пыльно-розового цвета немного слипала губы. — Хотя стиль можно определить как английский романтичный, сад имеет множество театральных деталей: ряд сцен, формирующих пьесу с вводной частью и тремя действиями — Возвращение к Природе, Память, Очищение — представляют персонажей из «либретто» сада…       Феликс выписывал нужное замечание, а тем самым уставал от вида живописных садов, тянущихся по всей бескрайности площади, и только слегка побитые статуи радовали внутреннюю живописность этой местности. Всё сверкало яркими красками, и после такого же жаркого Парижа всё ощущалось болезненно-томно, особенно стальным блеском зеленоватой воды, — всей в ряске, ряска же облепила женскую статую, покрыла её лицо. Он раскрывал глаза в купальни, и его тело казалось ему чужим и странным, словно он крепился сидеть ровно и хотел опустить его в холодное стекло воды: она мягко, упруго покачивалась тёмной глубиной, и блестела кругом, тянула запахом тины. — Вообразите себе толпы людей, которые находятся в этих искусных галереях и ходят взад и вперед только для того, чтобы смотреть друг на друга! Читают вслух газеты, шумят, слушают, ну не радость ли?.. Радостно же, давай, улыбнись.       Впервые заговорила Аврора с ним просто, без смешков, и впервые взглянули они друг другу в глаза прямо. Аврора была измучена, немного сутулилась, и всё цеплялась в зонтик, будто бы тот мог спасти её от солнца на самом деле. Она касалась искусственной росы на благородном камыше пальцем и пылала той страстью остыть, что забыла скрыть с лица грустную апатию. — Тишина-то какая! — говорила она нарочно весело, чуть злобно. — Прямо как этот высыхающий водоём: встань подальше — пиши картину! А подойди ближе, так дышать невозможно, тиной несёт. Воды-то здесь всего ничего, на самом деле, зато зарослей красивых, цветов… — Зато дно глубокое, — Феликс в миг всё понял и холодно опустил веки. — Только чего там, на самом дне, кто разбираться захочет?       Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав по длинным хлюпающим мосткам, села, сделав равнодушный вид. Узкая нога поднялась из воды со спутанной гущей трав, сплошным слоем покрывающих щиколотку своими цветущими сплетениями. В своём мимолётном омерзении Аврора поразила его живостью: да она совсем ещё девочка!       Предгрозовой дымок ещё стоял в густых садах, где над медовыми соцветиями и белыми метёлками гудели пчёлы и трепетали, как листики, бабочки.       У него опять дрогнуло улыбкой лицо, но он, расстраиваясь этому факту, опять отвернулся и стал усиленно хмуриться. Он принимал предложения и исполнял их, но с упорством, с тайной недоверчивостью, и всё гнул своё, чрезвычайно дорожа каждой своей мыслью. — Ты как божья коровка на конец травинки всползшая, сидишь, сидишь, решишь, было, расправить крылья и даже полететь, но дует ветер, — опять валишься, опять пытаешься лезть, — негодовала Аврора, отодвигая от себя его писания. — Я неудачник, — Феликс стиснул в длинных пальцах листы, и оттого, что взметнул руку выше, его чёрный перстень блеснул на безымянном пальце. — Мне не надо лететь, я не смогу в непогоду.       К лицу липло тёплое серебро парящих паутинок, зыбкий свет отсвечивал на ровной глади воды; везде было так зелено и красиво от кувшинок, что виделось дно, мелкое здесь, поближе к усадьбе, и бездонно по другую сторону. Аврора высокомерно тряхнула волосами, и с одного хвоста скользнула лента, едва не вымокнув, — Феликс, столкнувшись с девчонкой лбами, прыснул и не расцепил пальцев, крепко держащих жёлтый лоскуток с брызгами, и смотрел прямо в хохочущие глаза. Аврора, на мгновение прервав смех, схватила его за шею и прижалась губами к его губам. — Мы целовались как-то бестолково, давай я ещё раз попробую, — смочив губы языком, Аврора пересела поудобнее и взяла его измождённое недовольством лицо в холодные ладони.       Под кружевным лифом платья у неё был почти плоский бюст. Она нежно, едва касаясь, пробовала целовать его скулы, но затем исступлённо откинула голову и дрогнула, когда горла коснулись зубы.       Они, без сговору поднимаясь с места, — Аврора имела черту бесподобного понимания, — и скрылись в её номере, едва сообразив не пойти по центральной аллее перед съемочной группой, которая сейчас отдыхала и говорила с наследной владелицей о каких-то особенностях беседки.       Аврора, прислонившись на дверь, с блаженным выдохом опустила занавески, пока Феликс мазнул взглядом по уже сжатым лепесткам роз, выпачканным мёдом на её утреннем подносе, где до сих пор оставался белоснежный фарфор посуды с остатками завтрака, и от их сквозняка, оставшегося где-то на кисее, прикрывавшей сизый балкончик, пахнуло утренней пустотой.       Легко подрагивая поддетыми краями и нитями, к кувшинкам принесло бледную ленту.