Адъютант

Молчаливый дворецкий с вечно испуганными глазами на покрытом морщинами лице без толики эмоций в глазах проследил взглядом за хозяином, поддерживающим под руки своего адъютанта. Он видел Келлер раньше — она завозила Шелленбергу документы на подпись, когда его головные боли усиливались настолько, что тот не мог встать с постели. Но трясущееся, хрипло дышащее существо с плохо смытыми следами крови на подбородке, совершенно не было похоже на девушку с киноплаката, какой всегда казалась адъютант хозяина дома. — Простите, герр, — тихо заговорил дворецкий, когда Шелленберг, усадив гостью в кресло у камина, решительным шагом направился в сторону барного шкафа, — фройляйн останется на ночь? Шелленберг посмотрел на него взглядом настолько безапелляционным, что смутившийся дворецкий, как заяц, подпрыгнул, засеменив по лестнице в сторону гостевой комнаты. «Надеюсь, он не додумается устроить нам одну постель на двоих» — ухмыльнулся своим мыслям Шелленберг и, подхватив наполненные коньяком рюмки, направился к своей гостье. Келлер выглядела потерянной: холод, всегда видимый в любом ее жесте, казалось, держался на ниточке, и то, что скрывалось под ним, выходило наружу страшными черными червями, в которых, если и было место воспоминаниям о случившемся между бригадефюрерром и адъютантом поцелуе, то место это было не первым. — Может быть, мне стоит поехать домой? — неуверенно произнесла Келлер, чью попытку встать предотвратили сильные руки хозяина особняка. — И речи быть не может, — отрезал Шелленберг, — вы устали и больны. Кто-то должен о вас позаботиться после всего пережитого. — Я могу сама прекрасно о себе позаботиться, бригадефюррер, — на удивление зло отрезала девушка, снова пытаясь встать, но не удержалась на ногах и рухнула обратно в кресло, отчего ткань на ее форменной юбке опасно затрещала, — я не больна. — Я вижу, — хмыкнул Шелленберг, не имевший и в мыслях обижаться на резкость не по уставу. В конце концов, поцелуи со своим адъютантом и внезапное желание позаботиться о нем в уставе тоже прописаны не были. Практически силой он вложил в руки своей помощницы рюмку с коньяком и заставил выпить залпом. — Это поможет от нервов и укрепит сосуды, — с видом знатока сказал он и улыбнулся самой очаровательной из всех своих улыбок в надежде, что перед ней Келлер не сможет устоять. Надежды его не оправдались: от большого глотка девушка сперва закашлялась, а, пережив первое обжигающее ощущение, не улыбнулась, но с облегчением облокотилась на спинку кресла. — Почему вы делаете это? — вдруг спросила она, вглядываясь в лицо шефа внешней разведки, пытаясь прочитать за очаровательной улыбкой его истинные чувства. Шелленберг колебался с ответом недолго. — Вы — мой адъютант, — сказал он просто и вновь улыбнулся, так как знал, что Келлер сумеет сама рассмотреть в его глазах то, что и без подсказок отлично понимала. Уже вечером, после того, как Келлер накормили горячим супом, препроводили в ванную комнату, вывели оттуда и снабдили не только новой одеждой (благо, хозяйка дома увезла в Швейцарию не весь свой гардероб), но и необходимыми косметическими средствами вроде крема и мази от уколов на плече, Шелленберг вместе со своей гостьей сидел в гостиной, перед разожженным камином, и не без удовольствия смотрел, как языки пламени играют красноватыми бликами на тонкой коже девушки в платье его жены. То было ей коротко, и стройные ноги, торчащие из-под расклешённой юбки, отчего-то казались трогательно-детскими, словно бы платье на себя надела не адъютант бригадефюррера, а начинающий актер-травести. — Итак, — начал Шелленберг, делая глоток из только что поданной прислугой чашки ароматного кофе, — вы всё еще горите желанием «рассказать мне всё», как вы сами давеча выразились, или же вы поступите согласно приказу вышестоящего и учтиво промолчите? Келлер посмотрела на него исподлобья. — Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется задать уточняющий вам, — голос ее наполнился сталью, — я присутствую сейчас в этом доме как ваш адъютант или как ваша гостья? Шелленберг ухмыльнулся своему отражению в застекленном стеллаже у противоположной стены. — А как вы