Краски

      — Ты клялся, что избавишься от этой дряни, Валерио, — Лукреция даже не вздрагивает, когда он выдирает прозрачный пакетик из ее рук. Уверенная в себе, вся такая самодостаточная, она навзрыд готова плакать, матом кричать, послав все свое воспитание, чтобы заставить его бросить. Не хочет ради себя, тогда ради нее. Парадоксально. Это же из-за нее он начал.       — Думал, больше не осталось. Я уже говорил, что ты лучшая? — Валерио натягивает улыбку и нетерпеливо опускает палец в пакетик, совершенно не заботясь об ее неодобрении. Еще немного и он бы сорвался на ней. Неодобрения было бы гораздо больше.       — Отдай, — Лукреция хватает его запястье, прежде чем ядовитый порошок касается губ. — Отдай все, — просит сладко-сладко, как у ребенка — глупого, но милого до жути. Она придвигается так близко, что Валерио почти без сожаления позволяет ей сдуть белые гранулы со своего пальца. Завораживающе.       Его Лу — желтая, хотя и предпочитает богемное «золотой». Ум, обаяние и амбиции солнечным светом пробиваются сквозь нее, ослепляя всех в округе, а Валерио смотрит, даже не щурясь. Ему бы стоило отвернуться или заслонить лицо рукой — только он вовсе не против ослепнуть.       Ему по жизни не хватает света: Валерио понятия не имеет, почему его коричневый абсолютно всегда оказывается в спектре теплых тонов на страницах школьных учебников, ведь этот цвет ничуть не теплый. Это в лучах Лукреции он надежный и умиротворяющий, преданный. Сам по себе — ходячий мрак и ностальгия без цели. Без жизни.       Он ей в ушко о вечном, она о принципах морали ему даже во сне, лишая всякого смысла. И Валерио покоряется, отдаляется и находит этот смысл в химических галлюцинациях — лживый и шаткий, отравляющий. Да хотя бы такой! Оставь хоть что-нибудь, Лу!       — Мне нужно, — он упрямо сжимает пакетик в кулаке, пусть и не очень уверенно. В ней столько слепого, нерационального доверия, а в радужке ее глаз так много его. Да тебе нужно не меньше, сестренка.       — Тебе не это нужно, — она безжалостно по его уже и так истерзанной душе, по остаткам своей. Ей ничуть не жаль. Это она заставила его молчать о любви, засунуть поглубже все настоящее и самостоятельно с этим справляться. Но все это больше не работает. И Лу теперь хочет отмотать назад, чтобы вспомнить, как звучит правда в тембре его голоса. Она хочет вытащить Валерио из торфяного болота, коснуться губами его торса и, закрыв глаза, чувствовать-чувствовать, как душа покрывается его коричневыми потеками. Лукреция много чего хочет. Но не будет.       Они бракованные. Впервые это стало ей ясно еще лет в десять, когда, устроившись на краю его кровати, она целую вечность разглядывала палитру одного единственного кленового листа, по мнению Валерио, совсем обычного. Нет, он вовсе не был среднестатистическим: в его окрасе не было доминирующего цвета — Лукреция под всеми углами рассматривала. Коричневый-желтый-желтый-коричневый, кажется, в равной пропорции — банально. Неразрывно.       «Как две души в одной», — она тогда прошептала, моментально смутившись, поймав его взгляд. Параллель оказалась чересчур очевидной. Манящей. Настолько, что Валерио очень ее просил не показывать лист родителям.       Потом Лу читала тысячи раз: некоторые люди не стирают друг друга, чтобы создать что-то иное вместе, только дорисовывают недостающее, складываются своими оттенками, как пазлы.       Лу читала, что счастье встретить такого человека улыбается всего двум процентам — наивысшая удача, почти волшебство. Ничего подобного: просто мутация, самый настоящий брак. Они родились неполноценными. И вроде не так уж страшно, ведь даже людей можно сложить вместе, но только если не общество, не нравы, не родители. Только если не брат и сестра. В утиль бы такое счастье.       — Так дай то, что мне нужно, — Валерио придвигается еще ближе, стирая само понятие о личном пространстве. «Мне ты нужна, ты, ты, ты», — застревает в горле.       Она дышит ему в подбородок, чувствуя, как Валерио по ней ржавчиной — прямо по ее хваленому нержавеющему золоту. Мучительно, когда она сопротивляется, щекотно, когда позволяет. Этого ты добивалась, Лукреция?       — Прекрати, — независимая Лукреция вообще-то очень даже зависимая. Например, от искренней поддержки и одобрения, без которых ее целеустремленность разбивается вдребезги, от чувства защищенности — все, что свойственно лишь его темной краске. И душа ее вбирает свою дозу коричневого даже сквозь все барьеры, через ломаные принципы и боль. Лукреция очень больна.       — Я ничего не делаю.       Да потому что и не нужно. Потому что они и так одним воздухом, прямо как тогда на бильярдном столе. И Лу в нем снова мимозой распускается: свободой и радостью, только ненадолго. И ее цвет — его цветы будут бесконечно умирать на и без того безжизненном стволе. Вянуть-вянуть-вянуть.       Лукреция, кажется, сейчас губами его коснется: она так близко, так долго. Нет. Потому что он опрокинет в себя весь чертов пакетик с наркотой, когда она отстранится, когда уйдет. Потому что хуже всего становится после секунд блаженства.       — Отдай мне чертов порошок, Вал, прошу, — она меняет тему, пытаясь прогнать наваждение — получается. Лучше бы нет. — Прошу! Ради меня.       Лу не увеличивает расстояние, поэтому это делает он, прикладывая кулак ко лбу. Видеть этот ее взгляд для него агония, еще хуже — смотреть на солнце, чтобы унести с собой иллюзию ее присутствия в бликах. Искусственное счастье продолжительнее.       — Не могу, Лу. Считай меня эгоистом.       Валерио падает на кровать.       — Эгоист? Считаешь так можно назвать придурка, которые гробит себя в расцвете сил? — она срывает голос, хотя совсем не кричит, закрывает лицо руками. — Что я буду делать без тебя? Ты хоть секунду думал?       Он думал. Много-много думал над тем, каким разрушительным может быть ее же собственный солнечный свет, но Гусману ведь удавалось сдерживать его сияние. Какое-то время.       — Выйдешь замуж и забудешь. Нормальная жизнь, как ты мечтала, — Валерио готов быть каким угодно, чтобы вписываться в ее рамки нормальности, но все равно не впишется. Сколько можно пытаться?       — Я не хочу нормальной.       Кровать жалобно скрипит, когда он рывком садится, смотрит на нее так же странно, как тогда в десять лет. Жестоко, Лу. Она встречается с ним глазами и знает, что Валерио не верит.       — А что ты хочешь? Убраться со мной на край света? Отказаться от большого дома, университета и богатенького мужа, чтобы на заработанные гроши кормить нашего усыновленного ребенка? Этого ты хочешь? — он начинает тихо, заканчивает громко, вбивая каждое слово ей в душу. Валерио уверен, что Лу не позволяет себе даже думать о таком, хотя мечтает ошибаться. — Нет. Конечно, нет.       У Лукреции дрожат плечи и слезы блестят на ресницах, когда она садится рядом, когда молчит и прячет от него безумный взгляд. Жизнь без денег и связей, без принципов. Только он. Только она. Коричневый-желтый-желтый-коричневый.       — Вал, я хочу в Мексику с тобой, — она поднимает заплаканные глаза, навечно полные его цвета. — С тобой и ребенком.       Он пальцы с ней переплетает, трепетно целует в плечо, пока не утыкается носом в шею. Ждет, что Лу передумает, остановит его, сбежит, как всегда. Но она больше ни за что. И он верит — верит больше, чем себе.       — Значит, поедем.       Цвета внутри уже один к одному: пазлы сложились.       Валерио смывает наркотики в унитаз.