Реаниматор

«30 мая, 1905 года Трое суток прошло с тех пор, как исчез мой научный соратник, блистательный и дерзкий учёный, доктор Ньютон Гейзлер. Безо всяких преувеличений, эти дни – худшее время в моей жизни. Я до сих пор не нашел в себе силы, чтобы рассказать о произошедшем хоть одной живой душе. Боюсь, мой личный дневник станет первым и последним свидетелем исчезновения доктора Гейзлера, за исключением непосредственных участников оного. Я ежедневно молю Господа о том, чтобы никогда не повстречаться ни с одним из них, и еженощно мне мерещатся смутные силуэты за окном. Следует смириться с тем, что страх перед ними будет преследовать меня до последних дней. Наше знакомство с доктором Гейзлером началось на научной конференции, где он презентовал своё новейшее изобретение: бальзамирующий состав, позволяющий сколь угодно долго хранить тела умерших. Это открытие стало настоящим прорывом не только в науке, но и в похоронном деле. Многие прочили доктору Гейзлеру головокружительный финансовый успех, хотя тот стремился вовсе не к обогащению. Даже сам факт изобретения не был его самоцелью. Бальзамирующий состав стал лишь одной из промежуточных ступенек на пути к триумфу, которого так жаждал доктор Гейзлер. Его заветной мечтой была победа над самой смертью. После конференции у нас завязалась оживлённая беседа. Хотя, честнее было бы признать, что разговор всё больше сводился к монологу доктора Гейзлера. От дополнительных комментариев по поводу действия бальзамирующего раствора он быстро перешел к своей главной страсти – теории реанимации. Её суть сводилась к стремлению научиться возвращать умерших с того света. То, что в изложении другого человека показалось бы глупой сказкой, доктор Гейзлер доказывал упорно и яростно. Никому другому я бы не поверил, но этот человек уже смог победить процесс разложения. Тела, получившие инфузию его чудодейственного состава, хранились месяцами без малейших признаков тлена. Так что же мешало ему сделать следующий шаг? Блестящий ум, революционные идеи и бесконечный энтузиазм молодого учёного очаровали меня в считанные минуты. Доктор Гейзлер, с его живой манерой речи, широкой улыбкой и мягкими чертами лица, легко располагал к себе людей. Я не стал исключением. Меня не отпугнуло даже то подспудное волнение, которое возникало рядом с доктором Гейзлером. Было в этом исключительно приятном человеке что-то отталкивающее, но я до сих пор не в силах объяснить, что именно. Не нужно было обладать выдающимися умственными способностями, чтобы понять: ни я сам, ни один из моих коллег никогда не сможем даже приблизиться к чему-нибудь столь же грандиозному, как теория реанимации. Мой тогдашний статус несколько не дотягивал до ранга доктора Гейзлера, и всё же я рискнул предложить своё сотрудничество. Прозвучавшее в ответ согласие было почти восторженным. Целый месяц я потратил на перевод в Мискатоникский университет и на переезд. Мой новый друг был столь великодушен, что позволил мне остановиться в собственном особняке. – Здесь многовато места для одного меня, – сказал он, помогая мне занести чемоданы в новую комнату. – Да и соседи не слишком общительные. Я сдержанно улыбнулся, хотя эта острота не показалась мне хоть сколько-нибудь смешной. Дом доктора Гейзлера стоял на самом отшибе города. С одной стороны его окружал огромный запущенный сад, а с другой почти вплотную примыкало кладбище. Не могу не признать, что доктор Гейзлер постарался расположить меня с максимальным комфортом. Он заранее попросил прощения за некоторую запущенность дома. Постоянных слуг здесь не водилось. Горничные захаживали раз в неделю, а кухарка приходила по утрам, чтобы приготовить еду на целый день. Я быстро привык к еле тёплым обедам и холодным ужинам. Ничто другое не омрачало мою жизнь в особняке доктора Гейзлера. Не было также и сотен ограничений, которыми хозяева порой связывают своих гостей. Я был волен заходить в любую из комнат, будь то огромная библиотека или прекрасно обставленная лаборатория в подвале. Лишь два помещения оставались недоступны мне: личные покои доктора Гейзлера, посещению которых препятствовала обыкновенная тактичность, и небольшая комнатка