He will wait until you give yourself to him

《Под голубой луной впервые встретила я тебя, И уже скоро я буду лежать в твоих объятиях. Слишком поздно просить о пощаде, Ибо я знаю: грядет мой смертный час Против моей воли... Судьба против твоей воли, Сквозь огонь и воду. Он будет ждать, пока ты не отдашься ему. Звездными ночами встречались мы с тобой: С какой отчаянной жестокостью целовал ты меня тогда. Я открыла для себя новый чудесный мир меж твоих губ, А небо было усыпано бриллиантами. Но смертельная луна Приближалась...》

перевод песни Echo And The Bunnymen - The killing moon, строки которой значатся в заглавии работы.

      Янтарная листва, густо укрывавшая землю, украдкой подлетала, поддаваемая неосторожным шагом, ввысь и с побеспокоенным шепотом упадала обратно. Неприметный лист — тот, что лежал выше других, тот, что висел, быть может, давеча на этом оголенном ныне каштане, отчаянно раскачиваясь на порывах холодеющего ветра, удерживаясь из остаточных сил на поредевшем стволе в утопической надежде не сорваться вниз, в пропасть, к собратьям, и тот, что, подкинутый шагом, взметнулся вверх — соскользнул сейчас на место, в коричнево-желтую шершавую кучу. Еще золотой, праздничный, он выделялся среди рассыпавшихся, иссохнувших своих собратьев, в нем была еще осенняя красота и жизнь, но та увядала, трескалась и тоже обречена была рассыпаться в ничто.       Маленькой Вильгемина любила осень, любила гулять вот так, слушая заговорческое шебуршание листов, подбрасывая их, порхающих красным пестрым роем, зарывая в них носки сапожек. Но вид кладбища, укрытого покроем умирающей зелени, тусклый дневной свет, это небо, стальное, разбавляемое бледно-желтыми негреющими лучами засыпающего солнца, стылый ветер, зарождающийся за спиной, захватнически мчащийся вперед, увлекая в свой холодный злой поток юбку, пряди волос и эти несчастливые листья, поднимающий унылый и тоскливый вой угасающей предзимней природы, — все это наводило тоску на мысли, обдавало ужасом душу.       На Хэмпстэдском кладбище никого, кроме нее, не было. Колокола церкви, стоящей в отдалении, неловко и робко зазывали случайных прохожих на вечернюю службу, но не было того, кто явился бы на нее сегодня. Не явится и Вильгемина: ее тернистый путь сквозь покров падшей листвы уже давно оставил позади оный храм, а впереди намечена была совсем иная цель. Руки крепче сжали маленький ключик под аметистовой — в цвет струящегося по осенней земле платья — тальмой.       С каждым шагом все усиливался, утягощался груз, висящий где-то внутри, сдавливавший грудь — груз, подвешенный там уже немало дней назад неведомой силой, прочно закрепленный незримой рукой, болтающийся из стороны в сторону, раскачивая нервы, ударяя по эмоциям. Возможно, Джонатан прав был утром, когда не хотел пускать ее одну навестить могилу Люси, возможно, следовало прислушаться к его словам, отправиться на кладбище в другой раз и вместе. Но вынесла бы миссис Харкер еще день в четырех стенах, в доме, в иллюзорной безопасности, обманчивом спокойствии, окруженная слугами, теплом камина, а все-таки — жутким неотступным страхом и сумрачными видениями? Вряд ли. И Джонатан тоже, как и она, видел и понимал, что ей необходима эта безрадостная прогулка, это поползновение заглушить боль большей болью. И ее отпустили. Все равно ведь девушка давно уже исполнила все, от нее требующееся — перепечатала дневники, — а к делам насущным — уничтожению графских ящиков с трансильванской землей — ее не допускали. Между тем подругу Вильгемина обязана была проведать.       Необходимый склеп девушка нашла, можно сказать, интуитивно: она не была на похоронах Люси, и ей приходилось ориентироваться лишь по данным доктором Сьюардом описаниям… и по его дневнику. Те записи от 28 и 29 сентября все еще реяли обрывчатыми фразами над взбудораженным воображением миссис Харкер, образы мелькали наяву, пока она дрожащей рукой вставляла ключ в замочную скважину и поворачивала…       《Профессор открыл дверь склепа и, заметив наше колебание, подбодрил нас тем, что сам прошел вперед…》       Рядом не было никого, кто мог бы подбодрить ее, и, благоговейно преклонив голову долу, она сделала шаг навстречу мраку и потустороннему душному веянию смерти, подстерегавшему ее впереди. Из двери, которую девушка предусмотрительно оставила открытой, лились холодные блеклые лучи осеннего солнца, ровная прямоугольная полоса этого палевого света озарила острые ступени. Судорожно ухватившись рукой за перила, Вильгемина осторожно спускалась по ним вниз, не отводя взгляда из-под ног, следя за тем, как левая нога долгожданно становится затем — твердо, хотя и боязливо, — на гладкую поверхность пола. Звуки замерли: ветер извне сокровенно притих, а сумрак внутри беззвучно отступил, развеялся, когда чиркнула во тьме, слегка рассекаемой проникающими снаружи скупыми лучами солнца, спичка и вспыхнуло алым. Дрожа, огонек коснулся фитиля ближайшей свечи, делясь с ней своею играюче-танцующей, яркой жизнью, и затем другой: огибая по периметру постамент, на котором стоял гроб, Вильгемина зажигала на нем свечи, и, распаляясь, нежный золотисто-желтый цвет — и траурный, и утешительный — заливал собою темное помещение, озаряя уголки, обдавая отдаленным теплом белые цветы в вазах, изгоняя потоки дыхания страха и смерти в этом месте, внося в него покой и умиротворение.       Мина вздохнула — впервые, кажется, за все время нахождения здесь, словно она и не дышала доселе вовсе — и медленно обратила взгляд на мраморный величественный камень. «Люси Вестенра».       《Там лежала не Люси, а кошмар: острые зубы, окровавленные, сладострастные губы, на которые страшно было глядеть — это плотское бездушное существо казалось дьявольской насмешкой над непорочностью Люси…》       — Нет… — Мина порывисто дернула головой и плотно зажмурила на миг глаза. «Нет… — отторгающе повторила она мысленно. — Это же Люси, моя Люси, моя славная, хорошая…» Ее сияющие очи отверзлись, и она с новым чувством взглянула на безжизненный камень, за которым покоилась ее прекрасная подруга и ее земные и неземные муки, которые несчастная презрела.       