думаете, Эмма? Услышав к себе обращение по имени, девушка напряглась, понимая, какой из двух вариантов выбрал ее собеседник, и, вздохнув, продолжила: — Тогда, герр Шелленберг, я должна признаться вам в двух вещах. — Всего в двух? — не удержался шеф разведки, но был награжден за это презрительным прищуром и примирительно вскинул свободную от чашки руку вверх. — Пока вы не начали свое пламенное признание, — мягко вставил он, — раз уж вы сегодня моя гостья, Эмма, то можете звать меня Вальтером. Но, надеюсь, это останется между нами. Эмма недоверчиво посмотрела на своего начальника, помолчала с полсекунды, словно пробуя в мыслях непривычное обращение на вкус, и, чуть сжав кулачки, наконец, продолжила: — Есть две вещи, в которых я была нечестна с вами. Во-первых, — она как бы невзначай ударила кулачком по подлокотнику кресла, — я не племянница генерала Келлера… «Предстоит серьезное разочарование» — успел подумать Шелленберг, на миг представив, как Келлер рассказывает ему романтичную историю жизни в каких-нибудь трущобах или в бедной деревушке близ Кёнинсберга, но всё это продлилось лишь мгновение, потому что Эмма закончила фразу неожиданно для любого из возможных вариантов развития событий: — … Я его дочь. Если бы шеф внешней разведки мог позволить себе бурное проявление эмоций, он обязательно присвистнул бы от удивления. — Моя мать была дочерью букиниста из Бреслау, где мой отец после Великой войны проходил переподготовку в лётной школе. Случайная встреча, случайная связь… Вы сами знаете, как появляются дети любви, не так ли, Вальтер? Непривычное обращение резало слух, но Шеллебнерг не сразу обратил на него внимание — что-то в этой истории не давало ему покоя, словно из идеальной материи торчала одна, но белая и колючая нитка. — Бреслау, вы сказали? — стал он размышлять вслух, — но ведь большая часть его населения… Он не договорил, пораженный догадкой. Эмма, безупречная Эмма, сейчас рассказывала ему то, что по законам Третьего Рейха перечеркивало все ее достоинства, будь она трижды обладательницей красивого лица и нордического характера. — Вы всё поняли правильно, — Эмма поджала губы, — моя мать — еврейка, а значит, и я тоже. — Вы поразительны, Эмма, — не сдержался от комментария Шелленберг, чувствуя, что еще немного, и нервы его могут не выдержать — вы рассказываете о таких сокровенных подробностях, и кому? Шефу внешней разведки! Девушка напряженно вздохнула, но в ее глазах, к облегчению Шелленберга, не читалось ни страха, ни презрения. — Я уже говорила, что у вас найдётся еще много поводов во мне разочароваться. И Шелленбергу показалось, что дернувшийся уголок губ в этот раз поднялся чуть выше обычного. — Итак, я закончу свою мысль, — девушка глотнула кофе и поморщилась — тот совсем остыл, — до шести лет я жила с матерью, не имея никакого представления о том, что мой отец, тогда еще лейтенант Келлер, хватает награду за наградой и чин за чином. Его, конечно, интересовала моя судьба, он иногда приезжал к нам с матерью, но вряд ли замечал, что на самом деле творилось в нашем доме. Она замолчала на несколько мгновений, уставившись в свои сомкнутые в кулаки ладони. — Морфинистом, которого я видела в детстве и которому обязана своим отвратительным недугом, была моя мать, — привычно ледяным, но показавшимся совершенно незнакомым голосом продолжила девушка, — она умерла до того, как я вообще успела понять что-либо. Помню только жуткую пузырящуюся кровь и хлюпанье шприца, из которого выходил воздух. Эмма замолчала, переводя дыхание, и по недоброму клокотанию в ее горле Шелленберг понял, что воспоминания о том страшном дне действуют на его помощницу не хуже вида иголки в вене. Молниеносно поднявшись с кресла, он опустился на корточки у колен своего адъютанта и мягким, но властным жестом взял ее ладони в свои. Девушка несколько мгновений смотрела на переплетённые пальцы и, наконец, смогла выдавить из себя некое подобие улыбки. — Вас забрала к себе семья Келлера после того случая? — намекнул Шелленберг на продолжение рассказа, не выпуская рук Эммы из своих. — У брата генерала не было детей, и они с женой по настоянию Келлера удочерили меня, — произнесла Эмма, — когда