Адъютант

Поезд до Берлина следовал ровно четыре часа восемнадцать минут без остановок. Еще на этапе планирования этого сумбурного «партийного» путешествия Шелленберг собирался провести время в поезде, погрузившись в разработку накопившихся документов, но подернутые первой весенней зеленью пейзажи за окном сменяли друг друга так живописно, а Келлер так по-картинному задумчиво всматривалась в заусенец на своем мизинце, что всякое рабочее настроение шефа разведки оставило, и он предался общей атмосфере созерцательного безделья. Они ехали в купе вдвоем, и Шелленберг впервые подумал о том, что боязнь насчет толков, которые могли бы пойти по этому поводу, можно было оставить. Он вообще решил, что больше не будет опасаться — ни возможности сплетен (в конце концов, что ни делай, а недовольные обязательно найдутся), ни мертвенности взгляда своего адъютанта. В конце концов, он видел, как та краснела (это почему-то начало казаться Шелленбергу жутко интимной подробностью). — Такого больше не повторится, — вдруг подала голос Келлер. Шелленберг посмотрел на нее сперва непонимающе, но, вовремя вспомнив, что в адъютанты ему угодил «экстрасенс», расслабился. — И по какому же мимическому движению вы поняли, что я думаю о вчерашнем инциденте? Келлер отвлеклась от своего заусенца и посмотрела шефу в глаза. — Расширившиеся зрачки, дернувшаяся круговая мышца рта, глубокая складка на лбу над правой бровью, — отчеканила она и по привычке «омертвела», очевидно, опасаясь, что сказала лишнего. — Поразительно, — искренне восхитился Шелленберг, — вы действительно любого человека можете так прочитать? Уголок губ унтерштурмфюрера слегка изогнулся, обнажая мелкие, чуть пожелтевшие зубы — Келлер задумалась. — Заместитель министра вчера вам откровенно врал, — сказала она после недолгой паузы, — он не собирается снижать поставки вооружений на фронт, потому что уже подписал документы о выделении средств и направил их в секретариат имперского казначейства. Шелленберг, изначально приготовившийся либо к шутке, либо к скучному и нереальному примеру из физиогномической практики, подавился вздохом. — Это невозможно, — отрезал он, — я бы узнал обо всём заранее. — Тем не менее, — на удивление живо настаивала Келлер, — вчера он говорил с вами совершенно не искренне, а из построения его фраз легко можно заключить, что ему, знающему о вашем тонком стратегическом мышлении, сложно было проводить преднамеренную процедуру дезинформации. Шеф внешней разведки невольно усмехнулся — ему показалось, что он впервые слышал от своего адъютанта более семи слов подряд. Проворно встав и закрыв оконце, ведущее в коридор (лишняя мера предосторожности, так как вагон и так был пуст), Шелленберг грозно посмотрел на Келлер, нависнув над ней, как коршун над добычей. — Вы сейчас в открытую обвиняете заместителя министра внутренних дел во лжи, — сказал он, — вы осознаете свою ответственность за эти слова? Холодная злоба прокатилась по окоёму зрачка девушки. — Я ваш адъютант, — тихо и четко проговорила она, — я исполняю свой долг. Вы должны быть проинформированы! — Да, но не в такой форме! — Шелленберг будто пропитывался сам проступавшей сквозь голос помощницы злобой, — вы решили упомянуть важный факт в неформальной беседе и поставили меня в неловкое положение! Я не ожидал такого! Если хотите сказать мне что-то серьезное, дождитесь рапорта или подходящих обстоятельств! Вы меня поняли, Келлер? Шелленберг замолчал: информация, выданная Келлер, казалась ему настолько нереальной, что ее упоминание в ходе почти что шуточной беседы вывело его из себя. Ему тут же показалось, что девушка просто решила порисоваться своими знаниями. «Проверю всё, как только мы прибудем в Берлин» — все-таки решил он. В конце концов, его адъютант умел читать его собственные мысли, так почему же он не мог справляться с той же задачей, располагая другим материалом? Шеф разведки оторвался от созерцания пейзажа за окном и вдруг увидел, с какой болью смотрели на него очистившиеся на мгновение от холодности глаза. — Я подвела вас? — спросила Келлер таким голосом, будто от ответа на этот вопрос зависело, останется ли она в купе или же тут же спрыгнет под колеса поезда. Шелленберг впал в