《В гробу больше не было того ужасного существа, которого мы так боялись и которое так презирали, что убить его было привилегией. Там лежала Люси такой, какой мы видели ее при жизни, выражение лица было удивительно чисто и мило, хотя горе и страдания оставили на нем следы, но даже эти следы были нам дороги, так как именно такой мы привыкли видеть ее в последнее время. Мы чувствовали, что спокойствие, отразившееся на ее лице, было не что иное, как символ вечного грядущего покоя…》       Мина сдавлено улыбнулась, горячая слеза сорвалась с ресниц и, точно камень с обрыва, устремилась вниз, на ледяной гранит, которого с шорохом подмявшихся юбок коснулись миг спустя женские колени. Запрокинув голову, миссис Харкер трепетно взирала на печальный памятник, воспоминания о терзаниях подруги не оставляли ее, и она отчаянно гнала их другими — воспоминаниях об улыбках, объятьях, девичьих радостях. Неотвратимая и непрекращающаяся борьба за память Люси шла в эти минуты; фрагменты событий, дней, минут, размываемые слезами, беспорядочным, бесконвойным пестрым вихрем проносились перед взором; ипостась непорочного прелестного создания осквернялась вдруг образами жуткого плотоядного чудовища, а затем хищный кровавый оскал преображался обратно в искрометную лучезарную ухмылку, и на обманчивый невозвратимый миг становилось легче. Мине так много хотелось сейчас сказать — ей так много и так давно хотелось сказать Люси, но не находилось ни силы, ни воли, ни мужества. Слова, комом застревая в горле, несмело подбирались к сомкнутым губам, пытались прорваться сквозь них единым звуком, но так страшно было нарушить неземное молчание в склепе, так страшно было заговорить с усопшей, зная, что не будет ответа, что не будет ни благословения, ни прощения, ни гласа, ни даже знака, жеста, свидетельства тому, что ее слышат. А Мина хотела быть услышанной.       — Люси… — вырвалось как-то надрывно, тускло, и девушка, быстрым детским движением стерев внутренней стороной кисти слезы с щек, распрямилась, склонила подбородок, молитвенно сцепила пальцы в замок. Она уповала на ответ Неживой, как уповала на ответ Бога — ответ, не имеющий словесной и материальной формы, но имеющий силу благодатную и чувство избавительное. — Моя дорогая, я так виновата перед тобой… — шептала Харкер. — Я уехала, оставила тебя… Я не должна была. Прости меня, прости. Я надеюсь, ты простила, там… — Каждое слово давалось с надломом, плечи сотрясала болезненная, нездоровая дрожь, а груз внутри все отягощался, утягивая самое естество в бездну отчаяния и горечи. Мина ждала чего-то, ждала очищения, просветления, но ей было все так же дурно, и огонь свечей, и мраморный камень с надписью, и стылый пол под ногами, и духота воздуха оставались прежними, безответными, мертвыми, чуждыми к ней. — Что же он сделал с тобой? Что сделает с нами всеми? Ах, Люси… — взгляд устремился в чернильную пустоту над головой. — Ведь я видела, что происходило, я видела это зло, мне неведомое. И позволила себе оставить тебя с ним. Я так… — голос сорвался, слезы хлынули с новой неукротимой силой, грудь сдавило, как в предсмертной агонии… — виновата… — выдохнула Мина, и ее тело поверженно согнулось пополам, заплаканное лицо утопло в шелке юбок.              Блики желтовато-красных огней свечей прорывались сквозь свинцовые веки, несколько разбавляя царящую за ними всеобъятную темень, пока Вильгемина, задыхаясь болью, не двигалась, все так же сидя на коленях подле гроба подруги. Из уст отрывисто, свистяще вырывались прерывистые вдохи, складывающиеся в бессвязный, глухой, бесформенный, заключенный в дребезжащую ноту горечи и отчаяния нечеловеческий скорбный возглас; члены, охваченные неуемной дрожью, продолжали почти что спазматически подергиваться, и с каждой минутой все тяжелее было унять трепетание тела: мертвенный холод, безжалостный, потусторонний, плавными воздушными потоками подкрадывался к ней со спины, скользя по стылой каменной плитке, и Мина ощутила его дерзостное прикосновение к ее лопаткам. Она зябко передернула плечами, точно надеясь этим движением скинуть с себя этот холодок, жалобно всхлипнула, но так и не открыла своих глаз: вслушиваясь в звуки бездыханного мрачного склепа, девушка улавливала некую непостижимую неописуемую музыку траура, создаваемую треском свечей, ею же зажженных, и тихим, едва заметным шорохом внезапно зародившегося позади нее ветерка. Тот, столь негаданно шевельнувшийся, пришедший вдруг в упорядоченное движение, конечной целью которого было, мерещилось, обдать хрупкую женскую фигуру обжигающим холодом с головы до ног, уже бесстыдно скользил по ее спине медленным мерзлым прикосновением. С негромким мимолетным свистом, точно кто-то неведомый и незримый резко и тяжело выдохнул, струящийся воздух рывком взметнулся вверх, задев холодком на сей раз уже макушку оцепенело сидящей на коленях женщины, и захватнически дернулся вперед — фитилек одной из свечей опасно накренился, весь задрожав и затрепетав почти так же, как трепетала и дрожала в этот миг миссис Харкер, которая, сидя с плотно зажмуренными глазами, в непроизвольном жесте защиты и успокоения обхватив свои плечи, не заметила этого предупредительного знака свыше. Точно обессилев, она неспешно, с напряжением и натугой приподняла припухшие веки и пронзительно глянула на танцующие огни свечей, которые, претерпев недавнее угрожающее веяние ветра и устояв перед его атакой, все так же радостно извивались; взгляд миссис Харкер медленно поднимался от этих огоньков вверх, достигая лаконичной эпитафии и замирая на двух словах — на «Люси Вестерна». Абрис подруги вновь возник на миг перед мысленным взором, но тут же испарился, смятенный новым ледяным дуновением.       