Долг Короля

      – Ну так и… будешь говоришь, или впустить его?       Ведьма пожала плечами. Стук повторился. Торин отпустил ее, а она, словно потеряв последнюю точку опоры, упала на пол. Торину даже показалось, что она сознание потеряла.       Он быстро открыл дверь, но Гана не впустил. Отправил до времени. Ему не хотелось, чтобы это время приходило. Но если так дальше будет продолжаться, он не выдержит… позовет его.       Впрочем, сколько уже времени прошло и если жив Кили, то и дальше жить будет… так и куда так торопиться? Чтобы до свадьбы перед сестрой хоть как-то оправдаться?       Да он ведь еще не женится. Невесту не выбрал, дату свадьбы не назначил. Гномы королевского рода до трехсот лет спокойно доживали… чего ему в его-то двести торопиться…       Когда он вернулся в комнату, Ведьма сидела на кресле, с такой же идеально ровной спиной. Волосы ее снова закрывали половину лица. От этого Торину было не по себе. Любая нормальная женщина – будь то гномка, будь человеческая женщина – закрыла бы шрам, спрятала бы то, что не красиво… а она наоборот прятала свою красоту.       Если бы ее раздели догола, она бы из всего тела, лишь эти пол лица прикрыла…       – Почему вы не впустили его? – спросила она очень тихо.       – Не твое это дело, Ведьма, – ответил он ее прежними словами. – Ты ничего не говоришь мне, что не хочешь говорить, почему я должен?       – Потому что вы обещали отдать меня ему на пытки… и что ж, не отдадите?       – Может, и отдам. Закатай-ка платье.       Ведьма, может, и удивилась этой просьбе, но выполнила ее без всяких возражений. Все, что не касалось ее души, ее тайн и необходимости говорить, она делала с безграничной покорностью и готовностью. Она бы и правда прыгнула в Озеро, если бы только он сказал.       И эта ее покорность, послушность королю так не вязалась с тем, что она не хотела говорить ничего о своей жизни и осмеливалась так ему дерзить.       Ведьма подняла платье, обнажая ноги до колен, так что Торин увидел и кусочек ее белых панталон.       Он наклонился даже, подойдя к ней ближе, но нет, не ошибся – на щиколотках ее не было шрамов. Гномы ее в цепи не заковывали. Только люди. Он опустил ее платье. Темно-синее… оно шло ее черным волосам. И широкой проседи волос. Она была намного моложе его, но такая же седая…       – Время позднее, ваша светлость, может, пора уже меня в камеру вернуть… я бы поспала пока вы не надумали, пытать меня или нет.       – Ты мстишь мне, потому что я допустил это? Как король я должен был вас всех защищать… но тебя почему-то люди обидели, страшно обидели… и ты мне поэтому мстишь?       – Вы не были нам королем там… вы знаете это, вы привели нас туда, дали жизнь… помогали всем кому могли помочь… но правили там люди… и что вы могли сделать?       – Спасти тебя.       – Всех не спасти. Может, здесь у вас и получится… но там у вас не было шансов, чтобы я вам за то мстила.       – Но ведь мстишь.       – Да. Но не за это…       – За что же тогда? Я даже не знаю тебя…       – Я ничего не скажу вам больше. Я спать хочу. Хотите пытать – пытайте… а нет, так верните мне мой мешок соломы, я спать буду!       Торин подошел к дверям, ведущим из покоев, и запер их, ключ убрал куда-то под одежду, что Ведьма и не увидела куда. Потом он сходил в свою спальню и вернулся с несколькими подушками и одеялом. Он бросил их на пол.       – Спать будешь здесь. Если холодно будет – растопи камин, дров здесь предостаточно.       Сам он скрылся в своей спальне. Дверь в которую, хотя и запиралась на ключ, он не запер, только притворил.       Ведьма постояла немного, а потом устроилась на диванчике. Он короткий был, но она подставила пару стульев для ног. Так получилось гораздо лучше, чем в ее темнице. Диванчик был мягким, а одеяло теплым, да еще и желудок приятно грело едой.       Прежде чем лечь, она подняла с пола кое-какую еду – за столом она много не ела, зная, что нельзя после голодовки сразу. Теперь еще немного поела. Запить пришлось водой. Кувшин с вином разбился вдребезги.       Она подумала о том, что неплохо бы все здесь убрать, но не стала этого делать. Затушила настенные лампы и легла спать.              