начались гонения на евреев, моя мать — приемная мать, — стала постоянно повторять, что во мне, при всех моих достоинствах, течет «отравленная» кровь. Отец — брат Келлера, — этого, разумеется и слушать не желал. Он меня любил и любит до сих пор, несмотря на то, что я сделала. — Вы убежали из дома? — спросил Шелленберг. — Убежала — слишком громкое слово, — хмыкнула Эмма, — просто ушла, как только мне исполнилось шестнадцать лет, жить самостоятельно. Мой отец — настоящий отец, я имею в виду, — меня в этом поддерживал и порекомендовал пойти в Берлине на офицерские курсы. Слушать о том, что целью «высшей арийской расы» является уничтожение всех других — в особенности евреев, мне было противно. Как бы то ни было, я прекрасно помнила свою настоящую мать, и я любила ее несмотря ни на что. Так я, сама того не заметив, вышла на подполье — надеюсь, о том, как я помогла ему, уже работая в аналитическом отделе, мне рассказывать не обязательно? Шелленберг машинально кивнул. Голову его занимали совершенно иные мысли: он подумал вдруг, что история, рассказанная Эммой, как ничто другое роднит ее с охотничьей собакой — той самой, сравнение с которой изначально стало причиной их встречи. Щенок охотничьей собаки отлучается от матери до трех месяцев, чтобы избежать излишней привязанности к сородичам и поведения, агрессивного по отношению к людям — тем, кто вытащил его из привычной среды. Эмма Келлер, в шесть лет потерявшая мать, но не забывшая ее, была щенком, чей процесс отлучения провели неправильно, и она, озлобившись, обернула свою силу и талант против системы. — Русский агент в нашем управлении — тоже плод вашей дезинформации? — спросил вдруг Шелленберг, только в тот момент осознавший, сколько на самом деле урона нанесла его отделу статная девушка, не умевшая улыбаться. — О нет, агент есть, — кивнула она нервно, будто сама себе, — но его имени я вам не раскрою. По тому, как взметнулись вверх тонкие брови девушки, и по тому, как нервно она затеребила воротник платья в том месте, где у кителя обычно находится отличительная нашивка, Шелленберг вдруг понял все — и испугался своей догадки. — Это он привел вас в мой отдел? — обреченно спросил он, уже зная ответ, — Отто, верно? Эмма испугалась, а Шелленберг, отпустив ее руки, медленно отошел к камину. У него в глазах, как пепел, медленно разлетался весь его мир. Люди, которым он доверял, оказывались один за другим не теми, кем он их считал всё это время. Самым болезненным для шефа разведки было то, что у него не находилось сил обвинить их в очевидной измене — будь в нем больше сил, он бы давно признался сам себе, что был таким же предателем — не действиями, но ходом мыслей, потому что с первого же дня войны он был уверен в поражении Германии. Во всем свете он вдруг остался совершенно один. За своими невеселыми мыслями он не сразу почувствовал, как его спины коснулось непривычное, уютное тепло. Эмма прижалась к нему всем телом, не смея обнять, но желая хоть как-то показать свою преданность — если не Германии, то одному ее гордому гражданину, который, вопреки своим мыслям, был совершенно не одинок. — Итак, это была первая ложь, — тихо и с горечью произнес Шелленберг, откидывая голову назад — кончиками ушей он почувствовал, как трепещут от вечернего сквозняка аккуратно уложенные темные волосы, — какая же вторая? — А вторая в том, — Эмма запнулась, переводя дыхание, — что фобия, даже самая сильная, не может вызвать горлового кровотечения. Девушка отошла, и Шелленберг, потеряв источник уютного тепла, обернулся следом, чтобы, не успев зажмуриться, столкнуться с тяжелым, умоляющим взглядом. В голове его пронеслись молниями события прошедших месяцев, отрывочные воспоминания из недолгой врачебной юности, и кровь, которую он видел на губах Эммы совсем недавно, и которую с жаром с них сцеловал, вдруг сложилась у него в голове в страшное слово, которое он надеялся никогда не произнести вслух. — Гранулематоз, — избавила его от необходимости Эмма, — он начинался действительно как часть реакции организма на панику, но потом стало ясно, что все зашло слишком далеко. Тогда, в больнице, был именно приступ страха — кровь шла