позади лаборатории, запертая на нелепо огромный амбарный замок. Однажды я поинтересовался, что хранится в ней, но не получил вразумительного ответа. «Ностальгический хлам» – так ответил мне доктор Гейзлер, не отрываясь от препарации очередного крысиного трупика. Горка таких же, уже разделанных, неаккуратной грудой лежала в тазу для отходов. Проблема, над которой бился мой друг, заключалась в следующем: бальзамирующий состав позволял оградить тела от посмертного разрушения, но невозможно было заново вдохнуть жизнь даже в идеально сохранившийся труп. Сколько бы попыток мы ни делали, нам не удавалось синтезировать препарат, который одновременно нивелировал бы действие бальзамирующего состава и производил эффект реанимации. Первый пункт не был недостижим – мы быстро нашли комбинацию веществ, которая заставляла обмякнуть забальзамированный труп. Но ни один из объектов не проявлял признаков жизни. Более того, сразу же по истечению действия консервации тела начинали разрушаться буквально на глазах. Трупное тление словно ждало момента, чтобы заново вступить в свои права, и тогда уже никакие ухищрения не могли встать на его пути. Основная часть нашей работы была сконцентрирована в личной лаборатории доктора Гейзлера, однако невозможно было вовсе откреститься от университета. Мы наведывались туда, и эти визиты не приносили мне никакого удовольствия. С первого же дня я заметил, что коллеги крайне странно поглядывают на доктора Гейзлера. Видит Бог, в чем-то я их даже понимал. Наше чопорное общество не любило пренебрежения к манерам и едва терпело, когда кто-то демонстрировал своё умственное превосходство столь же явно, как это делал доктор Гейзлер. Долгое время я объяснял холодность со стороны научной братии именно дерзкими замашками моего друга, пока однажды не подслушал чужой разговор, в котором впервые прозвучало имя Германна Готтлиба. – С тех пор, как доктор Готтлиб пропал, Гейзлер с каждым днём становится всё безумнее, – говорил голос за поворотом, пока я стоял у стены и не смел шелохнуться, чтобы не выдать своё присутствие. – Да уж, – соглашался невидимый собеседник. – Германн был единственным, кто мог держать этого сумасброда в узде. – Новичок с этим не справляется. Или он просто не во вкусе Гейзлера, – первый голос рассмеялся, а я запоздало осознал, что последние слова касались меня, и смутился некоторой их неоднозначности. Чужой разговор засел в моей голове как заноза. В тот же день, когда мы с доктором Гейзлером поднялись наверх, чтобы отужинать холодным луковым супом, я рискнул поинтересоваться: – Не мог не обратить внимания на то, что коллеги не особенно Вас жалуют. В чем причина? Доктор Гейзлер фыркнул и дёрнулся, едва не расплескав полную ложку супа. – В том, что они узколобые идиоты, – ответ прозвучал достаточно сердито, и я бы не стал расспрашивать дальше, но мой друг сам решил продолжить: – Считают меня извращенцем. – «Извращенец» – довольно громкое слово, – я с деланным интересом уставился в свою тарелку. – У них есть основания для подобных оскорблений? – Ну, знаете, как это бывает, – доктор Гейзлер натужно улыбнулся, – Если мужчина определённого возраста не уделяет достаточно внимания женщинам, начинают ползти слухи. Этих слов хватило, дабы придать вполне определённое значение тому факту, что некто доктор Готтлиб якобы был единственным, кто держал доктора Гейзлера в узде, а я с той же задачей не справляюсь, потому что не в его вкусе. Стоило вспомнить и то, что за всё время, проведенное в доме моего друга, я ни разу не видел, как он отлучается на свидания. С первого взгляда доктор Гейзлер казался весёлым, жизнерадостным и компанейским человеком, но стоило узнать его поближе, чтобы понять: он живёт как затворник. Если прибавить к этому слухи о его «извращениях» и то, что некогда близкий доктору Гейзлеру мужчина пропал без вести… Что же, я повёл бы себя недостойно, если бы стал углубляться в расспросы. Искоренить интерес было не так просто. Со всей возможной осторожностью я начал разматывать клубок тайны о прошлом моего друга. Мне не составило труда выяснить, что доктор Готтлиб был известным математиком, который работал в Мискатоникском