Контраст

За любовь не расплачиваются, Скажи же мне тогда, почему я плачу за неё, Притворяясь, что все так и должно быть? Небесам известно — мы постоянно меняемся, И нет способа нас спасти. Я не знаю, где ты был, Где ты прятался, Ты здесь, но я ничего не чувствую в твоих глазах. Посмотри, во что мы превратились, Пустые сердца, они никого не щадят. Спасай себя, дорогой, Просто исчезни к утру. После всего, что сказано и сделано, Эту войну уже не выиграть. Спаси себя, милый, Убей любовь, что погибает. Birdy - Save yourself

      При всём желании ей бы не удалось счесть точного количества выпитых чашек кофе, прочитанных страниц вульгарного «Ведьмаполитена» и брошенных в пламя камина записок.       Едва взглянув на её состояние, прежняя Гермиона возмущённо воскликнула бы: «Какой стыд!»       Да и вообще прежняя Гермиона ни за что не допустила бы того, чего... допустила.       Двадцатидвухлетняя, безнадёжно несчастная «самая блестящая волшебница своего поколения» в который раз за день бесцельно поднялась с дивана и направилась в ванную комнату, чтобы вновь покрыть себя уничижительным взглядом.       Она не спала. Очень давно не спала. Почти чёрные круги вокруг глаз, вкупе со ставшей болезненной худобой, сильно убавляли её привлекательность. Ей больше и не хотелось быть привлекательной.       Гермиона положила руку на казавшийся теперь невыносимо плоским живот, и болезненный вдох почти разорвал ей грудь. Она уже не могла выдавить из себя ни слезинки; её плач был беззвучным и адски болезненным.       Воспоминания об алых пятнах крови, ярко выделявшихся на белоснежных простынях чересчур огромной кровати, вновь встали перед глазами. Первые секунды она пыталась понять природу собственной тревоги и пересилить дикую боль в области живота. Как она могла настолько сильно порезаться во сне, и почему всё внутри неё будто бы... замолчало?       А потом был крик. Долгий и пронзительный. Так могла кричать только женщина, потерявшая самое ценное в своей жизни.       Мэнор был запредельно пуст тем утром.       Кровь никак не желала смываться с простыней. Она пыталась избавиться от неё, будто это могло изменить действительность.       Гермиона была той несчастной женщиной. Она сжала края раковины так сильно, что костяшки, казалось, вот-вот продырявят бледную кожу. Её голова опустилась, а плечи затряслись. Боль вновь настигла её.       Сущей мукой было сознавать всю глупость и тягость совершённой ошибки. Её предупреждали, её наставляли, её не понимали. Слова любого человека казались несусветной ложью. Естественно, любого, кроме него. Верила она только Ему.       «Никто, кроме меня, Грейнджер. Никто.»       — Я убью его, — им с Роном едва удалось удержать разъярённого Гарри Поттера, решительно шагнувшего к камину. — Чем он тебе угрожает?       — Ты не понимаешь, Гарри. Нет никаких угроз. Я сама согласилась.       Естественно, они не поверили.       — Дай только знак, Гермиона, и он окажется рядом со своим отцом.       Но она только смеялась. Ей было всего девятнадцать, и она была безумно влюблена. Так отчаянно, что ни одна книга не сумела бы передать. Откуда же ей было знать, как придётся расплачиваться за такую любовь?       Чувство безграничного счастья окутало с ног до головы, когда на её тонкий безымянный палец было надето изящное фамильное кольцо с выгравированным гербом рода Малфой. Ей казалось, будто она очень долго шла к чему-то и вот наконец дошла.       Она была абсолютно его.       Ни один полный ненависти взгляд Панси Паркинсон, сестёр Гринграсс и Милисенты Булстроуд не мог изменить эту данность.       — Ты прекрасна, любовь моя. Даже не знаю, чем тебя заслужил, — пытаясь не помять фату, Драко провёл ладонью по копне её непослушных волос и подумал о том, что никогда не прикасался ни к чему более мягкому.       Той же ночью он крепко прижимал её запястья к матрацу, целуя шею, рыча и еле сдерживая себя, чтобы не причинить ей боль. Её губы были искусаны, а голос охрип. Утром она сидела напротив него в тонком шёлковом халате с чашкой чая в руках, то и дело горя от стыда при красноречивых взглядах, которыми он её награждал.       — Твои псы сошли бы с ума, узнав, что ты вытворяла этой ночью, Грейнджер.       Глядя на его красивое лицо, Гермионе не хотелось думать о том, что это тот же самый Драко Малфой, в прошлом доводивший её до слёз при каждом удобном случае.       Её часто посещали мысли о том, что быть настолько счастливой чаще всего бывает опасно. Потратив полжизни на чтение книг, она не могла не знать о том, что счастливые дни бывают недолгими. И это не могло не тревожить.       Его отец ненавидел её. Даже будучи заключённым в Азкабане, Люциусу Малфою удавалось сохранять былую власть над сыном, заставляя его метаться и винить себя во всех бедах своей семьи.       — Как посмел ты, щенок, так опозорить свой род? Как ты мог дотронуться до этой грязнокровки?! Забыл, из-за чего мы все оказались в этой грязи? Забыл о смерти своей матери?!       После каждого визита в Азкабан Драко возвращался домой будто бы покрытый иголками. Он никогда не рассказывал о встречах с отцом, но она знала — ему было плохо. Со временем, приходя домой с работы, он стал всё реже и реже говорить с ней. Видела она его только пару раз в неделю за тусклым пламенем свечей во время ужина, а иногда рано утром из окна спальни, когда он спешно пересекал территорию Мэнора, направляясь к защитному барьеру. Ей казалось, что он пытается поскорее сбежать от неё.       И всё чаще и чаще Гермиона стала задаваться вопросом: как её не так давно ещё счастливая жизнь обрела нынешнюю форму?       Как она, лучшая студентка Хогвартса, могла пасть настолько, что закрывала глаза на то, что муж безо всяких объяснений исчезал на несколько дней? Более того, стоило ему вернуться, как она вновь позволяла целовать себя и вытворять всё то, после чего щёки горят весь следующий день.       Несмотря ни на что, она всегда была абсолютно уверена в том, что Драко любит её. Может даже больше, чем она могла представить.       Гордость за статус «миссис Малфой» и безоговорочная вера в его любовь были живы вплоть до того момента, как она объявила ему о своей беременности. Драко только вернулся с очередной встречи с отцом, ещё более подавленный и раздражённый, чем обычно. Она надеялась, что новость о малыше его порадует. Ведь она была счастлива.       — У нас скоро будет малыш, любимый.       Гермиона почувствовала, как его мышцы под рубашкой напряглись. Она сидела на его коленях, смотря в глаза и надеясь хоть на какие-то эмоции. Но реакция была далеко не позитивной.       «...Спали Мэнор прежде, чем твоя потаскуха успеет родить отвратительных полукровок. Ты убил свой род, Драко. Предал чистоту крови. Пусть для тебя не будет сюрпризом рождение сквиба.»       «Она не беременна, отец…»       Гермиона еле как сумела удержать равновесие в последний момент, успев схватиться за край столешницы, когда Драко резко поднялся со своего места.       — Ты смеёшься надо мной, Грейнджер?! — в его глазах пылал гнев.       Гермиона испуганно смотрела на него, пытаясь понять, в чём её вина. Она послушно поднялась, когда он крепко схватил её за руку и потянул к себе.       — Ты немедленно избавишься от него. Мне не нужен полукровка.       Она тут же вырвалась, инстинктивно кладя руку на живот.       Он мог говорить что угодно. Она упрямо верила, что он просто не в своём уме, и не собиралась отказываться от собственного ребёнка.       — Брак подразумевает детей, Малфой! Чего же ещё ты ожидал?!       Он просверлил её долгим взглядом.       — Отец был прав. Нельзя было уходить от традиций.       Это были самые длинные месяцы в её жизни. Драко совершенно абстрагировался от неё. В их доме всё чаще стали гостить Нотт, Паркинсон, Монтегю и другие бывшие его однокурсники, которые видели в нём только выгоду, и от которых она пыталась его оградить. Гермиона была уверена, что так он пытается отгородиться от неё, при этом не давая повода упрекнуть, что его не бывает дома.       — Ты сказал им?       Они сидели друг напротив друга в столовой в уже привычном молчании. Казалось, один отрицал существование другого.       — О чём? — Драко поднял на неё усталый взгляд, делая очередной глоток огневиски и даже не морщась.       — О нём.       Он окинул её долгим взглядом.       — Это не то, о чём моему окружению следует знать.       Он больше не говорил об аборте. Теперь он постоянно был холоден и груб с ней.       И это причиняло ей сумасшедшую боль.       ...В последнее время она слишком часто теряла счёт времени, бесцельно блуждая по своей небольшой квартире, полностью погружённая в воспоминания о прошлом. Вот и сейчас, стоя перед зеркалом и глядя на своё осунувшееся отражение, она не обращала внимания на сотый звонок в дверь и хаотичные стуки.       — Грейнджер, открой дверь.       В ней поменялся лишь взгляд. Зрачки расширились, и теперь она выглядела испуганной.       Прошло больше года с того момента, как она сбежала от него, спрятавшись в старой родительской квартире, о которой не знали даже Рон и Гарри. Почти на всех присланных письмах был герб рода Малфой, но ни одно из них не было удостоено должного внимания. Можно было только представить, насколько зол он был. Его никогда не игнорировали.       — Грейнджер, у тебя всего десять секунд, прежде чем этот кусок дерева разлетится в щепки.       Она могла уловить раздражение в его голосе. Вместе с тем он был взволнован и нетерпелив.       Она направилась ко входу, на удивление Малфоя, и резко открыла дверь — без каких-либо попыток его прогнать или не впустить.       