смятение. — Нет, Келлер, не подвели, — уже мягче сказал он, — но я буду вам очень благодарен, если вы всё же не будете впредь так меня огорошивать чем бы то ни было. И он улыбнулся ей — той самой улыбкой, от какой таяли даже «головорезы Мюллера». Ответом ему послужила уже знакомая гримаса — неуверенно дёрнувшийся уголок губ. «Что ж», — подумал Шелленберг, — «приходится довольствоваться тем, что есть». То, как резко отреагировала Келлер на свой возможный провал, не могло не радовать, но всё же оставляло в душе шефа разведки чувство легкой тоски. Шелленберг понял одно: молодая дама, сидящая рядом с ним в купе, так хотела быть идеальной в глазах окружающих, что запретила себе любое проявление человечности. Более того, она, очевидно, страстно хотела казаться Шелленбергу именно адъютантом — не женщиной, и потому отчаянно строила из себя безупречного, по ее мнению, офицера, то есть — мужчину. Путь до пригорода Берлина прошел в тягостном молчании. Через час после неприятного разговора принесли кофе, и Шелленберг, спрятавшись за чашкой, принялся гадать, что еще успела увидеть Келлер в глазах его «товарищей» по партии. — Послушайте, — не выдержал он, — а что вы еще можете сказать по поводу наших «друзей»? Девушка, занятая тем, что пыталась не расплескать из неудобной чашки горячий напиток, посмотрела на начальника с недоверием. — Вы же только что приказали мне, как вы выразились, не «огорошивать» вас подобным. — Тогда я не был готов, — примирительно улыбнулся Шелленберг, — а сейчас готов слушать. Так что вы меня ничем не застанете врасплох. Начинайте. Все еще недобро прищурившись, Келлер отставила чашку на стол, бросила взгляд на по-прежнему запертое оконце в двери, и заговорила — привычным начальнику ровным, холодным голосом: — Министр юстиции, заместитель министра промышленности и тот генерал, кажется, из Люфтваффе — все они что-то замышляют. Я не могу утверждать наверняка, но, судя по тому, как они вели себя в купальнях и за ужином, они надумывают сбежать, как говорится, с «тонущего корабля». Они не верят в исход войны в пользу Германии так же, как в нее не верите вы. Она замолчала, переводя дыхание, а Шелленберг отвернулся к окну, чтобы скрыть от адъютанта скривившее его лицо гримасу. Эта «ледышка» действительно была экстрасенсом. Она совершенно точно видела своего начальника насквозь. «Опасная девочка» — хмыкнул Шелленберг, в очередной раз проверяя окошко на двери купе. — Вы говорите совершенно крамольные вещи, — хмыкнул он, обращаясь ко вновь «заледеневшей» помощнице, — если это услышит кто-то, кроме меня, вам может прийтись туго. Не боитесь? — Нет, — быстро и остро ответила девушка, — я ничего не боюсь. Больше в ту поездку они не перемолвились ни словом. На перроне шефа внешней разведки ждал его заместитель. — Штирлиц, а вы посвежели без меня, — усмехнулся приветливо Шелленберг, едва завидев среди встречающих рано поседевшую макушку. — Бригадефюррер, — Штрилиц протянул ему руку, — извините, что так внезапно, но по тому делу с подменой шифровок раскрылся новая информация, и расспросить о ней стоит нашего свидетеля. — Вот как? — глаза шефа разведки округлились от предчувствия интересной кульминации давно надоевшего ему дела. — Вчера во время бомбежки почти все жители квартала прятались в метро. Нам позвонила смотрительница, она узнала свидетеля по ориентировке в газете. — И где же он теперь? — спросил Шелленберг в нетерпении. — В госпитале, — мрачно хмыкнул Штирлиц, — у него открылась язва, пришлось сразу после бомбежки перевозить в больницу. Сообщила об этом, опять же, смотрительница на станции. — Скверно, — кивнул шеф внешней разведки, словно что-то считая в уме, а потом вдруг встрепенулся, уверенно улыбаясь, — что ж, придётся навестить эту больницу. Келлер, распорядитесь, чтобы наш багаж оставили в камере хранения, и поезжайте в госпиталь за нами. Штирлиц, дайте ей адрес. Отвернувшись, Шелленберг, разумеется, не мог видеть, какое тонкое сочувствие промелькнуло во взгляде штандартенфюрера, и с какой неподдельной усталостью посмотрела на него девушка в военной форме. Отвратительно желтые стены больницы резали глаза. Шелленберг прекрасно понимал, что мог не ехать сам на опрос свидетеля, а