По-настоящему

      Лиана смотрит на его впалые щеки, покрытые тонкой светлой щетиной, сетку морщин под тонкими дрожащими веками, незаметно заглядывает в почти бесцветные рыбьи глаза, переводит взгляд на дорогие брюки, которые, несмотря на свою цену, совершенно не скрывают костлявых коленей за своей тканью, и думает, что никогда на самом деле не любила его по-настоящему. Она точно знает, что не хотела бы ходить с ним на свидания, выйти за него замуж, собирать его носки по квартире и греметь тарелками на его кухне, точно не хотела бы ныкаться с ним в офисных помещениях и хихикать как дурачки, и уж конечно не хотела бы рожать от него детей, чтобы потом ждать его дома уставшей, с маской на лице и, пусть в шелковом, но халате.       Лиана будто впервые оглядывает его целиком, и фыркает даже немного брезгливо. Это почти десять лет назад, девчонкой после универа, она видела в нём практически идеал, холодный и неприступный, она красила губы особенно ярко, душилась лучшими своими духами чисто из кокетства, но чтобы он обязательно заметил. Он иногда замечал, иногда даже делал комплименты, и тогда Лиана внутренне сжималась и прыгала от счастья, но сейчас-то она знает себе цену: она душится для себя, красит волосы или стрижется даже не думая о том: заметит ли? Она прекрасно знает, что не заметит, а если и заметит, то ничего не скажет, потому что не сможет вспомнить какой она была вчера. Года проносились слишком быстро, Лиана взрослела, и даже не поняла в какой именно момент, взглянув на Долбушина, она впервые тихо фыркнула себе под нос? Когда толпы поклонников настолько надоели ей со своими цветами, что она купила себе другую квартиру с охраной и консьержем? Или когда Долбушин убил своего эльба, и лоску в нём заметно поубавилось? Может тогда, когда он впервые накричал на неё, и образ идеального хладнокровного джентльмена в её голове покрылся паутиной мелких трещин и разлетелся, оглушая своим звоном? Она не знала. Эта странная не_любовь тянула где-то под сердцем, заставляя ночью просыпаться в холодном поту, чтобы потом ворочаться до утра, сглатывать ком обиды и слёз каждый раз, когда он проходил мимо, бросая лишь быстрое приветствие и скупой кивок, поджимать губы на каждую его шутку про неудавшуюся личную жизнь и фальшиво улыбаться, потому что надо держать лицо. Сам-то не лучше.       Лиана точно знает, что ей не нужен брак с ним, как и брак в принципе (хорошее дело ведь браком не назовут, ведь так?), но почему то до боли сжимала пальцами платок/сумочку/папку с отчетами, когда какая-нибудь девица выходила с ним из его кабинета, громко смеясь своим мерзким накаченным ртом, держа его под локоть или касаясь плеча. В этот момент Лиане хотелось закрыться в туалете и плакать, раскачиваясь и причитая протяжно: «Он меня не люююбииит!» Не любит. Это-то понятно. А ей-то что? Ведь и она его никогда не любила по-настоящему.       Это просто была наивная, почти детская привязанность, с возрастом переросшая в тяжелое обременяющее чувство...неопределенности? Отнюдь. Вот есть она, и вот есть Долбушин. Он будет завтра, и послезавтра, и даже в воскресенье обязательно позвонит ей неприлично поздно с какой-нибудь идиотской просьбой, за которую будет извиняться нехотя, будто никогда этого не делал да и сейчас не очень-то собирался. Так было всегда и так будет еще долго. Долбушин давал ей стабильность, которой у неё не было практически ни в чем. Мужчины приходили и уходили, краткосрочные романы завершились, мимолетные чувства улетучивались, но он всегда был на своем месте: холодный, худой и черствый.       Лиана смотрит на него, и никак не может понять: как могла она эту черствость, практически душевную и эмоциональную инвалидность, принять когда-то за трезвость и рассудительность? Долбушин редко смеялся, шутил реже и обычно не смешно, говорил комплименты по праздникам, считывая их с открыток на столах, и всё это время Лиана проглатывала это, принимала за чистую монету. Знала, что гадость, знала, что дрянь, яйца выеденного не стоит, но всё равно глотала, улыбалась и говорила: «спасибо, очень вкусно!» В своих снах Лиана иногда видит его худую сутулую спину, удаляющуюся куда-то в яркое солнце двушки, и вместе с щемящей болью под сердцем уходят разом лишние тревоги, звонки среди ночи с глупыми требованиями, бессмысленные придирки и запросы. Внезапное осознание пронзает и выдергивает из сна: зря она тогда боялась, что он узнает о ее чувствах, заглянув в глаза через отражение зеркала, ничего бы он там не увидел. Потому что никогда она его не любила по-настоящему.