Драко был поражён её видом. Между ними вновь был существенный контраст. Он — с идеально зачёсанными назад белыми волосами, одетый в чёрный костюм, с отцовской тростью-чехлом для палочки в облачённых в кожаные перчатки руках. И она — ставшая в два раза меньше, бледнее и ещё более несчастной. Острая игла совести больно уколола его. Женившись, он обещал всегда о ней заботиться и защищать.       — Чего тебе надо, Малфой?       Драко хмуро смотрел на неё. Ему совершенно не нравилась сложившаяся ситуация. Его любимая женщина, единственная, кого он видел своей до конца жизни, переживала худшие времена благодаря ему. И он бы согласился на любой вердикт Визенгамота за то, что натворил.       — Я пришёл забрать тебя, Грейнджер. Собирайся.       Гермиона смотрела на него пару секунд, и Драко показалось, что её глаза стали краснее, чем мгновением ранее.       — Мне некуда с тобой идти, Малфой. Оставь меня в покое, — в её голосе слышалась усталость.       Она собиралась развернуться и уйти, когда он схватил её за руку и поднёс к своей груди.       — Мне тоже больно, Гермиона. Это был и мой ребёнок.       Дыхание перехватило от возмущения. Она вырвала руку и сильно ударила его по лицу.       — Как ты смеешь, Малфой?! Как у тебя хватило наглости приходить сюда и говорить о нём? Почему тебе всегда необходимо делать меня ещё более несчастной, чем я есть?       Она пыталась держаться изо всех сил, но боль, копившаяся в ней месяцами, нашла выход наружу. Она плакала так, как не плакала никогда в жизни.       — Я понимаю твою боль, любимая...       — Да ты ничего не можешь понимать, кроме слов своего отца! Что он тебе тогда наговорил, а? Посоветовал избавиться от собственного ребёнка? — она толкнула его в грудь. — Скажи, Малфой, ты бы уже убил меня, если бы он всё ещё был жив?       Он ошарашено смотрел на неё.       — Что ты несёшь, Грейнджер? Разве мог бы я…       Гермиона закачала головой, не желая его слушать.       — Я проснулась от ужасной боли. Мне было безумно страшно, пусто... А тебя не было рядом! Я умоляла тебя не оставлять меня одну. Ты никогда не поймёшь, каково мне, Драко! — она сорвала голос. — Безумные слова твоего отца оказались для тебя важнее. Наш ребёнок никогда не был тебе нужен.       Драко хотел приобнять её, но обида и боль управляли ею. Он не смог бы совладать с ней.       — Это не так, — сдавленно произнёс он.       — Как ты меня нашёл?       — Это неважно.       — Каким образом, Малфой? Даже Гарри и Рон не знают, где я.       — Ты всё ещё моя жена. Брачное заклятие нерушимо: я всегда смогу узнать твоё местонахождение при условии, что ты хочешь этого. Видимо, именно это сегодня и случилось, — он сделал шаг к ней. — Мы всё обсудим дома. Мэнор опустел без твоего смеха, любимая.       — Прошу тебя, Драко, уходи. Я умру от отчаяния, если вернусь в твой дом, — она устало потёрла виски, пытаясь унять давящее чувство в голове.       Она была криком, он — тишиной. За целую вечность он не смог бы понять её чувств.       Она была каплями грязной крови на его кристальной белоснежности.       Этот контраст между ними ничто не смогло бы искоренить.       — Ты должна вернуться, Грейнджер. Мне невыносимо думать, что ты неизвестно где выжигаешь себя дотла.       Она молчала, и в Драко на миг затеплилась надежда на то, что она сейчас кинется к нему, и он, наконец, вернёт свою принцессу в замок.       — Мы сможем справиться с этим вместе. Ни я и никто иной больше никогда не посмеет обидеть тебя.       — УБИРАЙСЯ!       Она резко выпрямилась и, вытащив палочку из кармана, направила её на Драко.       — Пошёл вон, Малфой. Ты больной идиот, если думаешь, что я смогу жить с тобой после всего, что произошло.       — Гермиона... — Драко поднял ладони перед собой, пытаясь утихомирить девушку.       — Я потеряла ребёнка из-за тебя! — он видел, как слёзы брызнули из её глаз. Можно было поспорить, что она ничего не видела за их пеленой. — Если бы ты только полюбил его, Драко. Если бы ты только… Он бы спас нас.       Ему показалось, что сердце перестало биться, когда она внезапно подняла палочку и направила её себе в висок.       — Авада Ке...       — ЭКСПЕЛЛИАРМУС!       Он никогда в жизни не ощущал такого животного страха.       Заклинание получилось настолько сильным, что девушку отбросило на другой конец комнаты и она потеряла сознание.       Он медленно подошёл к ней, глядя сверху вниз.       Ничто не могло её испортить.       — Прости меня, Грейнджер, но другого выхода нет.       Он опустился перед ней на колени, взяв её маленькую холодную руку в свою ладонь.       — Это я обязан спасать нас, родная.       Он шёл за ней с твёрдым решением вернуть. Во что бы это ему не обошлось. Она вернулась бы к нему в любом случае, добровольно или нет.       — Обливиэйт...       ...Она проснулась спустя пару часов — со странным чувством нереальности и ощущением пустоты в сердце и под ним. Её кровать была всё такой же огромной, а простыни ослепительно белоснежными, какими она их и помнила.