носом, от резко подскочившего давления. Вчера на допросе у меня открылось кровохаркание — результат вы видели. А на последнем осмотре, который я проходила месяц назад, врач сказал, что если подобное произойдёт, шансов вылечиться у меня уже не будет. Она смотрела на него с таким отчаянным, болезненным смирением со своей судьбой, что Шелленберг, не удержавшись, протянул руки, чтобы коснуться ее лица — как тогда, в больнице, когда это была единственная возможность успокоить и показать свое небезразличие. Непробиваемая девушка разрешила своим ледникам окончательно растаять, и под стекающей талой водой оказалось существо настолько эфемерное и несчастное, что сердце начинало заходиться дисгармоничными ударами лишь от одного взгляда на него. Это всё еще была Эмма Келлер — холодная, красивая, изящная даже в платье не по росту, — но знания, которые она так смело передала ему, Шелленбергу, заслоняли ее былой образ и строили нечто новое — слабое и трогательное, что могла защитить только чья-то сильнейшая эмпатия. Это тоже был щит, но щит другой — и от ответственности, которую он теперь нес за его сохранность, у Шелленберга закружилась голова. Но едва он дотронулся до бледных щек, случилось странное — будто на голову шефу разведки свалился мешок с песком, оглушая и заслоняя свет. Неловко попятившись, Шелленберг почувствовал, что падает, и успел только усмехнуться про себя: «Даже в болезни ты решил показать превосходство над своим адъютантом». Последним, что он помнил, был звонкий — непривычный для холодной девушки — крик куда-то в сторону, и тонкие пальцы, легшие на его шею. *** Очнулся он в своей комнате. Рядом никого не было. «Верно, она ушла» — с ужасом подумал Шелленберг и, превозмогая боль, поднялся с постели. Он знал, о чем свидетельствовал его обморок, и ничего хорошего в этом не было. Доктор предупреждал, что излишняя нервозность и переживания однажды станут для его здоровья фатальными. Шелленберг каждый день врал, изворачивался, решал дела, от которых зависела судьба целого государства, и был уверен, что уж после такой подготовки его нервной системе уж точно ничего не будет грозить. Но потом он встретил девушку с холодными глазами, и от одной мысли о ней ему приходилось прилагать усилия, чтобы не свалиться снова от разыгравшейся аритмии. «Неужели это и есть хвалёная любовь?» — думал он с кривой усмешкой, надевая халат поверх рубашки и спускаясь, неуверенно держась за перила, по лестнице, — «ужасная, болезненная дисгармония, нарушающая любой мало-мальски продуманный план твоей жизни и лепящее из тебя какого-то другого человека, который самому тебе прежнему был бы до тошноты противен?» Эти невеселые мысли как кадры киноплёнки сменяли образы Эммы в его голове — ледяной, рассудительной, исполнительной и едкой, — и Шелленберг, схватившись покрепче за перила от внезапно накатившего на него головокружения, подумал, что стоило хоть раз в жизни перенести подобную «любовную» метаморфозу, чтобы теперь, на пороге неизбежного, ни о чем не жалеть. Снизу доносилась музыка. Хозяин дома прекрасно понимал ее истоки: Линда, кухарка, забавная полноватая женщина с красивыми руками, не любила работать в тишине, и Шелленберг разрешал брать ей патефонные пластинки с двумя условиями — во-первых, обед должен был быть безупречен, во-вторых, о том, что у Шелленберга собралась целая коллекция вражеской американской музыки, знать не должна была ни одна живая душа. Вот и теперь, он, ни сколько не удивляясь, спустился вниз, в гостиную, смутно угадывая в приглушенной мелодии хитро выкраденную после очередных переговоров пластинку с песнями из «Встреть меня в Сент-Луисе». Фильм этот Шелленберг смотрел лишь единожды, в отвратительного качества копии в гостях у кого-то из помощников Гиммлера. Тогда его показывали как пример «омерзительного насмешничества Американцев над сложившейся в мире ситуацией», но Шелленбергу картина понравилась — это было похоже на тот островок его мировосприятия, который не хотел войны, и в котором Шелленберг скрывался, когда оставался один. Там тоже были зеленые газоны, розоватые домики в стиле бозар, милые песенки и девушки в летних платьях, которые мечтали