отправить ту же Келлер — большое ли дело, записать показания, — но дело казалось слишком важным, чтобы пускать его на самотек. Проблема, собственно, заключалась в следующем: пару недель назад в управление поступил донос от уважаемой фрау с Гиндрихштрассе на то, что в квартире ее соседей якобы стучит колесо шифровальной машины. Поначалу внимание на это заявление никто не обратил — через стенку с вышеупомянутой фрау жила машинистка — проверенная, несколько раз приглашенная в гестапо и вышедшая оттуда, на удивление, без единой царапины и даже без заикания. Донос вежливо прочитали, но отложили, что называется, в долгий ящик — были проблемы и посерьезнее, например, слухи о завербованном русскими агенте в стенах СД. Но начали происходить странные вещи: то шифровки из отдела удивительным образом доходили до адресата с видимыми смысловыми изменениями, то тайные встречи срывались из-за засад подполья. Началось разбирательство, и донос бдительной фрау снова вышел на поверхность: тогда же и выяснилось, что муж машинистки, якобы погибший при последней бомбежке, спокойнейшим образом проживал в другой части Берлина, работая в — тут стоит сделать ремарку — мастерской печатных машин. Сам собой разумеющийся вывод напрашивался тут же: машинистка с мужем перестраивали печатные машинки и перехватывали шифровки. Сам факт перехвата установить удалось — нашли и шифр, и номера засекреченных данных, — но откуда подпольщики знали про шифровку и, что самое важное, кто предоставлял им доступ к данным по засекреченному каналу, оставалось загадкой. Шелленберг, едва не отдавший это дело «головорезам Мюллера», вовремя вспомнил о том, что в рядах СД затесался некий русский агент и, сложив два и два, вцепился в дело шифровальщиков сам. И вот теперь он шел, утомленный путешествием в поезде с мрачной компаньонкой, по нагнетающим тоску коридорам больницы, думая лишь о том, чтобы свидетель — та самая бдительная фрау почтенных лет — не надумала умереть от внезапно вскрывшейся язвы. Позади него с таким же удрученным взглядом шагали штандартенфюррер Штирлиц и Келлер, то и дело спотыкающаяся от того, что носки ее форменных туфель цеплялись за выбитые куски плитки больничного пола. Свидетель (вернее будет сказать, свидетельница) лежала на подушках, подобно леди Гамильтон из вышедшего пару лет назад фильма* (в прокате его не было, но Гиммлеру слишком нравилась госпожа Ли, чтобы он отказал себе в удовольствии закупить копию для личного пользования), и усталым взглядом рассматривала свое временное пристанище. Завидев приближающуюся к ней процессию в черных плащах, фрау встрепенулась и попыталась было привстать со своего ложа, но Шелленберг опередил ее жестом. — Не беспокойтесь, фрау Шнайдер, мы будем тревожить вас недолго. «Недолго» превратилось сначала в полчаса, затем в час, и когда Штирлиц уже начал нервно теребить ремешок часов на своем запястье, череду вопросов от шефа внешней разведки прервало появление медицинской сестры. — Прошу прощения, господа, но пациентке необходимо принять лекарство. На подносе, принесенном сестрой, заблестел шприц с мутноватым содержимым. Фрау Шнайдер виновато улыбнулась, позволяя закатать себе рукав, и умелые руки в перчатках аккуратно ввели толстую иглу под кожу на сгибе локтя. Вдруг послушался грохот. Машинально обернувшись и ожидая увидеть позади своего адъютанта, Шелленберг уперся взглядом в странную картину: его «ледяная» помощница безвольным мешком висела на руках у штандартенфюррера, по ходу своего «падения» скидывая на пол всё новые пузырьки с прикроватного столика повисшей, как тряпица, ладонью. — Бедняжка, — сочувственно проворковала фрау Шнайдер, — наверное, это из-за спертого воздуха. А у нее такая тесная форма! Мужчины, знавшие не понаслышке о неудобстве военных кителей, сочли этот довод вполне логичным. Медсестра, не поведя и бровью от неловкости создавшейся ситуации, завершила свою процедуру и жестом указала мужчинам на кресло у окна. Те послушно «выгрузили» упавшую девушку на его потрепанную обивку. — Какие нежные натуры у вас трудятся, — хмыкнула сестра, поднося к носу Келлер пузырек с нюхательной солью. Девушка, поморщившись, открыла глаза, и Шелленберг замер — в них, казалось, впервые