В любой иной ситуации Мина уже давно подскочила бы на ноги, уже давно кинулась бы прочь, к специально оставленной ею распахнутой двери в склеп, назад к беспристрастному осеннему солнцу и избавлению, ибо догадка, откуда, вернее, от кого исходит этот холод, исподволь трансформировалась в осознание, а затем — в уверенность. Однако сейчас, не только понимая опасность разумом, но и чувствуя ее каждой клеточкой тела при каждом новом ледяном порыве за спиной, она не могла отчего-то воспротивиться, не могла шевельнуться, даже взгляда своего, испуганного, трепетного, не могла она отвести, продолжая уже с бессмысленной настойчивостью взирать на надгробие, к которому и не в мочь ей было бы вновь воззвать с мольбами о прощении. Ее охватило то неестественное, летаргическое и гипнотическое состояние покорства и смирения, которое так часто охватывало ее последние дни во сне, когда она нощно сталкивалась тет-а-тет с самым страшным своим кошмаром. Похожее происходило с нею сейчас: сердце ее кровоточило и терзалось теперь не только от неумолимого чувства вины перед Люси и осознания невозможности искупления, но и от щемящего предчувствия сгущающейся над ней в обличье сверхъестественного холода угрозы; душою она все еще утопала во вселенски-бесконечном, глубинном и всепоглощающем омуте отчаяния, и оттого была, как никогда ранее, слаба, уязвима в эти минуты, что холод сгущался над ней всею, обвиваясь, струясь властными потоками вокруг. И при этом Мина не предпринимала ничего для собственной защиты. Сомнения, иллюзии, которые ранее она питала, почти полностью отмело прочь, ведь, чем больше проходило времени — вялотекущего, будто бы назло кем-то мистически удерживаемого и замедляемого, — чем сильнее, основательнее становилось ощущение прохлады, которое проникало в грудь, подбираясь к встревоженно бьющемуся сосредоточению жизни, тем менее походил вольно парящий за спиной студеный воздух на явление сугубо природное, тем явственнее, очевиднее, заметнее обретал он нечто почти человеческое. Холод коснулся, наконец, ладоней девушки, что обнимали ее плечи, переплелся с подрагивающими пальцами, что сминали шелк платья, и теперь казалось, это чужие незримые руки накрыли сверху ее. Мина прерывисто вздохнула, и тело ее вновь затрепетало, точно осенний лист, на который она давеча засматривалась, от ощущения уже практически нестерпимого холода. Но, как и прежде, девушка осталась неколебима, недвижима, не проявляя ни единого, даже самого несмелого поползновения прервать эти муки, она, оставаясь во власти неведомого транса, безвольно и безропотно, с запечатленным выражением блеклого ужаса и смирения перед неизбежностью судьбы на лице, смотрела, как остервенело мечется фитилек свечи, каждым своим падением с бока на бок словно отсчитывая, отбивая роковые секунды, и слушала, как нарастает шорох позади нее. И затем…       Все вдруг разом смолкло. Огонек свечи, конвульсивно встрепыхнувшись напоследок, решимо распрямился, встав вертикально, и при всей невозможности такого явления, казалось, застыл; пугающая музыка колыханий злостного ледяного веяния стихла, и даже птицы снаружи, отрывки песнопений которых Мина улавливала доселе через открытую дверь склепа, смолкли; бледный свет извне будто бы померк, посерев. И в наставшей давящей, звенящей тишине раздался голос.              Мина слышала этот голос не раз, точно так же как не раз видела его обладателя и наяву, и во сне, где он пристрастился представать ее кошмаром. Она узнала голос тут же; дикий животный ужас сдавил ей грудь, так что остановилось на мгновенье внутри нее и само сердце, столь неумолчно и застанно колотившееся до этого; девушка отверзла уста, точно в попытке глотнуть воздуха, и замерла, все так же сидя на коленях, глядя изумленно застывшими, искрящимися испуганным сиянием очами на надгробье подруги и вслушиваясь в дивный голос ее убийцы:       — Вы не должны винить себя, дорогая моя, несравненная миссис Харкер, — похожий на единый баюкающий порыв ветра, в который он доселе был облечен, голос мягко и в то же время раскатисто разливался по помещению, отдаваясь эхом всюду, звуча отовсюду, зарождаясь везде и в то же время — нигде. Он слышался Мине в ее левом ухе, в ее правом ухе, вдалеке и близко, он витал над головой, отталкивался от высокого темного потолка и стен, приятной вибрацией растекался под ногами. Удвоенный, утроенный, он доносился до нее из каждого уголка, образовывался в пространстве, проистекая из небытия, из неуловимой, неотслеживаемой, беспрестанно перемещающейся точки в пустоте; он проходил сквозь девушку в самое ее естество, шумел в голове, гудел в груди. — Мне досадно видеть ваши слезы напрасного раскаяния, — вкрадчиво, доверительно, ласково шептал обволакивающий медоточивый голос. Бархатный, волнообразный, соблазняющий, глубокий, мерный, подчиняюще-успокаивающий, властный и насмешливо-жестокий, он ядом, отравляющим губительной сладостью сумрак склепа, проникал в сознание живой девушки, умело наводя на нее морок, сон, томление, забытие. Секунда за секундой, что реяли над миссис Харкер ноты обольстительного нечеловеческого голоса, веки ее опускались все ниже… и ниже… Но сердце билось столь же скоро, загнанно и неуемно: пусть Мина утрачивала контроль над телом и волею, она могла еще мыслить. Рассудок оставался при ней; исподволь усыпляемая, она осознавала, чувствовала и слышала опасность явственно и обостренно. Однако не в ее власти было противиться одурманивающему, обессиливающему, обезволивающему действу, производимому зачаровывающим голосом на ее тело: женские пальцы, что так рьяно сжимали ткань платья на плечах, медленно разжались, руки грузно рухнули сверху на юбки, веки плотно сомкнулись, голова незначительно склонилась книзу. — Зло порождает зло, Вильгемина, — продолжал голос неторопливо, затяжно-напевно, делая полузадумчивые и полумечтательные, заговорческие и увещевательные, многозначительные и говорящие паузы, — а вы ведь всегда видели… чувствовали ту червоточину… ту тьму, что таилась в вашей подруге. Признайте… Разве не преобразилась бы Люси, не стала бы чудовищем, не вняла бы с такою беспечностью и неосмотрительностью моему зову, не откликнулась бы на него, не отдалась бы моей власти, не продала бы душу, не осквернила бы сердце, если бы не имела наклонности ко злу, если бы не зрело его зерно внутри нее все эти годы, чтобы затем произрасти? Вы ведь знали об этом… не так ли?.. Так отчего же вы вините… себя?       