университете. Их с доктором Гейзлером необычная дружба началась от студенческой скамьи. Нельзя было представить менее подходящих друг другу юношей, чем эти двое. Сдержанность и порывистость, язвительность и прямолинейность, консерватизм и безумные идеи. Они ссорились большую часть проводимого вместе времени, но виделись так часто, как это было возможно при столь различных научных областях. Доктор Готтлиб был безнадёжно болен. В последние месяцы перед исчезновением даже трость едва помогала ему в ходьбе. Злые языки говорили, что не только тело, но и блестящий ум претерпел болезненную трансформацию. Университет полнился слухами, будто именно это послужило причиной исчезновения доктора Готтлиба. Не желая постепенно превратиться немощного инвалида, он решился наложить на себя руки. Узнав об этом, я навсегда утратил желание расспрашивать доктора Гейзлера о его старинном друге. Было очевидно, что за внешней весёлостью ученого кроется огромная душевная рана, которую не так просто залечить. Его одержимость теорией посмертной реанимации так же стала выглядеть совершенно иначе. Не научная страсть, но трагический опыт подталкивал доктора Гейзлера к решению неразрешимой, казалось бы, проблемы. Мой интерес к бедам коллеги значительно поубавился, зато научное рвение возросло стократ. Отныне в стремлении победить смерть было что-то глубоко личное, пускай даже оно не касалось персонально меня. Мы месяцами бились над разными пропорциями химикатов и извели немереное количество лабораторных животных безо всякого видимого результата. На фоне этих бесплодных потуг дебютный успех показался крайне внезапным и ошеломляюще полным: первая же крыса из новой серии подопытных вдруг начала оживать после введения раствора. Под нашими изумлёнными взглядами она вздрогнула, дёрнула лапками, а спустя минуту медленно перекатилась с бока на живот и повела носом. Её крохотные красные глазки были тупо уставлены в решетку клетки. Крыса не выглядела подвижной или хотя бы бодрой, но она двигалась, дышала и была жива! Я не мог поверить собственным глазам. – Получилось! У нас наконец-то получилось! – когда мне удалось оторвать взгляд от чудесной крысы, я увидел, что доктор Гейзлер не разделяет моего восторга. – Друг мой, почему Вы столь мрачны? – Видите ли, – он тяжело вздохнул и потёр шею, – Этот успех нельзя назвать чистым. Я решил немного изменить условия эксперимента. – Что вы имеете в виду? – я недоумённо нахмурился. На первый взгляд всё было как обычно: забальзамированные крысиные трупики лежали аккуратным рядом, ожидая своей очереди для оживления. Впервые за всё это время мы действительно имели шансы вернуть их к жизни! – Я нарушил последовательность действий, – уголки губ доктора Гейзлера дрогнули, складываясь в нервическую улыбку. – Ввёл бальзамирующий состав живым крысам. Это признание изрядно меня удивило. Очевидно было, что введение состава и послужило причиной смерти животных – на живой организм эта смесь сработала бы как яд. – Что же подтолкнуло Вас к такому решению? – Мне показалось, что без перерыва между жизнью и бальзамацией будет больше шансов на успешную реанимацию, – его глаза были прикованы к оживлённой крысе. – И вы оказались абсолютно правы, – я позволил себе добавить в голос немного неуверенной радости. – Так что же вас удручает? – Необходимость перейти к следующему этапу эксперимента, – доктор Гейзлер тяжело вздохнул. – Препарат для реанимации по-разному действует на различные биологические виды. Я полагал, что после успеха с крысами мы прекратим осаждать виварий и направимся за новыми экспериментальными образцами в морг. Теперь выходит, что мёртвые тела нам ни к чему. Я понял, к чему он клонит. – Получается, что так, – моя радость тоже померкла. – И всё-таки, Вы совершили важное открытие! Это колоссальный прорыв. – Да, – неохотно согласился доктор Гейзлер, – Прорыв. Он всё ещё глядел на крысу, замершую посередине клетки. Её равнодушный взгляд до сих пор был направлен в никуда. Мы продолжили наши эксперименты, теперь уже с поправкой на новую очередность действий. Оживлённые крысы чувствовали себя неплохо. Они передвигались по клеткам, ели, пили и спали, хотя