цветочный шлейф

Канаэ вздыхает. Ей не впервой быть чьей-то старшей сестрой. Заменять кому-то мать, становиться близкой подругой, подставлять плечо для слез, а щеку — для ударов. Кто-то когда-то сказал, что стерпится-слюбитсясмирится, главное — не прогибаться под обстоятельства и объективно оценивать свои возможности. Иначе потонешь. Канаэ улыбается. Кто-то — сильный, а кто-то — слабый. Кто-то нуждается в помощи, а она готова ее предложить. Без возражений впускает к себе в комнату пчелок-тружениц: девочки, совсем крохотные, латают истребителей, носятся с корзинами и тазами, исправно выполняют возложенные на их плечи обязанности. Без возражений отдает им свою любовь, сжимает в родительских объятиях, успокаивающе шепчет о том, что вот-вот всё закончится, а они — молодцы. Эти малышки не заслуживают такой жизни. Ее никто не заслуживает. Даже Санеми Шиназугава, бестактно нарушивший покой одним своим появлением. Он посеял панику среди работниц поместья, зарекомендовал себя, как взбалмошного и истеричного юношу, получив в лоб сначала от одного из столпов, а затем и от самой Канаэ, не по-женски сильно сжавшей руку в кулак. Но именно Канаэ, не сдержавшая порыв злости, первой пошла на контакт. Именно Канаэ буквально заставила Санеми поговорить, объяснила ему, почему они все так уважают оякату-сама, почему они все за него держатся. И дала понять, что все в порядке. — Ты можешь не мириться с нашими правилами. Но ты должен уважать его. Не меня, не Ренгоку-сана, а оякату-сама. Санеми может злиться, сколько ему угодно. Может плеваться желчью, устраивать драки, изматывать бедных мальчишек и девчонок на тренировках. Это нормальное явление. Все со злостью справляются по-разному. Все, но не Канаэ. Она размахивает мечом, растрачивает силы, сжимает зубы до боли в деснах, мстит. Уже, правда, не помнит, за кого: за страдания сестры, за смерть близких, за отнятую спокойную жизнь или за бедняжек-бабочек, порхающих невидимыми крылышками в поместье. Так что, наверное, можно сказать, что злость она копит, но не справляется с нею. Это еще аукнется, даст о себе знать, выйдет боком, проворачиваясь мечом в человеческой плоти. У Канаэ ничего не болит. Царапины, нанесенные демоном, давно затянулись, лишь в неудобные моменты покалывают, отдаваясь головной болью, плохим настроением и детскими воспоминаниями. Канаэ — взрослая, а взрослые, как всем известно, прячут свои настоящие эмоции, качают головами и отнекиваются, мол все хорошо. Только Санеми знает о том, что Канаэ, на самом-то деле, одно большое болезненное пятно, свежая рана, огромный шрам, с каждым днем нарывающий все сильнее. Они секретничают под цветущей сливой, спрятавшись от чужих глаз, и бросают друг на друга взгляды. Сначала признаются друг другу в том, что им обоим страшно. В том, что они не знают, что будет потом. И будет ли вообще это мистическое «потом». Спустя какое-то время признаются друг другу в том, что иногда думают о том, как бы сложилась их встреча при других обстоятельствах. Канаэ необдуманно бросает, что с радостью бы стала невестой Санеми, а потом заходится хохотом, когда видит его раскрасневшиеся щеки. Она плетет ему венки, цепляет крошечные ленточки-напоминания на гарду его меча, а после тяжелых заданий сидит вечерами рядом с койкой, держа его ладонь обеими руками. Санеми ужасно неловкий. Он слишком сильно сжимает Канаэ в объятиях, слишком агрессивно целует ее, а потом начинает отчитывать за то, что она недостаточно аккуратна во время миссий. Проблема, впрочем, решается очень быстро — Шиназугава и старшая Кочо начинают выполнять многие задания вместе, прикрывают спины друг друга, вытирают кровь, а потом встречают рассвет. Раненые, грязные, но спокойные. Миссии проходят успешно. Столпы работают слаженно, не допускают лишних жертв и умело сражаются с демонами. Как по одиночке, так и вместе — Санеми со злостью разрубает каждого неугодного, а Канаэ отводит демонов подальше от деревень, думая, в первую очередь, о детях, которые могут пострадать. — Санеми-кун, это мое задание. Тут совсем рядом, ты даже не успеешь подумать о том, что я куда-то ушла. Позаботься о девочках, пока меня не будет, хорошо? Канаэ уходит, оставляя после себя цветочный шлейф и чувство умиротворения. Это очередной мелкий демон, решивший прыгнуть выше головы. Она расправится с ним, как с той сотней уродцев за ее спиной, и к утру вернется домой, приготовит охаги и отнесет их Шиназугаве. Канаэ дорожит им. Дорожит также сильно, как вспыльчивой Шинобу, как крошечной Канао, как теми девочками-работницами из поместья Бабочки. Иногда ей думается, что родители бы не одобрили такой выбор; в другие моменты кажется, что как раз Санеми — идеальный кандидат на ее руку. Потому что сердце она уже отдала. Ее рука крепко сжимает рукоять меча, а дыхание выравнивается, концентрируясь где-то глубоко. Канаэ понимает это слишком поздно — она ошиблась, осеклась, не рассчитала своих возможностей. Она потонет. Доума отражает ее атаки, почти не напрягаясь, и бросает едкие комментарии о том, что, должно быть, эта девушка довольно вкусна. От нее исходит приятный цветочный аромат, а движения сравнимы со взмахами крыльев яркой бабочки, уклоняясь от вееров и полупрозрачных льдин. Канаэ не теряется среди лотосов-стекляшек, разрубает их одним взмахом, и отступить не пытается, лишь