Навеваемые искусно преподнесенным наветом картины пережитого, силком вызволенные из периферии сознания по чужому настойчивому и жестокосердному велению, заполонили собою ту тьму, что созерцала дотоле Мина под закрытыми веками, и мир воспоминаний на миг вырвал девушку из реальности. Она будто воспарила, став невесомой, над действительностью в дымчатых густых облаках туманного прошлого. Ей вспомнилось письмо Люси, вспомнились те пышущие легкомысленным весельем строки, в которых подруга с нарочитою небрежностью и деланным недоумением, что вуалировали истое бахвальство, делилась с подругой своим успехом — рассказывала, как за день трое мужчин сделало ей предложение. Ей вспомнился и иной фрагмент оного послания — признание Люси в том, что она поцеловала Квинси Морриса, посочувствовав его поражению и восхитившись, с каким достоинством принял он ее отказ. Ей вспомнилась улыбка Люси — не та добрая, лучистая, жемчужная, какую видела Мина ежежды, но другая — жантильная, лукавая, посвящаемая одурманенным ею мужчинам. Вспомнился ей и тот злосчастный день, когда впервые они обе повстречались с графом: как однажды, поддавшись на уговоры подруги отправиться вместе с нею и миссис Вестенра на ассамблею, дабы развеяться в новых кругах, раствориться в толпе чужих, отвлечься от гнетущих мыслей и томительных переживаний о уже много дней ничего не дававшем о себе знать Джонатане, Мина вместе с Люси приехала в большой старинный особняк; как увидели они единовременно загадочную притягательную фигуру незнакомца, как, привороженные, наблюдали, не ведая, кем насланы на них опасные тлетворные чары, за неспешным, изящным передвижением этого человека, за тем, как, проскальзывая, просачиваясь меж празднично разодетыми людьми, он темной контрастной тенью в свете канделябров, блеске золотых нитей нарядов и пестром сверканье украшений уверенно и грациозно, целенаправленно пробирается вперед. Вспомнилось, как Люси первая решила подойти к нему, представиться. Вспомнилось, как тянуло в ту пору помолвленную девушку к этому таинственному графу из Трансильвании, которого никто здесь не знал, никто ранее не видел и который, тем не менее, обольстил всех и каждого. Вспомнилось Мине, как с безуспешно притупляемым чувством нежданно и беспричинно нахлынувшей, необоснованной, постыдной, запретной ревности и зависти следила она с балкона за тем, как подступает к нему Люси, как он принимает в объятья своей ладони тоненькие пальчики девушки и склоняется для приветственного поцелуя…       Зло приманило Люси — в этом граф был прав. Лишь на миг околдовав и ее подругу, оно всецело и бесповоротно завладело затем помыслами, чаяниями, мечтами, сердцем и душою мисс Вестенра, сделав несчастную девушку невольницей порока, закабалив ее узами греха, заманив в сети искушения и соблазна.       «Граф был прав» — три эти слова отзвучали поневоле в сознании, которое исподволь затуманивалось и обезличивалось, незаметно для миссис Харкер теряя принадлежность ей и начиная подчиняться велениям вампира. И в тот же миг, что внутренне произнесла табуированные слова Мина, украдкой уверовав во внушенный ей обман, допустив невозможную, чудовищную мысль о том, что Люси, ее Люси, и впрямь скрывала в себе зерно зла, ее обдала такая пламенная, пожирающая, горячая волна стыда, что вспыхнули алым смертельно бледные щеки Вильгемины и жар разлился по ее коже. Теперь обрисовывались перед ней, детально, красочно и реально, точно девушка видела все это в настоящую секунду прямо перед собой, иные картины: разметавшиеся по постели светлые вьющиеся волосы, пепельное, практически безжизненное осунувшееся лицо ослабленной, беспомощной, мучащейся, умирающей Люси, ее длинная гибкая шея, перевязанная по случайности сползшим вниз шелковым платочком, под которым виднелись две маленькие ранки, блеклые, изодранные по краям… Стыд сменился яростью, обращенной к тому прóклятому созданию, что оставило эти укусы, что высосало всю жизнь из Вестенра: растекаясь огнем по венам, эта обжигающая ярость всколыхнулась в груди пламенем, растопив дотоле сковывающий душу лед страха и ужаса.       — Ложь, — отчеканила Мина, и голос ее, стальной, глухой, но твердый, гулким рокотом отдался мимолетным эхом в помещении.       Призрачный голос лишь рассмеялся в ответ на ее эмфатическую вспышку гнева, все так же мягко, напевно, сладострастно, и от звучания этого смеха рой мурашек взбежал вверх по позвоночнику, а сердце, точно подстегнутое, забилось с новой, сотрясающей все тело страшной силой и надрывом. Ибо демонический смех, вновь раздавшийся у самого уха девушки, на сей раз звучал слишком явственно, слишком ощутимо, слишком отчетливо, слишком живо, настолько близко от нее, словно…       — Неужели? — глумливо прошипел Дракула, и Мина в ужасе распахнула свои глаза: ледяная ладонь мертвеца, материализовавшаяся, соткавшаяся из пустоты, из стылости ветра, который доносил ранее речи невидимого вампира, с ласковой беспощадностью легла на шею девушки. Изуверски медленно длинные пальцы с острыми на концах когтями бережно, чтобы не оцарапать преждевременно юное безупречное тело, собственнически скользнули вниз по теплой коже, убирая в сторону мешающие пряди каштановых волос, с изматывающей присваивающей нежностью опускаясь далее, проникая под упругую ткань высокого воротника платья и останавливаясь, наконец, на выпирающей ключице.       