уровень их активности всё ещё оставался ниже, чем у товарок. Лишь однажды реанимированные зверьки проявили неожиданный всплеск деятельности. В тот день я ненароком перепутал клетки и посадил к экспериментальным крысам обычную, не прошедшую процесс бальзамации и оживления. После меня отвлекло другое дело, но я вынужден был вернуться к клеткам, когда услышал оглушительный писк. На моих глазах оживлённые крысы разрывали свою сестру. Я поторопился разыскать доктора Гейзлера, чтобы описать ему новый феномен, и застал его на пороге. Тот явно собирался уходить, что показалось довольно удивительным – как я уже говорил раньше, мне не приходилось видеть, чтобы доктор Гейзлер посещал свидания или дружеские встречи. Куда же он собирался на ночь глядя? – Произошло кое-что… – мой рассказ был прерван нетерпеливым взмахом руки. – Потом, дражайший, всё потом! – доктор Гейзлер лучезарно улыбнулся. – Извините, но я тороплюсь. Ваш рассказ потерпит до утра? – дождавшись моего кивка, он ещё раз улыбнулся, удовлетворённо кивнул и был таков. Мне оставалось только недоумевать. Впрочем, я быстро привык к новому обстоятельству. Теперь доктор Гейзлер отлучался почти каждый вечер. Стоило бы порадоваться за него, ведь каждый человек имеет право на личную жизнь вне границ своей профессиональной деятельности. Хотя мне и было досадно от того, как сократилось время нашей работы. А через две недели доктор Гейзлер впервые привёл в гости Райли Бэккета. Мистер Бэккет был отрекомендован мне как «достойнейший молодой человек, пускай без научного звания, а также мой близкий друг». Оставалось только строить догадки, при каких обстоятельствах доктор Гейзлер и мистер Бэккет могли так быстро сблизиться. Меня ни разу не звали третьим в эту компанию, и я не испытывал досады или, не приведи Господь, ревности. По тем кратким встречам, что случались у нас, я составил следующее впечатление о мистере Бэккете: он был не в пример молчаливее доктора Гейзлера, держался уверенно и относился к окружающим с вежливым дружелюбием. Его приятное лицо неизменно сохраняло выражение спокойного достоинства, что не совсем соответствовало социальному рангу мистера Бэккета. Я осознал причину такого несоответствия, когда доктор Гейзлер рассказал мне, что его новый знакомый в прошлом военный, а ныне трудится простым разнорабочим. Имел место быть некий несчастный случай с братом мистера Бэккета, после чего его демобилизовали. – Райли очень одинок, – говорил доктор Гейзлер, задумчиво поглаживая спинку первой оживлённой крысы. Она быстро стала его любимицей. – Его никто не ждёт дома, некому беспокоиться о нём. Два одиночества обрели друг друга – так я подумал тогда и постарался отогнать подальше предрассудки. В конце концов, я поддерживал доктора Гейзлера в его стремлении попрать таинство смерти. Мне ли было осуждать его, видя, как он обнимает руку мистера Бэккета, сидя рядом с ним за обеденным столом? Я смел надеяться, что в жизни доктора Гейзлера начинается новая светлая глава. Господь милосердный, до чего же наивен я был. Мои чаяния разбились той самой ночью, когда доктор Гейзлер без стука ворвался в мою спальню. – Вставайте! Сейчас же! – он подлетел ко мне и принялся трясти за плечи. Я не успел уснуть крепко, и всё же был изрядно удивлён, обнаружив над собой склонившегося доктора Гейзлера. – Что? В чем дело? – я сел на кровати, зевая и потягиваясь. – Райли… – доктор Гейзлер нервно сглотнул и замолчал. – Что-то случилось с мистером Бэккетом? – сонливость как рукой сняло. Я подскочил с кровати и принялся торопливо одеваться. Раз уж доктор Гейзлер будил меня посреди ночи, значит, дело было серьёзным. Но следующая его фраза дала понять, что торопиться уже некуда. – Райли мёртв. В гробовой тишине мы покинули мою спальню и направились к комнате доктора Гейзлера. Признаться честно, я немного волновался о том, в каком виде застану почившего мистера Бэккета, но мои опасения не оправдались – он был полностью одет и находился не в постели, а всего лишь в кресле. Его голова была запрокинута назад, одна рука свисала вниз, а другая с завёрнутым до локтя рукавом свитера лежала поверх подлокотника. На кофейном столике рядом с креслом