тянет время, мечтая продержаться до рассвета. Демон уйдет с первыми лучами солнца, а она, побитая, вернется обратно, заставит сестру и остальных волноваться, но потом-то обязательно его победит. Они бьются всю ночь: Канаэ держится из последних сил, а Доума уныло зевает, говоря о том, что хочет поскорее закончить этот цирк и попробовать девушку на вкус. — Наверное, у твоих рук такой же вкус, как у сакурамочи? Или все же дайфуку? Ее глаза затуманивает злость. Несоизмеримая, готовая поглотить весь мир, всю Вселенную, уничтожающая все живое и стирающее неживое. В этот момент дыхание Канаэ сбивается, стоит ей вдохнуть ледяной туман, создаваемый двумя ледяными женщинами, и она почти падает, но подставляет перед собой меч, задирая голову. Солнце. Первые лучи озаряют землю. Они не греют, но дают надежду на то, что бесконечная ночь для Канаэ заканчивается. Солнце не касается того места, где стоит демон, и он атакует в последний раз. Девушка пытается отмахнуть льдину мечом, но тот разламывается напополам, а в ее живот попадает острый кусок глыбы. Канаэ явственно ощущает, как ее органы разрываются, во рту появляется мерзкий металлический привкус, и несомкнутые губы не могут сдержать липкую красную струю, окрашивающую рукава формы в бардовый цвет. Канаэ явственно ощущает свой конец. В ушах стоит звон, и она не может различить слова демона, только падает на холодную землю, даже не пытаясь сдержать слезы. Канаэ не думала, что закончится все именно так. Хотя, лучше умереть в одиночку, чем в окружении людей, видевших в тебе не то старшую сестру, не то маму. Ее бледное лицо озаряется лучами солнца, такого долгожданного, такого яркого. Рука все также сжимает меч — вернее, его обломок, с красивой гардой в форме фиолетового цветка. Помощь прибегает слишком поздно — вероятно, ворон, отправленный старшей Кочо, прилетел слишком поздно. Но Канаэ не винит в этом ни ворона, ни подоспевшую Шинобу, которая решила приподнять сестру, тем самым причиняя ей сильную боль. — Мне жаль, что так вышло, Шинобу-чан. Я недостаточно постаралась. Канаэ прочавкивает эти слова, давясь новой порцией крови, и смотрит на младшую сестру глазами, полными соленых слез. Ей правда стыдно. Ей очень больно. Ей не хочется такой жизни для малышки Шинобу — она должна назвать свою первую дочку в честь покойной сестры, а потом дожить до старости, увидеть внуков, правнуков и то, как эти ребята пойдут в школу. Ей не хочется такой концовки для Санеми — он должен найти себе подходящую подружку, которая сможет заменить Канаэ, которая сможет достучаться до его сердца, родить ему детей и встретить с ним последний его рассвет. Он должен помириться с братом и иногда приходить на могилу Канаэ, принося ее любимые цветы. Ей бы очень хотелось стать той девушкой, на чей палец Санеми наденет обручальное кольцо. Ей бы очень хотелось продолжить быть примером для Шинобу. Ей бы очень хотелось увидеть, как Канао пройдет отбор. Ей бы очень хотелось проводить каждую девочку, работавшую в поместье Бабочки, во взрослую жизнь. Канаэ приходится рассказать, с каким демоном она столкнулась. Описать его в мельчайших деталях, рассказать о веерах, прическе, одежде. Она знает, что Шинобу не отступит, как бы ее не умоляли об этом. — Шинобу-чан, пожалуйста, заботься о Канао также, как и я о тебе. Отдай ей и Санеми мои заколки. На языке Канаэ куча невысказанных слов: о любви к сестре, к Санеми, к Канао, ко всем ее близким. Слов-наставлений младшей сестрице: ее обязанности, ведь теперь Шинобу, как ей и хотелось, станет взрослой, станет самой старшей. Если бы не поджимающее время, не острая боль каждый раз, когда Канаэ что-то говорит, она бы написала целую стопку писем. Каждому, кого она знает, кем она дорожит. Шинобу кажется очень теплой, горячей, даже почти обжигающей — Канаэ улыбается мягко, смотрит в глаза сестры, запоминает последние моменты. Она обмякает на руках сестры. На похоронах почти все плачут. Шинобу — молча, прикусывая губу. Она даже не вытирает слез, бегущих по щекам, и иногда высмаркивается в платок. Платок, принадлежавшей когда-то Канаэ. Девочки из поместья — громко, не сдерживаясь и не пряча своей боли. Эта утрата сравнима с потерей дорогого родственника, хотя Канаэ, на самом деле, им не была. Столпы — бесшумно и незаметно. Это нормально — терпеть потери, проходить через смерти. Но Канаэ умудрилась за короткое время пробраться каждому в душу и оставить там свой отпечаток. Канао и Санеми не плачут. Канао — не может. Ей жутко стыдно перед окружающими за то, что Канаэ буквально спасла ее жизнь, вырастила «из ничего», а она даже слезинки не может проронить. Канао просто смотрит на пустое надгробие и свежую землю, думая, насколько больно Шинобу. Санеми просто ждет. Ждет, пока его оставят одного наедине с Канаэ. Его грубая, мозолистая рука сжимает ее заколку-бабочку, а душа наполняется нестерпимой ненавистью. Ненавистью, а также непониманием, почему именно у него забирают все дорогое и близкое сердцу. Почему именно его заставляют страдать, мириться с потерями, идти вперед, оставляя семью где-то позади. Канаэ тоже плачет. Она мягко обнимает каждого, надолго не задерживаясь, и весенним ветром шепчет Санеми, что будет ждать, и пусть он приходит попозже. Она уходит, оставляя после себя цветочный шлейф, чувство скорби и неизгладимую тоску.