В следующую секунду Вильгемина была уже на ногах: непроизвольным паническим движением поднеся руку к своему горлу, она, точно спьяну покачиваясь и шатаясь на ватных ногах, отскочила в сторону. Аметистовые юбки, хлопая тканью, будто птица — крыльями, взметнулись, полукругом виясь вокруг ее стоп, когда девушка рывком развернулась на сто восемьдесят градусов, устремляя загнанный взор на то место на полу, где она только что сидела и где ее коснулся подкравшийся со спины граф. Но там ныне никого не было: кровопийца уже предсказуемо успел раствориться, испариться во тьме склепа, будто поглощенный ею, оставив после своего исчезновения жуткое напоминание о том, что его приход не был видением и что он все еще здесь. Его смех, полетно и напевно распространившийся, оттолкнувшись эхом от стен, по всему пространству, воспарил над потолком и, подхваченный все тем же ледяным порывом ветра, направляемым графом, устремился на Мину, заставляя ее инстинктивно вскинуть руки в жесте нелепой и бесплодной защиты; однако в этот раз холодок равнодушно просвистел мимо нее, лишь издевательски ухватив и несильно дернув ее за локоны, и, со страшной скоростью рассекая все пространство, он могучим потоком налетел на стоящие на постаменте свечи, разум задувая их все, уничтожая живучую игру их бликов. Мина не стала дожидаться, пока погаснет последний лучик утешительного света — она бросилась к спасительно распахнутой двери еще до того, как, испустив дух, выпустила дымок последняя свеча. Не оборачиваясь, не вслушиваясь в то, что творилось позади, и всеми фибрами души, всеми пятью чувствами устремленная к единственному источнику избавления, девушка успела взбежать всего на две-три ступени вверх, до сакрального прямоугольника природного света. Самая малость отделяла ее от свободы, когда сама по себе, резко и гулко, дверь, производя оглушающий громоподобный грохот, с поразительной быстротой и силой захлопнулась прямо перед беглянкой. С зудящим ощущением трескающейся надежды Мина все же предприняла пару отчаянных попыток открыть ее, ладонями принявшись запальчиво, пылко бить, колотить бесчувственную и безучастную к ее тщетным стараниям, упорствующе несдвигаемую поверхность, но с тем же успехом девушка могла бы пытаться толкать скалу. Непроглядная, кромешная тьма окутала несчастную отчаявшуюся женщину, которая, задохнувшись от ужаса, беспомощно попятилась назад. Чуть не упав, она крепко стиснула пальцами перила лестницы, сходя с ее ступеней обратно на пол, отчаянно и ослепленно вращаясь, метаясь из стороны в сторону в попытках сориентироваться в бездонности, черноте и однотипности холодной пустоты вокруг нее, щупая мрак, рассекая его неуклюжими взмахами рук.       Напрасно пытаясь усмирить очередной приступ тахикардии, урывками вдыхая, выдыхая и всхлипывая, миссис Харкер трясущейся рукой вызволила из рукава платья коробок спичек. Наощупь, то и дело отвлекаясь, чтобы параноически оглядеться в утопической надежде увидеть в одинаково черной и беспросветной тьме своего противника, без конца путаясь в движениях и усугубляя их неточность бесконтрольной дрожью, рискуя выронить из непослушных пальцев ценную находку, она спустя несколько секунд, показавшихся ей кратными тем столетиям, что существовал на бренной земле граф Дракула, вытащила-таки спичку. Тут же по неосторожности и в порыве неуместной обостренной радости от обнаружения сломала ее при попытке зажечь, достала другую — волнение ее и страх слезами паники скапливались в уголках ее глаз, — чиркнула, и та, наконец, вспыхнула. Хиленький огонек озарил склеп, обдав бледно-желтым светом пространство в радиусе всего одного-двух метров от девушки. И все-таки этого ничтожного пространства, этой жалкой крупицы отвоеванного наперекор темноте света ей хватило: она сумела различить очертание подсвечника и молнией кинулась обратно к постаменту. Напропалую шаря рукой и тыкая удерживаемой тремя пальцами спичкой перед собой, она зажгла сначала одну, затем две свечи, и на магической цифре три все завершилось, потому как до остальных Мина дотянуться уже не успела. Спичка в ее руках затухла, девушка осерчало откинула ее на пол, вновь судорожно принялась рыскать в рукаве платья, куда сызнова запихнула коробок. Ее направляло в эти минуты лишь одно желание, лишь одно решение, показавшееся единственно верным, возможным для исполнения — создать как можно больше света. Миссис Харкер не имела при себе ни кола, ни святой воды, ни чеснока; направляясь на кладбище, она никоем образом не могла предречь подобную встречу с графом. Она понимала всю безвыходность ситуации для нее сейчас, когда она осталась взаперти наедине с многовековым существом, которое вожделело ее и, видно, пришло утолить неутолимую жажду крови; понимала, что ей нечем обороняться, что ей, женщине, априори невозможно обороняться, имея дело с созданием в человеческом обличье, которое обладает сверхъестественной непостижимой силой десятерых взрослых мужчин. У нее был один шанс — не на спасение, нет, но хоть на самое посредственное облегчение собственного патового положения, — одна цель — отгонять, побеждать мрак светом, чтобы, по крайней мере, иметь возможность видеть. Не давая себе поблажек, ни единого повода для промедления, она снова открывала коробок спичек. В ту секунду, когда пальцы ее уже сдавили тоненькую деревянную палочку, она неумышленно, по случайности, инстинктивно проверяя обстановку вокруг, как делала это ранее, бросила взгляд во мглу перед собой… и обмерла.       