лежал использованный шприц и переломленная пополам ампула с бальзамирующим составом. – Я решил поспешить, – сказал доктор Гейзлер, не дожидаясь моих вопросов. – По крайней мере, так нам удастся избежать разложения. Я мысленно поразился тому, сколь трезво мой друг поступил в подобной ситуации. Он не рыдал, заламывая руки, но действовал. Присмотревшись к доктору Гейзлеру, я не мог не отметить, что он и сейчас выглядел скорее нервным, чем убитым горем. – Вы думаете, что мы могли бы?.. – я запнулся, не в силах договорить. – Да. Да, я так думаю, – доктор Гейзлер решительно шагнул к мистеру Бэккету. – Хуже мы точно не сделаем. А теперь, будьте так добры, помогите мне перетащить этого здоровяка в лабораторию. Пока мы добрались до подвала, с меня сошло семь потов. Когда наша тяжкая ноша наконец-то оказалась на препарационном столе, я прислонился к стене и постарался отдышаться. Множество вопросов пришло в мою голову, пока мы спускались вниз. Наконец-то я мог их задать. – Что случилось? Как он умер? – мне было непонятно, что за таинственная хворь могла так быстро подкосить пышущего здоровьем, сильного и крепкого мужчину в самом расцвете сил. – Полагаю, это был сердечный приступ, – пробормотал доктор Гейзлер, не глядя на меня. Едва отдышавшись, он начал торопливо рыскать по тем лабораторным шкафам, куда я обычно не заглядывал. Из недр ящиков появлялись на свет инфузионные системы, явно предназначенные не для крыс. Я недоумевал, когда мой друг успел обзавестись всем этим. Именно это непонимание стало первым тревожным звонком. – Слабое сердце может помешать при реанимации, – я нерешительно приблизился к доктору Гейзлеру. – К тому же, мы не изучили до конца, в каком состоянии находятся оживлённые крысы. Вы уверены?.. – Да, дьявол Вас побери, я уверен! – доктор Гейзлер вдруг взорвался. Никогда прежде он не смотрел на меня столь же гневно. – А если Вы в чем-то не уверены, прошу на выход! Либо убирайтесь сейчас же, либо помогите мне наконец-то! Что мне ещё оставалось? Я прикусил губу и принялся делать то, что делал уже сотни раз. Приготовление новой порции реанимационного раствора заняло больше времени, чем обычно. Доктор Гейзлер постоянно требовал, чтобы я тем или иным образом отклонялся от рецепта. Судя по всему, он успел провести немало часов, делая поправки на особенности человеческого организма. Опять я мог только недоумевать, когда же он успел этим заняться и почему скрыл для меня. Холодный страх зрел в моей душе, но я не смел прервать подготовку к реанимации. В конце концов, мы начали процедуру, обещавшую стать гораздо более трудоёмкой. Такому крупному человеку, как мистер Бэккет, недостаточно было одного вливания. Нам пришлось провести заместительную инфузию, в процессе которой я обеспечивал беспрерывную подачу препарата, а доктор Гейзлер был занят кровопусканием. От волнения его действия были не такими выверенными, как обычно. Он испачкал не только защитные перчатки, но умудрился промочить кровью даже привычно закатанные рукава и посадил несколько пятен на рубашку. Время от времени доктор Гейзлер отвлекался, чтобы прижать пальцы к шее мистера Бэккета. Когда он повторил этот манёвр спустя четверть часа, его лицо вдруг просветлело. – Есть, – мой друг шептал, словно боялся спугнуть успех слишком громким разговором. – Появился пульс. Его сердце бьётся! Вместо радости я испытал приступ де жа вю: столь же неожиданной была первая удача, которой мы добились с крысами. Тот эпизод глубоко врезался в мою память. Я навсегда запомнил застывший взгляд крохотных красных глазок зверька, вернувшегося с того света. Это зрелище показалось мне довольно жутким, и всё же оно не шло ни в какое сравнение с тем, что я наблюдал сейчас. Веки мистера Бэккета дрогнули. Он сморщил нос и медленно открыл глаза. Неподвижный взгляд его мутных глаз был уставлен в потолок. – Райли! – доктор Гейзлер не мог обуять свою радость. Он бросился к мистеру Бэккету, подхватил его под плечи и заставил сесть. Равнодушная покорность, с которой наш подопытный позволял помыкать собой, тоже внушала мне страх. Тем временем доктор Гейзлер суетился вокруг мистера Бэккета. Он считал его пульс, проверял