Любви твоей я боялся зря

Дорога, несомненно, была знакомой. Раз за разом, даже в ранних сумерках, глаз находил приметы — то дерево, то придорожный камень, — причём именно в тех местах, где подсказывала память. Да, здесь я и проезжал три года назад, и о харчевне, ожидавшей впереди, вспомнил ещё до того, как из-за поворота появилась её крыша, крытая румяной черепицей. Во дворе у коновязи теснились лошади, переступали копытами, умиротворённо хрумкали овсом из торб. С другой стороны под навесом выстроились повозки, вокруг которых хлопотали пять или шесть человек. Должно быть, товары в город везут, как-никак, осень — время ярмарок. Я привязал Рыжего с краю и поднялся на крыльцо, как вдруг прямо лопатками ощутил чей-то пристальный взгляд. Не враждебный, скорее жадный и любопытный. — Он, что ли? — долетело из-под навеса. — Неужто вернулся? — С чего бы ему возвращаться-то в нашу дыру? — Да не он! Протрите глаза, у того плащ синий был, а на этом коричневый. Я резко обернулся. Возчики дружно покраснели и уставились на коренастого парня, которому принадлежало последнее замечание. — Не он, — буркнул тот, старательно избегая моего взгляда. За кого они там меня приняли, уж не за разбойника ли с большой дороги? Я шагнул через порог и с наслаждением, как в вечернюю воду, окунулся в доброе кухонное тепло, пропитанное запахом свежих лепёшек и чеснока. Распустил завязки шерстяного плаща и пошарил по стене в поисках гвоздя, чтобы его повесить, но рука нащупала лишь потрескавшуюся кое-где краску. Поразительно, но в памяти чётко отпечаталось, что именно здесь, возле двери, торчал целый ряд деревянных гвоздей для шляп и плащей. Я не сразу осознал, что весёлый гул, наполнявший общий зал, неожиданно стих. Теперь в мою сторону обернулось добрых два десятка физиономий, и на иных любопытство отчётливо мешалось с издёвкой. — Смотрите, плащ собрался повесить… Не иначе на тот самый гвоздь! — Да он, говорю же! — Где Эрика? Позовите Эрику! — Эй, красотка, твой суженый пожаловал! — Слышь, парень, она без тебя все глаза проглядела, а ты болтаешься чёрт-те где! Похоже, меня всё-таки спутали с кем-то хорошо известным в здешних краях. Потому что я, хоть убей, не мог вспомнить, чем отметилось моё прошлое пребывание под этой крышей. Я ведь тогда больше рыскал по окрестным лесам, выполняя данное мне поручение, и в харчевню приходил только ночевать. И уж тем более непонятно, зачем приплетать ещё какую-то девчонку… Снова повисло молчание, напряжённое и готовое разразиться злым смехом. Из ближайшей двери показалась невысокая девушка и замерла на пороге. Молодая, хотя уже не юная, с тяжёлыми гладкими косами и огромными, родниковой чистоты серыми глазами на тонком усталом лице. Она как будто и не замечала выжидающей тишины вокруг. На несколько мгновений наши взгляды встретились. Мне почудилось, будто тёплые пальцы пробежали по моему лицу и застенчиво соскользнули со щеки. Я неловко приподнял шляпу. Она поклонилась, комкая край передника, и снова исчезла за дверью. Ожидание вылилось в общий разочарованный вздох: — Ну вот, а мы-то надеялись… — Говорю же вам, нет его и никогда не было! Навыдумывала всё! Я понял, что интерес ко мне пропал окончательно, и невозмутимо направился к стойке, из-за которой любезно улыбался краснощёкий трактирщик. Заказал ночлег, ужин в комнату — сидеть в общем зале мне решительно не хотелось — и заодно кружку пива, чтобы промочить горло. — Что здесь вообще творилось? — спросил я, сдувая пену. — И какого чёрта они все прицепились к вашей служанке? — А, вы об этом… — хозяин как будто ненадолго смутился. — Обознались, бывает. Но и вы поймите, в здешней глуши порой и занять себя нечем. А что до Эрики, — он помедлил, — так она сама не в обиде. Блажная, что с неё взять? — Сомнительное оправдание, — буркнул я и отхлебнул из кружки, почти не чувствуя вкуса. — Не подумайте, сударь, жаль девчонку, конечно, да только и самой надо соображение иметь, чем голову забивать-то. Угораздило её, представьте, три года назад влюбиться в одного нашего постояльца. Если бы до дела дошло, я бы понял, всякое бывает, а Эрика, вишь, не того склада. Ходила всё как