Навстречу Тьме

      Конь Кощеев встаёт на дыбы, и ржание его тонет в черноте, заволокшей мир. Ни света, ни звука – мир недвижим и хладен безжизненно, словно вся тьма, веками копившаяся в уголках мира, веками дрожавшая пред лучами света и разящими калёными клинками, вдруг хлынула на волю. И теперь гуляет безнаказанно: уродливыми тенями людей пугает, щекочет прохладой, как кончиком лезвия, кожу богов Яви. Её, конечно, остановить попытаются, но не остановят.       Потому что солнце мира – здесь.              Конь Кощеев добрый: крепок, вынослив – даром что костяной! – упрям и горд чрезмерно, прямо как хозяин. Оттого и не сбрасывает седоков, оттого и не пятится прочь в испуге, подковами цокая – передними ногами машет угрожающе, гривой трясёт и с шумом выпускает из ноздрей морозный воздух. Однако и ему не по себе пред светлооким солнцеликим Даждьбогом, на красном коне с пламенной гривою восседающим.       – Вам некуда бежать! – кричит Даждьбог, но его гулкий глас здесь не больше, чем шёпот. – Остановитесь, бесчестные. Верни жену супругу законному, Кощей. И тогда уйдёшь своими ногами. Слово тебе даю. Богатырское.       – Слову твоему – веры нет! – кричит Морана, и тьма, ей покорная, разносит яростные слова, честные слова звонкими во все концы мира.       Пусть же слышат все, что Даждьбог, солнце мира, лжец.       – Я обещал не преследовать т е б я. Но о нём не было речи!       Морана смеётся. И смех её – злой, гневливый, сардонический, а холодные пальцы шарят по бокам коня в поисках не то поводьев, не то хлыста. Морана готова стегнуть его, чтобы конь, забыв об оцепляющем жаром страхе, кинулся на Даждьбога, втоптал его в каменную дорожную пыль, утопил в темноте навек. Чтобы не было никому пути обратного.       Но Кощей вперёд треплет коня по холке — и тот успокаивается, четырьмя копытами в безжизненную землю врастая — а потом вскользь касается руки Мораниной. И в этом жесте ей чудится успокоение: не отдаст Кощей её ни Даждьбогу, ни кому-либо ещё из светлоликих божеств, как бы те ни старались.       – Отпусти нас, Даждьбоже! – рычит Морана, покорно свою руку Кощеевой доверяя. – И тогда уже мы тебя пощадим.       – Морана, – в голосе Даждьбога столько приторно-тёплой нежности, что в груди подымается колючий ком и воздух перекрывает, – отступись, покуда не поздно. Отойди от тьмы, воротись ко мне. К нам. Иного пути всё равно нет.       Он хмурит густые брови и потрясает шипастой булавой: силу словам придаёт. Хмыкает над ухом Кощей, и меч, незаметно вынутый им из ножен, со свистом вычерчивает в воздухе круги. Кощей не разменивается на слова – действия его много красноречивее.       И хотя он готов биться с солнцеподобным богом, и хотя душа её, лживостью супружника бывшего оскорблённая, жаждет сражения, Морана вдруг головой качает и крепко сжимает Кощеевы пальцы. Прав Даждьбог: нет у них пути ни назад, ни вперёд.       Впереди – сам Даждьбог. Сражаться с ним – мир на смерть обречь: коли он победит, так и мира для них не станет более; коли они победят, навлекут беду на свои угольно-чёрные головы; да даже если они просто в схватке сойдутся, но победу вырвать друг у друга не сумеют, мир рухнет. Сойдутся свет с тьмой, и равновесие, столь бережно хранимое Родом и детьми его, будет нарушено, нарушен будет завет рука об руку им идти. И на мир вновь обрушатся беды времён Скипер-Змиева лютования.       Не скрыться им и во тьме, не пройти сквозь тени в Навь, ибо сил у них нет, чтобы могущество центра мира преодолеть. Остров Буян мерцанием Алатыря озарён, а кругом – пучины морские, чудищ полные. Ни вброд не пройти, ни переплыть.       А позади – Алатырь-камень, сердце мира, коротко пульсирующее в железных ветвях мирового древа. Морана чувствует его безграничную мощь спиной. Волосы встают дыбом, а по венам болезненно скользят колючие искры. Неиссякаемый источник магии, потревоженный её отцом однажды, отчаянно жаждет вернуть с в о ё.       Совсем как Даждьбог.       Он кричит, поторапливает Морану, а конь под ним нетерпеливо копытом бьёт, искры во мраке взрываются. С тонкой улыбкой Морана мягко соскальзывает с коня.       – Что ты задумала? – шипит Кощей, пытаясь ухватить её за руку. – Неужели же воротишься к нему?       – А что: стр-рашно? – рокочет она в ответ полушёпотом и сощуривается. – Доверься мне, Кощей.       Темнота покорно проглатывает их шёпот, Даждьбогу не слышны их голоса, и он в смятении хмурится, пытается проникнуть в их замысел. Кощей вскидывает голову, крепче сжимает меч и хищной птицей глядит на Даждьбога:       – Мы одолеем его. Он не выдержит мощи клинка, из теней Нави выкованного.       – Вот именно, – вскидывает бровь Морана, – и весь яростный гнев Прави обрушится на нас. Даждьбогу понять это не по силам – у него забрали великую ценность, но ты ведь не он. Подумай, Кощей, стоит ли рисковать равновесием ради минутного торжества силы…       – Моей силы.       Меч возвращается в ножны. С обречённым вздохом Кощей качает головой и ворчит:       – Твоя гордыня нас погубит.       – Или спасёт – как знать… – нараспев отвечает Морана и, скользнув ладонью по колючей холодной щеке на прощание, осторожно ступает в полосу света – отблеск пламенной гривы Даждьбожьего коня.       Кощей поджимает губы, отводит коня, только взгляд его, настороженно-любопытствующий, Морана спиной чувствует. И так странно спокойно ей в сопровождении одного лишь этого взгляда идти навстречу полыхающему слепой яростью Даждьбогу. Никто из семьи не позволил бы ей подобного. Не доверился бы ей.       С полуулыбкой Морана оборачивается и едва заметным кивком благодарит Кощея, а потом наклоняется и подбирает из пыли осколок наковальни, на которой когда-то отец Алатырь-камень перековать пытался.       – Рад, что ты приняла мудрое решение, – Даждьбог возвращает палицу за пояс, и протягивает ей ладонь. – Поехали же? Мой конь увезёт нас отсюда по небесам – Кощееву, чай, такое и неведомо.       – Что же ты? Берёшь и хватаешь, прям как вор? Даже не поцелуешь супружницу любимую? Али я и не люба тебе на самом деле?       Пускай ей голову задирать приходится, смотрит Морана на него глядит свысока и с насмешкой.       – Была бы не люба, стал бы я в погоню за тобою кидаться?       «Стал! – хмурит брови Морана, но лишь молчаливо ведёт плечом. – Ведь не я тебе люба – ты себе со мною люб. И не из любви ты в погоню кинулся, из-за оскорблённой гордости. Только ведь и я не камень какой!» Даждьбог, поиграв желваками, всё-таки спускается с коня. Гулко, грузно сапоги его красные опускаются в посеребрённую пыль, и земля тревожно подрагивает.       Напрасно Кощей опасается, что самолюбие Моранино их погубит: далеко её самолюбию до Даждьбожьего, что злую шутку сыграть с ним должно.       – Ты знаешь, где мы? – бормочет Морана с улыбкой и вслепую делает полшага назад.       – Остров Буян – кому ж не ведомо, – пренебрежительно фыркает Даждьбог, приближаясь. – К чему все эти вопросы, Морана? Опять голову морочить мне вздумала?       В унисон злобному рокоту голоса тоненько бряцает золочёная кольчуга. И Даждьбогу не по себе здесь, и он чувствует силу мира, под ногами и в воздухе пульсирующую, но остановиться, воротиться уже не может. Мелодичный голос и обманчиво-ласковая улыбка сильнее.       – А знаешь ли, что отец мой в прежние времена здесь магию Алатырь-камня покорить пытался? Да не сумел. Только выпустил её в мир тьмой искр, и искры эти семенами проросли в нас. Сварожичах.       Она отступает всё дальше и дальше, уже рассеивается тьма вокруг неё, уже обнимает их густой от ярко-белого мерцания Алатыря воздух, а Даждьбог всё покорно следует за ней.       – Мне история наша не хуже твоей ведома. Я с отцом её исправлял, покуда вы в полоне Скипер-Змеевом томились. К чему все эти россказни, Морана? – хмурится он.            – Хочу, чтобы ты ощутил то же, что я…       Морана останавливается подле Алатыря, и жилы выкручивает жгучей колючей болью чистой силы, всё тело горячо перетряхивает, но куда большую дрожь порождает близость Даждьбога. Он почти забывшимся жестом заправляет ей растрепавшиеся локоны за уши и большим пальцем очерчивает мягкую линию подбородка. Рука сжимается в кулак. Грани осколка пускают по пальцам тёмную горячую кровь.       