Торин проснулся в хорошем настроении. Он не сразу понял, зачем у него под подушкой лежит большой ключ от дверей – он никогда прежде не запирал их на ночь, да и вообще не запирал. Это был Эребор, а не Синие горы. Никто бы не посмел без стука вторгнуться в его покои. Да и стражники дежурили в коридорах.       Красота и порядок…       Он вспомнил о Ведьме и тут же помрачнел. Хорошего настроения как ни бывало. Уговорами да обещаниями не удастся ему заставить ее говорить. А пытать ее он не хотел. Права на это он никакого не имел. Он и без того ее подвел. Как король подвел, когда допустил ее эти страдания. Пусть она и права была – что он не мог всех тогда спасти. Он не был правителем, он был таким же гномом как прочие, и никто там от него не ждал королевской благости и чудес. А все же он подвел ее. И шрамы эти на руках ее – словно шрамы у него на сердце.       Не виноват он, а все же виноват.       Он быстро оделся и вышел в гостиную. Неприятно пахло закисшим вином. Нужно было прежде позвать слугу, чтобы убрали здесь…       Торин думал, что Ведьма на пол ляжет, но она устроилась на диванчике. И славно устроилась. Так что солнце уже встало и разлило свой свет по световым колодцам, а Ведьма еще не проснулась.       Он подошел к ней ближе, встав у спинки дивана. Она лежала на левом боку, и ему хорошо было видно ее нормальные пол лица. И он смотрел на нее, силясь вспомнить, но не мог…       Это ведь она сама ему сказала, что он не мог помнить свою первую любовь… только словесный образ еще оставался у него в памяти, когда он встретил Лим… так что вряд ли он и Ведьму вспомнит, если конечно, он ее прежде видел.       Ей было лет восемьдесят-девяносто, ровесница Кили и Фили… она не принадлежала Эребору в прямом смысле этого слова. Ее родители еще помнили Эребор, но теперь их должно быть не осталось в живых.       У нее были очень правильные черты лица. Очень симметричные, если не брать в расчет шрама, конечно. Шрам был ужасный… словно кто-то специально делал так, чтобы он не заживал как можно дольше, чтобы был он как можно более уродливым.       Но Торин спокойно смотрел на этот шрам, после стольких часов, что он провел рядом, разговаривая с ней, он научился не обращать внимания на него. У Ведьмы была бледная кожа и темные губы.       Больше ничего за что в словесном ее портрете он мог бы зацепиться. Он помнил с десяток таких молодых черноволосых красавиц… но он не знал, что случилось с одной из них… и была ли Ведьма вообще одной из тех, которых он когда-то знал.       Гномка между тем проснулась и удивленно уставилась на короля. И он впервые за все время увидел в ее глазах тень страха.       Нет, она точно не была сумасшедшей. Прежде, она лишь притворялась ей. А теперь не успела…       И чего она испугалась? Что он сейчас ее самолично пытать будет? Да, кажется, раз еще не пытал, так уже и не будет…       Она так резко отшатнулась от него, что слетела с диванчика на пол и больно ударилась спиной и вскрикнула. Быстро вскочила на ноги и рассмеялась. Смех этот был неестественный – наигранный и вымученный. Торину не по себе от этого смеха было. Она не смеялась, она плакала. Без слез, без рыданий, она просто захлебывалась смехом.       И Торин сделал то, чего сам не понял, он быстро подошел к ней и обнял, он прижал ее к себе и опустился с ней прямо на пол. Он чувствовал ее напряжение. Она не хотела сдаваться. Она не сдавалась. И смеялась, пока смех не оборвался надрывным кашлем. Но даже сквозь кашель она все равно смеялась.       Торин молчал. Он пытался подавить ее сопротивление своей волей. Со стороны нельзя было понять, что между ними теперь была настоящая битва. И цена этой битвы была ее душа.       Он погладил ее по волосам, а потом провел рукой по уродливому шраму и прижал, опустил ее голову себе на грудь.       – Аниэ мэн, не береги слез, не приказываю, но прошу тебя. Когда их еще выплакать, как не на груди своего короля?       Имя, которым он назвал ее, тон его голоса или то, что он был рядом, но Ведьма все же сдалась. Она очень тихо заплакала. Это были светлые слезы, почти святые. Так плачут давно уже залеченные, но не зажившие раны. Так плачет ушедшая юность. Так не тело плачет, но сама душа…