Из темноты напротив нее, по другую сторону от постамента с гробом Люси, который служил сейчас последней — и то незначительной от слова совсем — преградой между девушкой и следящим за нею в зловещем безмолвии монстром, вспыхнули адским пламенем два рубиновых огня — дьявольские хищные глаза воззрились на миссис Харкер, и блеснул вампирский оскал. Напрочь утрачивая и без того мизерные остатки самообладания и решимости, которые с таким трудом возродила было в себе Вильгемина, девушка звонко вскрикнула, и с глухим шлепком упал на пол лелеемый ею коробок спичек. Безрассудно пятясь назад от этого пронзающего плотоядного взора, обезумившая, Мина все отходила и отходила назад, витиевато перебирая ногами, путаясь в подоле предательски изворачивающейся змеей вокруг стоп юбки. Не имея мужества прислушаться к истошным зовам разума и прервать свое беспорядочное передвижение, девушка все основательнее запутывалась в шелестящей ткани, покуда, неминуемо оступившись, не ощутила, как устремляется на пол. Ослепленная, парализованная ужасом, она едва ли не в последний миг успела среагировать и подставить ладони, спасая затылок от фатального удара о гранит. Не дав себе ни секунды на то, чтобы свыкнуться с произошедшей с ее телом переменой, Вильгемина принялась отползать теперь, как есть, в полусидячем положении, назад, исступленно и быстро перебирая руками и ногами, громко и прерывисто дыша. Едва ли она осознавала сейчас, что делает: рассудок ее окончательно заволокла дымка едкого концентрированного страха, и все ее порывы, жесты, движения, махинации — все это было единым порождением совершенно первобытных, ничем не контролируемых инстинктов самосохранения. Мина не представляла, как ей быть, не понимала, что делать, не знала, что ее ждет, и ей было все равно, ею руководило только одно стремление — бежать и бежать, ползти все дальше и дальше, прочь от рубиновых глаз. И она ползла. Лишь болезненный удар, с которым она сама же с силой врезалась спиной в стену, несколько отрезвил ее, вместе с тем донеся до нее такой безнадежно очевидный и непреложный факт: это конец. сзади стена. и это значит, она загнала саму себя в западню.       Отдуваясь, задыхаясь паникой, безотчетно продолжая подаваться назад, теснее вжимаясь спиной в стену, точно стремясь пройти сквозь нее, став единым целым с холодным бесчувственным камнем и найдя в его студеных недрах покой и избавление, забившаяся в угол Мина с выражением непередаваемого ужаса на красивом лице наблюдала, как с нарочитой изводящей неторопливостью темная надвигающаяся масса плавно огибает постамент и, приближаясь к свету свечей, исподволь обретает очертания, преображается затем в различимую и до боли узнаваемую высокую фигуру мужчины. В то мгновение, что граф Влад Дракула со смакующей оттяжкой ступал в полосу света свечей, представая перед трепещущей девушкой во всем своем величии, и, блистая огневыми очами, зловеще, торжествующе и нежно улыбался ей недоброю ухмылкой, он как никогда напоминал ей тот самый чудовищный образ, облик того демонического существа, которое явилось по душу Люси ночью 11го августа и личную встречу с которым Мина запечатлела в дневнике.       《…Луна высветила белую как снег фигуру, сидевшую на нашей любимой скамье. Но тут новое облако погрузило все во мрак, и я больше ничего не успела разглядеть; мне только показалось, что позади скамейки, на которой сидела белая фигура, стояла какая-то черная тень и наклонялась над нею. Был ли это человек или животное — я не могла определить, но я не стала ждать, пока снова прояснится, а бросилась бежать по ступеням к молу, мимо рыбного ряда прямо к мосту — единственному пути, который вел к Восточному утесу. Город казался вымершим. Я была очень рада этому, так как не хотела, чтобы оказались свидетели ужасного состояния Люси. Время и расстояние казались мне бесконечными, колени мои дрожали, и я, задыхаясь, взбиралась по бесконечным ступенькам к аббатству. Я, должно быть, шла очень быстро, так как у меня и сейчас такое чувство, будто мои ноги налиты свинцом, а суставы онемели. Когда я дошла почти до верха, то уже могла различить скамейку и белую фигуру, несмотря на то, что было темно. Оказывается — я не ошиблась — какая-то длинная, черная тень стояла, нагнувшись над склонившейся белой фигурой. Я крикнула в испуге: «Люси! Люси!». Тень подняла голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными сверкающими глазами》       Не произнося ни слова, продолжая медленно, но уверенно, безостановочно и неумолимо подступать к загнанной жертве, граф свысока взирал на нее из-под опущенных ресниц, почти что умиленно, очарованно, точно любуясь ее неподдельным беспредельным ужасом перед ним, ее отчаянием, волнением, которые он чувствовал, вдыхал и смаковал, равно что исходящее от нее манящее веяние тепла юной плоти и аромат бурлящей, циркулирующей по венам крови, что вводила его в хмель, оживляла его обыкновенно на обманчивое мгновение в те божественные минуты, когда сочилась в его алчуще раскрытые в оскале уста чужая жизнь, пьянила, как пьянили при жизни терпкие вина. Подобно хищнику, коим граф и являлся, подкрадывался он к добыче, влекомый прельщающим запахом страха и собственными утаенными от Мины мотивами страсти, которую та по незнанию принимала пока что лишь за голод и желание обладания и присвоения. Клыки щекотали вампиру десны уже сейчас, внутри пустеющей грудной клетки зарождалось ноющее томление, предвосхищающее грядущую негу утоления жажды. Однако нынче граф намеревался опробовать иного рода удовольствие, и искал он утоления иного рода жажды, и приближался он не к безликой жертве своей, но к женщине, им любимой, любимой так, как только способно еще любить проклятое создание, порожденное злом во имя и на благо зла. Завороженно слушал граф остервенелые удары сердца, от него сокрытого и ему недоступного, запертого в жарко и тяжело вздымающейся груди, стесненной тугой тканью осеннего платья; самозабвенно созерцал он метаморфозы прекрасного лика, наблюдал, как испускают из себя приоткрытые желанные губы трепетные вздохи, как исчерчивается чело морщинками обреченности, образованными горестным и жалостным