тень да пялилась на его плащ, который тут у входа на гвозде висел. А как съехал — она на гвоздь стала пялиться. Сами видите, сударь, и гвоздей в помине уж нет, дырки и те замазали, а она всё по-прежнему: мол, был след, и того довольно. *** Комнату мне выделили не ту же, что в прошлый раз, но обставленную один в один: решётчатые ставни, пёстрое одеяло на постели и камин, в котором уютно потрескивали дрова. В изножье кровати нашёлся и деревянный гвоздь для одежды. Раздеваясь, я словно наяву вспомнил тот погожий май трёхлетней давности — как оставил тогда свой синий плащ внизу в общем зале, так и не вспоминал о нём до отъезда. Вот странное дело: хотя память охотно воскрешала самые незначительные детали, но девушке с родниковыми глазами среди них упорно не находилось места. Должно быть, я вовсе её не замечал, а ей и вправду оказалось довольно наблюдать за мной сквозь приоткрытую дверь кухни… Эрика принесла ужин, когда я умывался, склонившись над медным тазом. Я сразу понял, что это она, снова ощутив спиной тёплый взгляд-прикосновение. Наверняка её послали нарочно, чтобы опять поиздеваться. Но именно теперь мне отчётливо стало ясно: тут что-то не сходится. Молодая и безответно влюблённая женщина не будет так смотреть на героя своих мечтаний, к тому же голого по пояс. В её взгляде не было желания. Только благодарность, будто за воспоминание о чём-то дорогом, отпущенном безвозвратно, но без боли. Она проворно и без единого слова накрывала на стол. По комнате поплыл дивный аромат яблок и, кажется, корицы. Мы освободились почти одновременно: она наполнила кружку сидром, а я влез в чистую рубашку и даже пригладил волосы перед осколком зеркала. — Хозяин просил узнать, в котором часу подавать завтрак. — Голос у неё был мягкий, чуть глуховатый и звучал на удивление спокойно. Нет, ей-богу, безответно влюблённые женщины так не разговаривают. От мысли, что я хотя бы, сам того не ведая, не разбил ей сердце, мне полегчало, но и без того картинка складывалась невесёлая. — Я, верно, должен попросить прощения, — я виновато улыбнулся. — Ведь это же был мой плащ… — Знаю. Я вас сразу вспомнила, — серые глаза распахнулись двумя кувшинками на речной глади. — И спасибо за него. — Послушай, Эрика… — слова приходили с трудом. — Ты славная девушка, и я не хочу тебя огорчать, но и… надежду дать тоже не могу. Мы же совсем ничего не знаем друг о друге — сейчас только впервые разговорились. А ты ведь, наверное, столько себе всего представляла за эти три года… Она мягко покачала головой: — Не переживайте зазря. Я ведь ничего от вас и не жду. Огорчился ли я? Навряд ли. Благо с самого начала не обольщался. Но удивить она меня удивила, тут не поспоришь. — Тогда зачем? — я не смог сдержать недоумения. — Три года терпеть насмешки?! Ну, положим, хозяина только деньги интересуют, но неужели не нашлось хоть кого-то, кто бы за тебя заступился? — Вы первый, — с улыбкой подтвердила Эрика. — Только если б я про вас не выдумала, мне бы пришлось совсем туго. За служанку в самом деле никто не вступится, за сироту и нездешнюю тем более. А блаженных обижать грешно. Рук не распускают, а насмешек я давно не боюсь. Вы знаете, — она присела на край табурета, — те, кто смеётся… они как раз больше всего любят громкие слова и красивые сказки. Лебединая верность, избранник из снов… Пока от них самих ничего трудного не ждут. Она говорила просто, без тени грусти, и я слишком хорошо понимал, что она права. Сам знавал таких, кому достаточно послушать красивую сказку, чтобы ощутить себя причастными к ней, а значит, тоже благородными и прощёнными. А вот теперь мне довелось встретиться с девушкой, соткавшей вокруг себя сказку о любви. И когда я узнал, как и для чего она ткётся, сердце вдруг наполнилось острой горечью. «А нельзя ли просто взять и хлопнуть дверью?» — вертелось у меня на языке, но я благоразумно прикусил его. Конечно, мне легко говорить: я мужчина, с детства привык не засиживаться на месте, да и постоять за себя могу… а ей, сильной, умной, стойкой, куда податься, если единственное доступное спасение — клеймо «блажной»? Но, верно, какая-то невидимая нить между нами