о первой любви. На песне «Мальчик из дверей напротив» Шелленберг вошел в гостиную. Камин, уже почти потухший («Сколько же я был без сознания?» — подумал шеф внешней разведки) не давал совершенно никакого света, но тлеющие угольки бросали последние красные отблески на мебель, портьеры и фигуру, которой между ними быть не должно было. Эмма танцевала. Сложно, разумеется, было назвать полноценным танцем те плавне движения из стороны в сторону, которые она совершала, плотно и с усилием захлопнув глаза, но для Шелленберга Келлер, которая никогда не позволяла себе ни единого соблазнительного жеста, но вдруг отдавшаяся порыву и окунувшаяся в музыку — пускай и не от самых радужных переживаний, — в ту секунду показалась высшей мерой осязаемого человеком эротизма. Шелленберг понимал, что движения эти были следом усталости и тревоги, которые его помощница, должно быть, испытывала от его недомогания, но, как завороженный, с глупой улыбкой на губах подошел к ней со спины. — Вы забыли про третью ложь, — тихо сказал он, — вы умеете танцевать. Девушка, остановившись, вздрогнула, но не повернулась, и Шелленберг осторожно, как и она некоторое время назад, прижался к ее спине — не обнимая, но положив подбородок той на плечо, говоря в самое ухо: — Я рад, что вы не ушли. С минуту они стояли так, дожидаясь, пока тягучая композиция в исполнении начинающей певицы по фамилии Гарланд завершится на последнем аккорде. — Мы оба умираем, верно? — спросила наконец Эмма, не ожидая, впрочем, ответа на свой вопрос. Подбородок на ее плече дернулся. — Ваша способность всегда иметь при себе мои таблетки помогла избежать этого горестного замечания и неловкого диалога пару месяцев назад, — с легкой грустью произнес Шелленберг, — я давно подозревал, что всё не ясно с этой головной болью, так что не стоит и огорчаться. — Я тоже, — так же тихо вторила ему Эмма, — я всё видела. — Вы всегда видите всё, — иронично произнес Шелленберг, — есть ли в этом мире хоть что-то, что вам не ясно? Девушка развернулась, отчего кончик ее носа теперь упирался Шелленбергу аккурат в середину нахмуренного лба. — Только две вещи, — прошептала она, зажмурившись, — во-первых, что нам теперь делать? — Ну, этого не понимаете не только вы, — мягко усмехнулся Шелленберг, наконец, приобняв свою помощницу, — полагаю, через пару недель в городе будут русские. Разведка уже никому не нужна, да она и бессильна. Полагаю, мы вполне можем оставаться здесь, в особняке. А срочные дела я могу решать и по телефону. Так что переходите ко второй непонятной вам вещи.  — Во-вторых, — с заиканием произнесла Эмма, словно пропустив предыдущую тираду начальника мимо ушей, — о чем вы думаете, смотря на меня теперь? Я не хочу читать, я хочу, чтобы вы сказали это сами, так будет честнее. Она выглядела до того озадаченной и потерянной, что Шелленберг, ликуя в душе, уже почти привычным жестом положил ладони на щеки девушки и осторожными, успокаивающими поглаживающими движениями, довел их до основания шеи, заставляя ту чуть наклониться. — О том, — поговорил он, не в силах оторвать взгляд от бледных, искусанных губ, на которых кое-где виднелись следы не до конца отмытой крови и кофе, который они так и не успели допить, — что за вашу протекцию я готов простить Отто фон Штирлицу все грехи этого мира, чего уж говорить о работе на советскую разведку. Молчаливый дворецкий с вечно испуганными глазами смотрел на пару у окна в гостиной со странной смесью неодобрения и непонимания. Сама ситуация, в которой хозяин дома сначала привел в дом свою помощницу, затем переодел ее в платье своей жены, а теперь целовал под странные американские песни, вызывала в нем оторопь и некое чувство ущемленной несправедливости. Но что-то заставляло его сердце заходиться милосердным боем: впервые в жизни дворецкий видел своего хозяина искренним с кем бы то ни было, кроме своих детей. Холодная женщина, которая теперь отчего-то выглядела болезненно хрупкой в чужих руках, чем-то была дорога шефу внешней разведки, и не ему, старому слуге, было думать о причинах этого чувства. В его обязанности входило помогать хозяину по дому и хранить его тайны. Во что бы то ни стало.