Оковы

             Ты стоишь перед ним наивная, с затаенной печалью в глазах, и уверенностью, что твое горе никто понять не в силах, — вся в белом, с украденным на кухне ножом — крохотным и тупым, между складок одежды; слишком нежная для всего этого, незнакомая, и от того не знаешь, стоило ли тебе молится, чтобы попасть в эту башню; слишком светлая для мужчины напротив, с изменчивыми, перетекающими змеиными чешуйками чертами лица, торговаться у которого не входит в обычаи; дважды украденная — сначала у жизни, потом у господ, для которых бросить на стол больше монет — лишь хобби, желавших торговаться за твою белокурую, на самом деле никому не нужную головку, — что же ты, умеешь петь или играть в шахматы? трудно, когда на поле только ты — пешка.       Башня серая и безжизненная, с гуляющими по ней тенями, — из каждого угла шипят языки, блуждая меж распахнутых клыков, — магии в тебе не больше чем воды в ручье, не пересохшем даже, а никогда не существовавшем, — и ты не видишь их, и не слышишь, и не понимаешь, что духи добрыми не бывают, — и блуждаешь в библиотеке, теряясь среди пыльных книг, желая раствориться в стеллажах, — тебе почти интересно; только руки на твоих щеках холодные — ожоги никому не к лицу.       Размазывается тонким слоем по кромке сознания твоя первичная цель, — девочка, выживать тоже прекрасно, — и ты боишься мужчины напротив, и ждёшь покорно, как и подобает рабыне — полки чисты, стеллажи сияют, может он и спасет твоего брата? — и ты, потухшая свеча, с втоптанным в грязь фитилем, дрожишь, когда доски скрипят ломающимися сухарями под ногами твоего хозяина; а на губах его имя и руки сжимают манускрипты бережно, и ты склоняешь голову, вздрагивая, когда       металл на твоей шее рассыпается прахом.