Моя жизнь любит тебя

Не того она ждала, ой, не того; глаза его — осколки острого льда с ее отражением в них мутным, едва ощутимым, практически чужим. И между ними бездна, зудящая, если коснуться пальцами вскользь, как делает Надя, по привычке лишь льнувшая к Гузману, словно к свету. ㅤㅤㅤㅤㅤПока он сам не погас. ㅤㅤㅤㅤㅤ— Я думала, когда вернусь, то станет легче, — говорит она, сидя на холодном кафеле чьей-то ванной — Но мир изменился. Я его больше не узнаю. ㅤㅤㅤㅤㅤ— Тебя слишком долго не было, — а Гузман напротив сжимает руку ей, такой же, как и десяток лет назад — молодой, остановившей для себя время, и думает, как, наверное, ей в этом повезло — Надя ведь не видела резни, и крови, и убийств, что случились после её отъезда. ㅤㅤㅤㅤㅤШана же поджимает в немом понимании губы, потому что сама была такой — кричащей, взывающей к помощи, когда все катилось в бездну. Ей бы Гузмана — родного, своего взгляда от неё слишком жадно не отводящего. Такого, как сейчас — цепляющегося за женские зрачки, словно за спасательный круг среди Всемирного потопа, где спасение и тишина, сладкий мир без вечного цикличного бега — просто его Надя. ㅤㅤㅤㅤㅤА она съеживается от холода плитки, давящей на лопатки, что привыкли к песку и солнцу; изморозь эта проникает непривычно внутрь, и Шана отчаянно пытается согреться — отнять из хватки Нуньера пальцы, обнять живот. Ее изнутри крутит: от волнения долгожданной встречи, от контраста до и после, от дурацкой мерзлоты бетонных коробок, которые сгибаются над головой, жадно зажимая в капкан. И от Гузмана. Больше от него, ведь тот, что рядом — лишь носитель незаживших ран. Эти отросшие темные кудри, спадающие на жженый лоб; непривычная жесткость замозоленных пальцев, оставивших мгновение назад на ее худом запястье своё последнее тепло и морщинки — противные чужие морщинки у глаз и губ, что целовали однажды Надю так нежно, будто вчера. ㅤㅤㅤㅤㅤНо все изменилось. ㅤㅤㅤㅤㅤГузман вырос. Огрубел. Оброс броней. На уровне запаха от него одни потери, с огнём и порохом смешанные; геройское кредо «спасти абсолютно всех» и не важно, если поле боя — эшафот. ㅤㅤㅤㅤㅤ— Ты устала? — тихий голос его подобен раскату грома. Надя даже вздрагивает, словно по-прежнему одна, в неизвестном далеком от дома городе, и Гузман Нуньер слышится ей в завывании ветров: — Я, если честно, очень. ㅤㅤㅤㅤㅤГузман осунулся, как после протяженной болезни, почернел и выцвел, не иначе. Тусклый свет от лампы застыл на его лице. ㅤㅤㅤㅤㅤ— Как ты меня нашла? ㅤㅤㅤㅤㅤ— Самуэль. — ясно и просто. Гарсию Надя отыскала где-то на окраине Нью-Йорка, повзрослевшего такого, сильного, но грустного; Надя его как-то долго очень обнимала: — Я стараюсь все понять, Гузман. Правда, стараюсь. Я не знаю, как все это принять. Я не знаю, хочу ли снова бросаться в пекло, хочу ли жертвовать всем, что когда-либо было — крупицами! — чтобы победить своего внутреннего монстра… ㅤㅤㅤㅤㅤ— Люди готовы на все, Надя. Все Люди теперь монстры, — а звучит ее бывший любимый мальчик, как бывалый матёрый мужчина, твердость которого закалена кровью и смертями близких людей. ㅤㅤㅤㅤㅤ— И где во всем этом мое место? ㅤㅤㅤㅤㅤХочется слышать: «рядом со мной; по правую руку; там, где ты больше меня не покинешь», — но девушка чует, что нет. ㅤㅤㅤㅤㅤОт Нуньера несёт виной и Ари. ㅤㅤㅤㅤㅤОт Нади всепоглощающе — тоской по одному лишь Гузману Нуньеру. ㅤㅤㅤㅤㅤИ как бы сильно не хотелось, она это ㅤㅤㅤㅤㅤне может ㅤㅤㅤㅤㅤизменить.