отразилось нечто настоящее, что скрывала его адъютант за маской ледяной глыбы. — Живы? — бодро проговорила медсестра, выставляя вперед руки, очевидно, чтобы помочь пострадавшей встать, но, поняв, что всё еще держит в руках шприц с лекарством для фрау Шнайдер, перехватила его, как нож, и как бы невзначай приложила к покрытому плащом плечу бледного, как смерть, адъютанта. Келлер, до того выглядевшая скорее переутомленной, чем больной, бросила взгляд на шприц, и вдруг случилось странное: девушка всхлипнула, затряслась, и закинула голову –из носа тонким ручейком потекла алая струйка крови. Ни Шелленберг, ни Штирлиц ничего не успели даже сказать — Келлер, бормоча что-то на ходу, вскочила, толкнула — тут Шелленберг действительно удивился, — своего начальника в грудь и выбежала в коридор, ударяясь о стены, как сорвавшаяся с крючка раненая рыба. — Что это с ней? — спросила ошарашенная медсестра, от греха подальше убирая шприц на поднос. — Хотел бы я знать, — протянул шеф разведки. Во всей сложившейся странной ситуации его интересовало даже не то, что у его адъютанта внезапно пошла кровь носом, а то, что она, будучи особой крайне сдержанной, не ограничилась извинением и просьбой подать платочек. За всё время общения с Келлер Шелленберг привык, что та скрывает любое проявление своей слабости. Если она могла с невозмутимым видом высидеть битый час обнаженной под пристальным вниманием мужчин, шеф разведки предполагал, что в любой другой ситуации она смогла бы проявить самообладание. Но, очевидно, холодность Келлер, пошедшая трещинами уже тогда, когда ветер неожиданно приподнял полы ее простыни перед купальней, теперь крошилась, как мрамор, и не могла остановиться. От этого у Шелленберга стало скверно на душе — хрупкие натуры ему в отделе были не нужны. «Ты противоречишь сам себе» — вопил внутренний голос, — «ты сам хотел, чтобы в «ледышке» было больше от женщины». Да, действительно, Шелленбергу было бы проще видеть в Келлер больше черт, типичных для представительниц слабого пола, но, взвесив все за и против, он решил, что готов пренебречь этой необходимостью, если Келлер проявит достаточно умственных способностей, чтобы стереть половые признаки в ее восприятии. В вагоне поезда, в ходе физиогномических исканий, Шелленберг был почти готов перестать видеть в своем адъютанте в первую очередь женщину — пускай холодную и отстраненную, — но теперь, при виде того, как вечно «ледяная» племянница генерала сначала падает в обморок, а затем в приступе поистине «бабской» истерики выбегает из помещения, к тому же, грубо задев своего начальника, Шелленберг решил, что поторопился с выводами. — Бригадефюррер, разрешите, я посмотрю, в чем дело, — спокойно предложил Штирлиц, но его пальцы, подрагивающие в карманах пальто, выдавали его с головой. И тут Шелленберг понял — вот его шанс поговорить с Келлер в условиях, когда холодность не будет заслонять ее истинное лицо. — Не надо, я сам, — проговорил он тем самым тоном, которого боялись все сотрудники шестого отдела — за ним обычно следовало подписание приказа о расстреле. Общественную уборную Шелленберг нашел быстро — многочисленные посетители больницы молча указывали пальцами направление и то и дело кивали на кровавые отпечатки пальцев на стенах. Внутри было темно и мокро, как в тюремной камере. Лампочка, очевидно, вкрученная совсем недавно, болталась на проводе, норовя выпасть из своего гнезда под потолком. По помещению, влажному, покрытому блестящим серым кафелем, разносились порывистые всхлипы. — Келлер! — грозно позвал Шелленберг, идя между кабинок. Ответа не последовало, но и всхлипы не прекратились. Шеф разведки опустил взгляд, чтобы не влезть ненароком новыми ботинками в одну из луж на полу, и в глаза ему бросилась уже знакомая тонкая струйка, но теперь — смешавшаяся с другими похожими, образовавшая на полу целую кровавую реку. «Это не истерика» — в смятении подумал Шелленберг и еще раз позвал: — Келлер! Что случилось? Он уже давно понял, что его адъютант сидела в третьей кабинке от окна, но ворваться туда не мог — этика не позволяла, да и плаксивые звуки отчего-то вгоняли его в ступор. «Ты же ледышка, ты не можешь плакать» — крутилось у него в