реакцию зрачков на свет и тихо приговаривал: – Ну же, драгоценный мой, скажи хоть что-нибудь… Мистер Бэккет не выглядел сонным или уставшим. Его лицо застыло в выражении полного безразличия. Словно посмертная маска – подумал я, и по моей спине пробежал холодок. Я не раз наблюдал подобную апатию у крыс, возвращенных из царства мёртвых нашими усилиями, однако человек в подобном состоянии выглядел куда как хуже. Одним из главных постулатов теории реанимации доктора Гейзлера был материалистический подход к явлению биологической жизни. Он полагал, будто всё таинство зиждится в биохимических реакциях, заставляющих наши сердца биться, лёгкие – расправляться, наполняя кровь кислородом, а мозг – генерировать нейронные импульсы, совокупность коих составляла сознание человека. Саму душу, если угодно. Мой друг вовсе не был нигилистом и ни в коем случае не отрицал возвышенность людской натуры. Ему не было чуждо искусство, к примеру. Он даже пытался музицировать. Правда, не преуспел в этом. Но и тягу к музыке, и проявления душевной теплоты, и дружбу, и любовь доктор Гейзлер объяснял лишь биологическим процессом, начисто отметая любые мистические представления о человеческой сути. Это позволяло ему утверждать, будто полноценная реанимация возможна, ведь если восстановить в мёртвом теле жизненные процессы, вернётся и сознание. Глядя в пустые глаза мистера Бэккета, я впервые подумал, что данная теория может быть ошибочной. Чужой, неприятно-скрипучий голос, которым наконец-то заговорил наш подопытный, окончательно убедил меня в этом. – Ньют? – тихо просипел он. – То, что ты мне ввёл… Это ведь была не вакцина от гриппа? Моё сердце рухнуло в ледяную пропасть. Я во все глаза смотрел на нечеловечески спокойного мистера Бэккета и не мог поверить очевидной вещи. Ни разу нам не удалось оживить животное, забальзамированное после смерти, но… «Мне показалось, что без перерыва между жизнью и бальзамацией будет больше шансов на успешную реанимацию» – так говорил мой друг, наблюдая наш первый триумф? Я по-новому взглянул на доктора Гейзлера, столь невинного в своём искромётном счастье. Он любовался мистером Бэккетом и сиял, не замечая ни равнодушия, ни чужого голоса. – Прости меня, Райли, я вынужден был так поступить. Теперь ты в полном порядке, всё будет славно! – от переизбытка чувств доктор Гейзлер обнял мистера Бэккета, но тот не шелохнулся. Если всё же неверна теория об абсолютной материалистичности жизни, то в какие сферы отбывает душа, когда с губ человека срывается последний вздох? Чем чревато пребывание там и возможно ли вернуться с той стороны, не претерпев никаких изменений? По моим прикидкам, мистер Бэккет был мёртв едва ли больше получаса, и всё же этого хватило, чтобы превратить его красивое лицо в равнодушную карикатуру на самого себя. Я не представлял, как нам теперь следует поступить, и наивно полагал случившееся вершиной наших неприятностей. Но доктор Гейзлер превзошел мои ожидания. – Проверка прошла успешно, – отпустив мистера Бэккета, он оглянулся на меня. – Вы запомнили последовательность действий? Готовьте вторую порцию раствора, у нас есть ещё один пациент! – с этими словами доктор Гейзлер достал из кармана брюк огромный ключ, который мог подойти лишь к такому же большому замку. К тому самому, что висел на двери задней комнатки. Я с ужасом наблюдал, как человек, которого я смел считать своим другом, впервые отпер ту самую дверь, скрылся в темноте, а спустя минуту выкатил в лабораторию подставку с длинным деревянным ящиком на ней. «Ящик» – именно так я именовал сей предмет, не желая признать факты даже тогда, когда доктор Гейзлер при помощи лома начал отдирать прибитую гвоздями крышку. Я думал, что никакие силы не заставят меня заглянуть внутрь, и в этом тоже ошибался. Как только половина верхней доски рухнула на каменный пол, нетерпеливый оклик доктора Гейзлера и собственное желание пройти этот кошмарный путь до конца заставили меня подойти ближе. В дешевом гробу лежал человек, чьё худое скуластое лицо было легко узнаваемо по старым газетным вырезкам. Но вовсе не обязательно было приглядываться к внешности покойника. Достаточно было увидеть трость, лежащую