***
— Да для полюбовницы, а не жены! — возмутился краснорожий мужик в штопанной душегрейке. — Да не, точно жены! Уж говорят, она так разорялась, — возразил его собеседник, тощий, с козлиной бородкой, и одетый подобротнее. — Тебе-то почем знать?! — встрял третий. — Дык тетка Крина говорила. — Тю! Она соврет, недорого возьмет! — Да не скажи! Ее кумы племянница-то, — козлобородый поднял палец, — у самого примара служит. Кому ж знать, как не ей? Марджелату прекратил вслушиваться. Компания за соседним столом трепалась о том же, о чем последние дни судачил весь Бухарест: об ограблении достопочтенного купца Перельмуттера, у коего ловкие пройдохи увели кругленькую сумму в драгоценных камнях и украшениях. Точной суммы и деталей происшествия никто не знал, однако слухи гуляли разные, вплоть до самых неправдоподобных. И, судя по тому, как усердно жандармы проявляли служебное рвение, деньги таки украдены были немалые. — Да вы все не то говорите, — к спорщикам присоединился еще один, и Марджелату снова покосился на них. — Вот я доподлинно знаю, как дело было. — Брешешь же, Сорин, — усомнился мужик в душегрейке. — Неоткуда тебе знать. — А вот и знаю, — Сорин довольно усмехнулся. — Мне Михай-кузнец рассказал. А ты ж сам знаешь, он человек непростой. У него господаревы люди коней перековывают, они ему и порассказали. — Расскажи! — тут же послышались просьбы со всех сторон. — Оно и можно бы, да вот говорить долго. А в горле пересохло, — протянул Сорин. Дождался, пока перед ним как по волшебству появится аж три кружки со сливовицей, неспешно приложился к одной, заставляя слушателей изнывать от нетерпения, и продолжил: — Дело оно вон как было. Купец-то этот сам из Констанцы, да только кралю себе завел аж в Сибиу. — Так-таки в жене дело или в полюбовнице? — перебил рассказчика кто-то нетерпеливый. — Так я к тому и веду, — Сорин снова отхлебнул из кружки. — Сам-то он голь перекатная был. Но женился на деньгах, и дела в гору пошли. Только баба его все едино кошелек крепко в руках держала, воли не давала. А молодой-то полюбовнице и подарки надо, и со всем обхождением. Смекаешь? А где тут деньги взять, коли законная супружница каждую копейку сосчитает? Ну, он и подстроил, будто дом обнесли, драгоценности скрали. А на деле сам те цацки и прибрал, припрятал покрепче. Жене-то рассказал, что, мол, в Бухарест поедет, самому господину начальнику жандармерии жаловаться, чтоб в беде помогли, злодеев сыскали. А сам в Сибиу, к крале своей сбежать хотел. А в Бухаресте его уже и взаправду обокрали. Как врал, так оно на деле и вышло. — Это что ж он, вот так взял да жандармам все и выложил? И про жену, и про полюбовницу? — с сомнением протянул козлобородый. — Он-то, может, ничего и не выложил бы. Кричал, что обокрали, живота лишили. Да только второго дня принесло в Бухарест его супружницу. Вот тут-то все и вскрылось. Говорят, она муженька с постоялого двора за вихры вытянула, едва не по всей улице гоняла. Пол города слышало, — Сорин выкатил глаза, передразнивая: — «Дорогая, меня же обокрали! Снова?! Ну...! Да я тебе, кобелю поганому! Где украшения?! Дорогая, но в этот раз меня действительно обокрали!» Слушатели разразились хохотом, потом кто-то уточнил: — Так обокрали его таки или снова брешет? — Да кто его знает, — Сорел задумчиво почесал в затылке. — Но в этот раз, кажись, обокрали. Больно уж убивался. И что коня у него свели, много народу видело. — Конь ладно, — махнул рукой мужик в душегрейке. — А деньги-то, деньги? Неужто он их вот так, без присмотру, бросил? Я бы на груди хранил, чтоб наверняка. — А вот тут дело темное, — покачал головой Сорин. — Никто не знает, где он украшения супружницы спрятал, и как их скрали. Но скрали точно, то-то жандармы так