голове. — Эмма, — как можно более мягче сказал он, нажимая на ручку кабинки, — я захожу. В луче света, устремившемся из окна в открытую дверь, показалась скрюченная фигурка на полу в самом углу. Келлер, всегда безупречная, всегда идеально выглядящая Келлер, сидела на мокром полу, прижав колени к лицу. Ее красивая прическа растрепалась, и спутанные волосы, промазанные бриолином, беспорядочно свисали по плечам, делая девушку похожей на болотную ведьму. Всё ее лицо, шея, и даже белая рубашка под кителем были забрызганы кровью. Это зрелище, обычное для взгляда работника силовой службы, но совершенно дикое в исполнении «ледышки», напрочь выбило из Шелленберга любое желание отчитывать свою подчиненную. — Господи, — прохрипел не своим голосом шеф разведки, пытаясь совладать с собой, — что с вами случилось? Девушка подняла на него заплаканные глаза — живые, ясные, без тени холодности и отчужденности. — Простите меня, — проговорила она, пытаясь утереть лицо рукавом кителя, — вы не должны были это видеть. Но эта медсестра… — Что она сделала? — жестко спросил Шеллеберг. Он уже успел допустить мысль о предательстве или диверсии, но Келлер вдруг стыдливо спрятала глаза, бессознательно облизывая губы. — У нее был шприц. У меня… — Вы боитесь уколов? — Шелленберг настолько сосредоточился на общей картине проблемы, что эта мелочь даже не показалась ему смешной. — Да, — честно ответила Келлер после недолгой паузы, — боюсь. Это была сильнейшая из всех проявлений фобий, что Шелленберг повидал на своем веку — еще в юности, когда он всерьез задумывался о карьере врача, психология страха привлекала его внимание. Он читал взахлеб все: статьи, научные обзоры, учебники. Он изучил все виды фобий и их проявления. Такие — с кровотечением и паническими атаками — относились к самым сложным. Очевидно, — подумал он, — Келлер пережила нечто такое, о чем ему все-таки следовало знать. Девушка вновь заплакала — так горько и мучительно, что Шелленберг не выдержал: мысленно благословив свою горничную, умевшую вывести пятно любой сложности с каждого из его костюмов, он поддернул брюки и сел в тот же угол, где сидела заплаканная девушка. При всем своем высоком росте Келлер, теперь скорчившаяся, выглядела настолько хрупкой, что казалось — тронь, и она разлетится в осколки. «Как тающий айсберг» — просвистело в голове у Шелленберга. Эмма действительно теперь напоминала ему тающую глыбу льда — первый кусок отвалился с румянцем после неудачного порыва ветра, еще один — теперь. И вдруг Шелленберг в полной мере осознал свою удачу — у него наконец-то были все шансы вытесать из «ледяного» адъютанта все, что ему необходимо было достать из его настоящей, живой души, стоило только воспользоваться моментом. Эта мысль так окрылила охочего до загадок шефа разведки, что он, забыв о приличиях, осторожно притянул девушку к себе, устраивая черноволосую голову у себя на плече. — Ну что вы, — почти по-отцовски мягко проговорил мужчина, — не плачьте. Ну, подумаешь, шприц… Келлер посмотрела на него таким чистым взглядом, что у Шелленберга перехватило дыхание. Так смотрит дворовая собака на человека, угостившего ее колбасой — с болезненной, граничащей с помешательством преданностью. Разве мог он хоть как-либо корыстно использовать недуг своего адъютанта после такого взгляда? Ответа на это у Шелленберга не было. — Давайте мы все-таки встанем с этого ледяного пола, — предложил бригадефюррер, — иначе, не ровен час, мы оба подхватим простуду. — Я ничего не могу с этим поделать, — проговорила девушка, игнорируя замечание своего шефа, — каждый раз при виде иглы рядом с моим телом меня накрывает неконтролируемая паника. Врачи говорят, что это пройдет, но вот уже прошло пятнадцать лет, а никаких изменений не видно… — Пятнадцать лет после чего? — решил уточнить Шелленберг. Келлер посмотрела на него со смесью удивления и недоверия. — Вы же потом будете использовать это знание против меня, — проговорила она глухо, очевидно, справившись с первой волной истерики. Шелленбрг опешил. Его раскусили с полуслова. — С чего вы это взяли? — Я вижу. — Эмма, — произнес он мягко, но властно, так, что у любого бы на месте его адъютанта защемило бы сердце, — я клянусь, что это останется