уже протянулась, потому что Эрика заговорила снова, словно подслушав мои мысли: — Иногда в самом деле так и тянет бросить всё… и уйти куда глаза глядят. К морю, например. Давно хочется узнать, какое оно — зелёное или синее. Но блаженная странница — это как-то уж чересчур, верно?.. — Она негромко засмеялась и вдруг без всякого перехода спросила будничным голосом: — Так в котором часу вам принести завтрак? *** Проснулся я затемно. Всю ночь мне снова снился май и надрывные переливы цыганской скрипки, плывущие над степной дорогой. Они так живо и знакомо стояли у меня в ушах, что я несколько минут лежал с закрытыми глазами и удивлялся внезапной тишине наяву. За окном холодно забелел самый краешек неба. Я быстро, не зажигая свечей, оделся и уложил свой дорожный мешок. Желание задерживаться в харчевне окончательно пропало ещё вчера; я даже завтрак не стал заказывать, благо от ужина на столе осталась пара остывших пирожков. С плащом и мешком на левой руке я спустился в просторную кухню, встретившую меня непривычной пустотой и прохладой. Огонь в очаге едва теплился, серый утренний свет неуверенно падал сквозь распахнутую дверь. Воздух пока что не успел наполниться жаркой мешаниной ароматов, и пахло здесь неуютно: мылом и чем-то кисло-холодным, вроде бы простоквашей. Скрипнула дверь, и в кухню вошла Эрика с двумя тяжёлыми вёдрами. Она несла их на удивление ловко, лишь пара мокрых следов виднелась на юбке. Я поспешил перенять у неё ношу и поставил к очагу. — Не надо, — долетело мне в спину почти равнодушно. — Если они увидят, что я принимаю ваше внимание, ни за что мне не простят. — Внимания? — не понял я. Ручка неловко выскользнула, и злополучное ведро плеснуло-таки мне водой в рукав. — Притворства. Мы вчера говорили о сказке, помните? Нельзя её разрушать. Иначе они поневоле задумаются над тем, что делали, а это слишком тяжело. Проще найти виноватого. Вам бы и в самом деле уехать пораньше. — А ты? От её отрешённого — или вернее будет сказать «обречённого»? — взгляда внутри что-то неумолимо разгоралось. Хотелось кого-нибудь взять за грудки и хорошенько приложить об стену. Глупое мальчишество, напомнил я себе. Не поможет. Во дворе нетерпеливо заржал проснувшийся Рыжий. Мысль пришла сама, и я даже удивился, что так запоздало. Не то что понимал — знал каким-то внутренним знанием с первой минуты. — Мой конь вполне выдержит двоих, — я встал, протягивая ей руку. — Доедем до ярмарки, а там купим тебе лошадь или мула. Деньги есть, не стесняйся… — Не надо, — Эрика покачала головой и положила свою тёплую, шероховатую от работы ладонь поверх моего запястья. — Вы добрый, и не в деньгах дело. Не хочу быть вам обузой в пути. А я непременно буду. Ездить верхом, стрелять, находить дорогу в лесу… я ведь ничего не умею. Здесь меня оберегает моя слава, а в пути всё придётся взять на себя вам. Охранять, рисковать… Я сделаю вас уязвимым. Мы оба начнём раскаиваться, а я этого не хочу. В первую минуту я вскинулся было возразить, но её взгляд пальцами лёг на мои губы, и я умолк. В сущности, она опять была права. Трудности меня никогда не страшили, но обрекать её на грязь странствий, на тяжёлую, непривычную жизнь с непреходящим чувством неловкости и вины… Я даже устыдился своего порыва. — И как же ты… Неужели ты будешь счастлива, если возможность уйдёт? Эрика помедлила с ответом. — Не знаю. Но скорее да. У меня ведь останется гвоздь в той комнате. И теперь я точно знаю, что он ваш. *** У поворота дороги я оглянулся через плечо. На мгновение мне почудился где-то за спиной одинокий всхлип скрипки. Но нет, кругом стояла тишина, лишь вдали над горизонтом сквозь марево позднего серо-зеленоватого рассвета блеснула тонкая золотистая полоска. Не давая себе времени одуматься, я пришпорил коня и повернул назад, к харчевне. Хорошо же, у Эрики будет гвоздь, и коричневый плащ, и я в этом плаще. А ещё мул со сбруей, унизанной колокольчиками. И провалиться мне, если я хоть словом попрекну её за то, что она не умеет находить дорогу в лесу. В конце концов, нам обоим предстоит научиться путешествовать вдвоём. Хотя бы чтобы увидеть море — может, зелёное, а может, синее.