бегают. Такие деньжищи! — Неужто правда, что брульянтов у него увели аж на сто тыщ? — благоговейным, не иначе от величины суммы, шепотом уточнил кто-то. — Да что там тыщ, бери выше, — Сорин наставительно поднял палецю — Ажно на целый мильен! — Вот уж свезло кому-то, так свезло, — завистливо протянул мужик в душегрейке. Козлобородый покивал, соглашаясь. Марджелату залпом допил сливовицу, кинул на стол мелкую монету и двинулся к выходу. До невезучего купца и его украшений ему дела не было. Точнее, не было бы, если б молва так упорно не связывала ограбление с «Золотой Бочкой» — той самой ресторацией, где Раду вдруг решил устроить погром. Теперь, в свете слухов про драгоценности, становилось понятно, с чего вдруг ему это понадобилось. Да и где были спрятаны пресловутые бриллианты, догадаться несложно — в седло зашиты, к гадалке не ходи. Вот только самого Раду Марджелату не видел с тех пор, как они удрали из «Золотой Бочки». Ни в цирке, ни у Дэйвоса, ни еще в двух оговоренных местах тот не объявлялся. Марджелату не проверял лишь их схрон в скалах, за городом. Лень было ехать. А волноваться особо нечего: не впервой им было вот так разбегаться, чтобы через несколько дней найтись. В другой ситуации Марджелату обождал бы, пока Раду сам вернется, но сейчас собирался его отыскать. И не потому, что думал, будто тот, прихватив камешки, удерет куда подальше. Скажи кто такое, Марджелату расхохотался бы ему в лицо. Его просто одолевало любопытство: откуда Раду узнал про драгоценности и с чего вдруг решил их спереть.***
И Раду, и уведенного им вороного — вместе с седлом, конечно же, — Марджелату нашел, где и думалось. В своей ухоронке, в скалах. — Долго ты, святой отец, — Раду отставил плошку, в которой что-то перемешивал, и хлопнул его по плечу. — Я тебя еще второго дня ждал. — Так облавы на всех дорогах, — Марджелату подпустил в голос ехидства. — И в кои веки — не по моей милости. — Еще скажи, что по моей, — Раду снова взял плошку и долил туда немного воды из фляги. — А по чьей же? — усмехнулся Марджелату. — Если б тебя по всем дорогам за каждую разнесенную корчму ловили, ты бы уже давно и носа в Бухарест показать не мог, — Раду улыбнулся. — Так с чего бы мне такая честь? — Зайчик, ты же этого купца тысяч на триста обчистил. Твое счастье, что нас никто не запомнил. Одного понять не могу, откуда ты про камешки и цацки узнал? — Какие триста тысяч? — Раду едва не выронил плошку, на его лице отразилось искреннее недоумение. — Какие цацки? — Седло где? — спросил Марджелату, начиная подозревать неладное. — Вон там валяется, — Раду махнул рукой на балку, служившую коновязью. — Валяется! — Марджелату расхохотался. — Зайчик! Нет, ну надо же! Валяется! — Чего смешного-то? — Раду насупился, как всегда, когда чего-то не понимал. — И какие еще цацки? — Вот эти цацки, Зайчик, — все еще посмеиваясь, Марджелату достал нож, вспорол подушку седла, вытащил кожаный мешочек и, распустив завязки, вытряхнул из него два ожерелья, две пары серег, с десяток колец и целую горсть камней без оправы. — Триста тысяч, а то и больше! А у него — валяется! Марджелату посмотрел на ошарашенную физиономию друга и опять расхохотался. — Ну, Зайчик! Ты что, правда не знал?! — Не знал, — буркнул тот, сосредоточенно рассматривая мыски собственных сапог. — Чего ж ты все это устроил, раз не знал про украшения? — поинтересовался Марджелату, отсмеявшись. — Чего, чего... — Раду смущенно отвернулся, подхватил плошку и отошел к вороному. Конь тут же приветливо фыркнул, ткнулся ему мордой в бок, явно проверяя карманы на предмет вкусненького. Раду примостил плошку с краской на выступ, погладил коня по шее, и принялся закрашивать ему белую звезду на лбу. — Ну вот зачем тому купчине, такой конь, а?