на его груди подобно королевскому мечу, чтобы всё понять. Доктор Германн Готтлиб, собственной персоной. – Он ведь исчез, – тихо простонал я. – В университете говорили, что он совершил самоубийство. Доктор Гейзлер будто вовсе меня не слышал. Пожалуй, он и ухом не повёл бы, рухни небесный свод на землю. Всё его внимание было приковано к забальзамированному мертвецу. Нежная ладонь любовно касалась впалой щеки, пока с губ срывался тихий шепот: – Ждать осталось немного. Совсем скоро ты опять взглянешь на меня. Напрасно ты мне не верил… – Как он умер? – мой голос дрожал от страха и гнева. Я знал ответ на свой вопрос, но мне было важно услышать признание из уст виновника. Он должен был сознаться в том, что совершил. – Он не протянул бы даже до конца года, – во взгляде, который доктор Гейзлер поднял на меня, не осталось ни капли тепла. – Его болезнь… – Его убила не болезнь! – стены лаборатории отразили мой крик. – И не сердечный приступ! Это сделали… – Замолчите! – пронзительный голос доктора Гейзлера впился в мой разум раскалённым сверлом. – Бога ради, просто замолчите и помогите мне в последний раз, а после убирайтесь куда хотите. – Это безумие, – пробормотал я слабым голосом. – Ведь больше года прошло... Полчаса за порогом смерти превратили спокойного, сильного и доброго Райли Бэккета в равнодушное существо, выказывающее не больше признаков жизни, чем оживлённые нами крысы. Что же должно было произойти с душой человека, больше года пребывавшей вне телесной материи? Кем он будет, когда откроет глаза и сделает новый первый вдох? Чем он будет? Я готов был бежать сию же секунду, без вещей и денег. Мне было всё равно, где я окажусь, только бы убраться подальше от этого проклятого места и не видеть, как в наш мир проникнет жутчайшее из чудовищ. Вероятно, мои намерения неким образом отразились в моих повадках. Я не успел сделать и шагу по направлению к двери, как на меня наставили дуло револьвера. Доктор Гейзлер очень хорошо подготовился к этому вечеру и не собирался допустить ни малейшего промаха. – Вы поможете мне, – его голос слегка дрожал. Пальцы, обтянутые скользкой от крови перчаткой, нетвёрдо сжимали рукоять револьвера. Вероятно, мне ничего не стоило бы разоружить доктора Гейзлера. Он не мог быть хорошим стрелком и боялся оружия в собственных руках едва ли не больше, чем я. Но под полубезумным взглядом его горящих глаз моё сердце обмирало от ужаса. – Если Германн не оживёт к утру, клянусь – Вы протянете ноги рядом, – его вторая рука указала на открытый гроб. – Здесь тесновато, но при должном старании хватит места для вас обоих. Эти угрозы стали последней каплей. Мне не оставалось ничего иного, кроме как покориться. Впервые я молился о том, чтобы эксперимент постигла неудача. Но мои молитвы не были услышаны. Когда Германн Готтлиб открыл глаза…» Палец детектива скользнул за предел последней строки. Дальше текст обрывался несколькими неаккуратными чернильными кляксами, после которых шел абсолютно чистый лист. Эта в высшей степени странная дневниковая запись не помогала разгадать тайну пожара, разгоревшегося позапрошлой ночью в Мискатоникском университете. Более всего от огня пострадала кафедра биологии. Выжившие сотрудники как один ссылались на возможную причастность доктора Ньютона Гейзлера, вот уже неделю не появлявшегося на рабочем месте. Пропал так же и его напарник. Но визит в особняк учёного не дал никаких зацепок, кроме этого дневника, единственная запись в котором более всего напоминала бред чьего-то воспалённого разума. Не возымели эффекта и попытки разыскать приятеля доктора Гейзлера. Вечером того же дня, когда восточное крыло Мискатоникского университета оказалось охвачено огнём, мистера Бэккета видели на вокзале. Его сопровождал мужчина с тростью, чьё лицо скрывала широкополая шляпа и высокий воротник плаща. Куда бы ни направлялись мистер Бэккет и его таинственный спутник, они предпочли не брать с собой чемоданов. Единственным их грузом был странного вида продолговатый деревянный ящик, в котором могло бы уместиться приличное количество одежды или какое-нибудь громоздкое оборудование. А при должном старании – даже два человеческих тела.