Решительным рывком Морана подаётся вперёд и целует Даждьбога. Их поцелуй ядовит и горек, хотя Даждьбог, пожалуй, его сладким сочтёт, потому что не знает многого.       Ничего он не знает, что Моране ведомо. Ибо в лесах на краю Яви не только с Кощеем она виделась – с Велесом подолгу гуляла, рассказы его, лесом и дымом пропахшие, слушала, дабы тайны постичь мира и тёмной силы своей.       Самозабвенно выцеловывает губы Джадьбожьи Морана, запястья на его затылке скрещивает. Пальцы в кровь светлые кудри красят. Земля под ногами мелко дрожит. Мягко переступая в металлической пыли, они меняются местами.       Теперь в опасной близости от Алатыря Даждьбог, её лживой лаской оглушённый. Мягко Морана разрывает поцелуй, пальцы, путаясь в золотых локонах, ложатся на его плечи.       – Вот и всё. Я же говорил…       Морана качает головой: улыбается Даждьбог так благодушно, так по-доброму наивно, что ей впору бы пожалеть его. Вот токмо он уверен, что ей жалость неведома. Да будет же так.       Морана толкает Даждьбога в объятия Алатыря и ладони по обе стороны от головы его упирает, чтобы своей кровью резы начертать. Пальцы горят и дымятся, искрами силы опалённые, закипает в жилах кровь, слабо бьётся Даждьбог, потоком мощи поражённый.       От боли и жжения кричать хочется им обоим, но ни стона не срывается в тишину. До ран кусая губы, они продолжают безмолвную борьбу. На стороне Даждьбога – его сила богатырская, воинская, синяками на рёбрах отпечатывающаяся, на стороне Мораны – упрямство, знания и мощь сердца мира.       Против Алатыря-камня Даждьбог бессилен, и железные ветви, Алатырь обнимающие, оплетают его. Морана едва успевает отпрянуть, чтобы не попасть в хитромудрые – других Велес и предложить не мог – путы и отшвыривает прочь обломок наковальни. Обняв себя дрожащими руками, Морана запрокидывает голову и выдыхает.       Вот и всё.       Она не слышит и не видит ничего – не понимает, как благодатный холодок чужих рук успокаивает кипучую боль в пальцах.       Кощей. Он не смеётся, не говорит ни слова и даже не дышит как будто, однако от его присутствия что-то внутри, кажется, там, где сердце должно быть, замирает восторженно, а потом начинает мерно постукивать. Морана улыбается обманчиво невесомой улыбкой и, цепляясь за пальцы Кощеевы, как за лекарство, как за единственную опору, смотрит в замутнённые глаза Даждьбога с тихой укоризной:       – Ты слово давал.       – Морана… – стонет он; на лбу уже проступила испарина, задрожали ресницы, а глаза пеленой слёз подёрнулись – жжётся мощь мира, привязывая его к себе. – Отпусти. Отпусти, прошу тебя. Я преследовать не стану вас боле.       – Нет, – с едкой усмешкой качает головой Морана, – нет тебе веры больше. Найдётся другой, кто словам твоим верить возжелает, кто раны решит твои исцелить. Не я.       Кощей высвистывает из мрака коня. Теперь открыт им путь вперёд и вниз, в Навье царство, где тьма и прохлада успокоят раскалённые докрасна пальцы, исцелят обожжённую светлыми богами – конечно же, не из зла, а по незнанию! – душу.       – Не можно мне жить без тебя, Морана!       Отчаянный вопль Даждьбога повисает гулким перезвоном в чёрном-пречёрном небосводе. На разные лады позвякивают в нём и гнев, и отчаяние, и чистое пламя, выжигающее нутро. Эта боль гораздо сильнее той, что Моране десятилетиями жилы выкручивала, кожу опаляла с поцелуями жадными, что ломала её исцеления ради, но всё же такая же. Так же жжётся, так же под кожей дыбится, так же рёбра сдавливает, чтобы на свой лад всё исправить.       – Можно, – отрывисто выдыхается она, и приподняв подол, лихо усаживается на коня впереди Кощея. – Живи, Даждьбоже. Как и я жила.       Под глухой перестук костей они меняют дороги и несутся в вязком морозном воздухе вниз и вперёд.       Навь их ждёт.       Далеко за спиной ей чудятся отчаянный плач и горючие слёзы.       Но ничего в груди не дрожит, не сжимается, и Морана не думает оборачиваться.       Только прячет обожжённые пальцы под рукавами белого платья и – с Кощеева позволения – подстёгивает коня.