между нами. И, чтобы закрепить достигнутый результат, Шелленберг, опустив субординацию, мягко коснулся кончиками пальцев заплаканной женской щеки. Та, несмотря ни на что, оказалась отчего-то страшно горячей. «Вот тебе и ледышка» — подумал, рассмеявшись в собственных мыслях, шеф внешней разведки. — В детстве я видела морфиниста, — начала нерешительно Келлер, — случайно, подсматривала за кем-то. Он воткнул себе шприц в руку так, что тот вошел в вену по самый шток. Что-то запузырилось, кровь полилась, морфинист закричал… Я могу не продолжать, бригадефюррер? Хрупкие крупные плечи в руках Шелленберга снова задрожали, и он с нажимом провел по ним, то ли согревая, то ли давая иллюзию защиты. Пока девушка находилась в некоей прострации от неприятных воспоминаний, Шелленберг встал, одним рывком поднял заплаканного адъютанта за собой и для верности, приподняв край женского кителя, перехватил девушку под лопатками — чтобы не вздумала вновь убежать. — Вы принимаете какие-то препараты, верно? — спросил Шелленберг серьезно. Келлер напряженно вздохнула, освобождаясь от воспоминаний. — Успокоительные капсулы. — И где они? Ответом ему стало виноватое молчание. — Вы носите с собой таблетки от головной боли для меня, но игнорируете собственное лекарство, — заключил Шелленберг, не дав своей помощнице раскрыть и рта, — как видите, я тоже неплохо читаю по лицам. И зачем же вы так поступаете, Келлер, позвольте узнать? Она подняла на него серьёзный взгляд: в небесного цвета глазах снова начинала нарастать ледяная пленка. — Я ваш адъютант, — сказала она голосом, за которым, если бы не видеть облика девушки целиком, никогда нельзя была бы догадаться, что его хозяйка пару минут назад находился на грани панической атаки. Шелленберг решил пойти в атаку. — Да, Келлер, вы мой адъютант, — отчеканил он почти грозно, — и я не хочу, чтобы вы в самый ответственный момент выходили из строя, истекая кровью и падая в обморок, как сегодня. Ледяная пелена в глазах стала привычно мертвенной. — Я вас снова подвела, — произнесла Келлер, и Шелленберг понял, что допустил ошибку. Льды снова смыкались, и, без принятия активных, резких действий, шеф внешней разведки имел шанс упустить свою удачу из рук навсегда. Требовалась тяжёлая артиллерия. Вновь отодвигая на самые дальние задворки сознания мысли о дистанции и субординации, Шеллеберг поднес ладони к заплаканному, запачканному кровью женскому лицу и осторожно, гладящими движениями, прошелся от ее глаз до косточек челюсти. — Эмма, вы нисколько меня не подвели, — сказал он тихим, нежным голосом, — просто в следующий раз я прошу вас брать с собой таблетки. Или, еще лучше, отдать их мне. Раз вы контролируете мое здоровье, то я буду нести ответственность за ваше. Так будет справедливо, вы не находите? Он снова услышал всхлипы, но теперь — не горестные, а такие, какие бывают у растроганных юных барышень после окончания романтического фильма. Отнимая руки от женского лица, Шелленберг мягко, осторожно провел по ее предплечьям, чуть надавливая, и, дождавшись, пока Келлер совсем расслабится, привлек ее в скупое объятия. За его спиной замочком сомкнулись замерзшие пальцы — это была, определенно, победа. Шелленбергу вдруг показалось, что он смотрел на своего адъютанта всё это время через искажающую призму. Ее холодность и отчужденность, раздражавшая ранее, теперь казались ему благословенными качествами человека, в душе которого было место для такой страшной, доводящей до обмороков и истерики, боли. Ему не хотелось больше видеть в Эмме Келлер женщину или же существо, падкое на его харизму, и соответствующее его требованиям. Он хотел видеть в ней своего адъютанта. Об этом он думал, держа в руках ворох женских шпилек, и о том же, помогая Келлер укутаться в форменный плащ так, чтобы не было видно окровавленной рубашки. Штирлиц ждал их уже у выхода, с пухнущим от записей расспроса свидетелей блокнотом в руках. Келлер, вновь холодная и надменная, вышла вперед, поправив плащ, и, коротко кивнув, отошла, пропуская шефа перед собой. Шелленберг невольно усмехнулся: его адъютант снова напоминал глыбу льда, но теперь он знал, с чего стоит начать высечение из него скрывавшегося под холодом живого сердца.