поднятием бровей «домиком»…       Под носком черного, блестящего, неспешно ступающего вперед ботинка хрустнул коробок спичек, который Мина обронила, и поразительным образом этот случайный незамысловатый звук привел ее в чувство, напомнив своим звучанием, быть может, о том, что с тем же хрустом свернется и ее шея, если она будет продолжать бездействовать. Впрочем, она хорошо понимала, что уготовано — если только не смилуется над ней Бог (или сатана?) и не найдет она выход — иное. Шею ей все-таки не свернут, нет — на ней оставят несводимое клеймо ада, метку дьявола, символ порабощения, и человек в ней, отравленный вампирским ядом, долго и мучительно будет умирать, душа — загнивать и очерняться, и очнется она от глубокого затяжного сна обреченным на вечные скитания и вечные мытарства созданием ночи и будет пировать в преисподней на земле, упиваясь людскими жизнями и созидая зло.       Граф насмешливо-заинтригованно дернул бровями, уловив сорвавшийся с женских уст вздох с ярким оттенком решимости в нем, и с вежливым глумливым интересом бдительно всматривался в выражение темных сверкающих, точно топазы, очей, что вспыхнули, заблистали, загорелись вдруг ослепительным огнем озарения, чистейшего, внезапного и искрометного вдохновения; взором вампир проследил траекторию скорого и лихорадочного движения руки миссис Харкер. Абие разгадавший ее намерения, он, однако, молча и безынициативно, не смея пресечь ее попытку, посягнуть на ее стремление оградиться от него и понимая всю тщету действий Вильгемины, смотрел на то, как ее проворные пальцы заныривают за ворот платья, как извлекают оттуда наружу, держа и вытягивая за серебряную цепочку, некий крошечный и все же могущественный предмет, столь одиозный, ненавистный, досаждающий…       《…что же касается таких священных предметов, как мое распятие, которое объединяет нас в принятом нами решении, то для вампиров они не имеют никакого значения, хотя встретив или увидев их на своем пути, вампиры стараются поместиться подальше от них и относятся к ним с молчаливой почтительностью…》 — дружеский глас раздался в ушах, в которых грохотал тяжелыми ударами пульс. Наставления Ван Хельсинга, произнесенные совсем недавно, достоверно и надежно отпечатались в сознании миссис Харкер, дословно воспроизвелись памятью, и под стать естествоиспытателю, чье высказывание столь благовременно пришло ей на ум, Мина с аналитическим обостренным до болезненности и исступленности любопытством, с цепкостью и пристальностью перемещалась взглядом вверх-вниз по замершей мужской фигуре, силясь прочесть, постичь, узреть в движениях, позе, лице графа ответ: сколь разяще действие креста в ее руках, который попросил давеча носить ее супруг? Сжимая распятие, она чувствовала, как вновь приливают к ней силы, распространяясь теплом от самых подушечек пальцев, что держали серебряный священный символ, вверх по рукам, плечам, груди; как надежда озаряет ее изнутри светом утешения, сжигая терния сомнений; как уверенность прибавляется в ней. И в то же время некое зудящее, давящее, надсадное ощущение неустойчивости, вязкости, ненадежности, уязвимости и недолговечности этих бодрящих эмоций, которые могли в ней, подобно фитилю свечи, затухнуть, отравляло и умертвляло зародыш успокоения внутри нее, не давая тому ожить, окрепнуть и расцвести. Мина с замиранием и содроганием, тревожно и мучительно ожидала реакции Влада Дракулы, и предсказанное ею разочарование и возобновленный ужас безысходности, которым она так боялась вновь дать выход, сызнова охватили ее, когда взгляды хищника и добычи скрестились, встретившись в темноте пространства, и в рубиновых очах супостата девушка узрела неприкрытую насмешку и неотвратимый приговор. Как бы подтверждая худшие опасения Вильгемины и утверждая ее в трагичной панической мысли, что крест для вампира, как и говорил профессор, и впрямь незначим, Дракула шагнул к девушке снова, ничем не удерживаемый. Волна дрожи вихрем пронеслась по ее телу, но, не позволяя накатывающей волне страха окатить ее с головой и утянуть в свои закручивающие волнистые пучины, миссис Харкер шумно приоткрыла губы и зашептала, пламенно, экспансивно, с вдохновенным и взвывающим усилием в голосе:       — Отче наш, иже еси на небесех… — Мина не смогла бы назвать себя религиозной; ей всегда думалось, что ее вера приравнивается к среднестатистической, обыкновенной — не фанатичной, не безумной, а вполне рассудочной и умеренной. Она часто молилась, часто просила, часто внимала, часто старалась услышать ответ, но никогда прежде не чувствовала она того воодушевления, какое чувствовала сейчас, еще ни разу в жизни она так не молилась — даже и не требуя и не взывая, а лишь вслух произнося канонические слова, наполняя их силой, властью, мощью, орудуя ими и созидая незримый защитный барьер. Прикрыв глаза и стиснув пальцами серебряный крест, она всем естеством своим погружалась в зачитываемые строки, забывалась и терялась, уходя от устрашающей реальности настолько, насколько ей позволяли это отчуждение и отдохновение ее воля, мужество и стойкость. Лишь ощутив вдруг, как обездвижилось пространство перед ней, более ничьим шагом не нарушаемое, девушка подняла украдкой глаза, наблюдая перемену в лице душегуба: избранная ею методика полупассивной словесный обороны вызвала у графа непродолжительный приступ безрадостного ехидного веселья. С бледно-лиловых аристократических неживых уст сорвался презрительный смешок — с коротким и безнужным для вампира выдохом злобы вперемешку с неким иным безымянным чувством, походящим не то на досаду, не то на горечь, или же на разочарование, Дракула усмехнулся, слегка оскаблившись. Занес ногу…       — И не введи нас во искушение… — проронила Мина кротко, но со всей убежденностью, на какую только была способна.       …но не ступил, замешкавшись, будто остановленный этим патетическим негромким возгласом.       — Но избави нас от лукавого, — договорила Мина, с робкими проблесками упования в очах глядя на вампира. От нее не укрылось его непродолжительное непреднамеренное замешательство, и она гадала теперь, что значило оно: оступился он, притворствуя, дразня ее несбыточными и лживыми надеждами, желая убедить, будто слова молитвы и крест оказывают ему отпор и держат на расстоянии, и чтобы надругаться затем над ее наивностью и доверчивостью, обманув ее ожидания; или же он и впрямь сражен и поражен был на миг силой, давлением, влиянием, оказываемыми на него крошечным крестом и произносимыми полушепотом обрядовыми словами? Может ли быть, чтобы он и впрямь натолкнулся на возведенную молитвой Мины невидимой преграду? Ответ скрывался где-то «между и обессмысливался, становясь ненужным, ибо вампир вновь шел к молитвеннице, и поступь его была размерена и спокойна, непоколебима и уверенна, и думать миссис Харкер приходилось теперь не о поиске правды, а об избавлении. Заметив новое поползновение врага, она дернулась, и тут же уста ее суматошно зашевелились:       — Отче наш…       — Нет, Вильгемина, — в унисон с нею мягко и пресекающе единовременно заговорил Дракула, вторгаясь в святость слов своим негромким, проникновенным голосом, в котором поигрывали нотки угрозы. — Ложно как раз-таки то, — оперируя давеча произнесенным Миной громким и категоричным словом «ложь», парировал он тот лаконичный гневный ответ, — что вы думаете сейчас, полагая, что эта серебряная вещица у вас на шее, — презрительным поднятием подбородка упырь кивком указал на крест, мерцающий в полумраке, разбавляемом бликами мягкого янтарного света свечей, которые граф из милосердия и снисхождения к жертве оставил гореть, — которую вы так умилительно сжимаете в пальцах, не допустит меня к вам, к вашей душе, вашему сердцу… — на последних словах возросшая было по громкости и накалу презрительности и брезгливости интонация голоса спала до ласкового увещевающего шепота, в котором шелестели ноты располагающей нежности и убедительности.       — Но избави нас от лукавого… — проговорила Мина с упрямством и настойчивостью, и Дракула пошатнулся, негромко рассмеявшись своей нелепой мимолетной слабости, причиной которой был не крест и не молитва, но прелестная богомолка и страстный, полный самозабвенного вдохновения голос ее.       — Меня останавливает одна только сила, которую вы поневоле порождаете вместе с пылкими словами бессмысленной горячечной молитвы, — неспешно продолжал граф, двигаясь навстречу непрерывно, но едва заметно для исподволь вновь утрачивающей под влиянием его гипнотического голоса осмотрительность миссис Харкер. С каждым новым его словом все сильнее, практически до боли, вдавливая подушечки пальцев в выгравированное и чуть выпуклое изображение распятого Христа на кресте, все более и более напрягаясь, зажмуриваясь, она пыталась абстрагироваться, закрыться и укрыться от пагубного, тлетворного воздействия на нее вампирских речей, пыталась не слушать его и думать лишь о молитве и собственном спасении; но звук мистического голоса вторгался против воли в ее разум, пробивая себе брешь, и вскоре девушка перестала слышать саму себя, перестала осознавать смысл того, что говорила, и упоенно слушала одного графа. — Сила, — повторил выразительно, восхищенно и почтительно граф, — которая явственно исходит от вас в этот миг и которой мне так не хочется отчего-то противиться. Видите? — Дракула широким демонстративным жестом примирения развел руки в стороны руки, держа бледные ладони слегка кверху. Его движение приманило Мину: прервав непроизвольно свой молебен, она подняла взор к графу и увидела, что огонь в демонических глазах потух и они вновь стали голубыми, такими, какими она их запомнила со дня первой встречи, аквамариновыми, пронзительно-чистыми, пронзающе-внимательными, льдисто-кристальными; чудовищный оскал исчез, и ныне Влад всего-навсего улыбался ей, слегка демонстрируя ряд белых человеческих зубов. — Вы имеете надо мной власть, а значит, бояться нечего, — проговорил он бархатисто, неотрывно глядя в ее глаза и подходя еще на шаг вперед. — В противном случае разве не присвоил бы я вас себе, как присвоил Люси? — спросил он с былой еще щадящей мягкостью и обольщающей ласковостью, но теперь и с прибавленным к оным оттенком язвительности, с нескрываемо наигранным сочувствием и истым наслаждением выговаривая имя последней своей жертвы.       Он остановился буквально в шаге от миссис Харкер, которая, тяжело дыша, околдованно смотрела на него, и ответно взирал на нее сверху-вниз, слегка склонив голову к плечу, вновь точно умиляясь или забавляясь.       Во рту у Мины пересохло: проведя языком по обветрившимся подрагивающим губам, она прочистила горло и промолвила:       — Душа Люси не ваша. Она свободна. — Хило, хрипло, вяло, прерывисто и жалко звучал ее голос, и все же дребезжащая нотка гордости, нотка нескрываемого триумфа звенела в нем явно, чисто и радостно, и уголки губ девушки слегка подрагивали, словно она хотела и не могла победно улыбнуться возвышающемуся над ней мужчине. Тот с выражением незыблемой ироничной любезности и покровительственного снисхождения согласно склонил голову.       — Это так. Но эта потеря, поверьте, не так уж велика для меня. Надеюсь, вы простите мне мой цинизм, однако мои жертвы и вовсе почти никогда не представляют для меня ни малейшей ценности. А Вы… — Мина, наблюдавшая за ним почти безбоязно, всецело попав в эти минуты, что он глаголил, во власть его обволакивающих речей, абие встрепенулась, сбрасывая с себя наваждение: в том, с какой смакующей оттяжкой произнес граф это протяженное, многозначное и угрожающе-страстное «Вы», в том, как по-новому отдалось эхом звучание его медоточивого, опустившегося на октаву ниже голоса, неведомым образом ужаснуло ее, она очнулась от своего оцепенения и вновь принялась молиться. Со в стократ возросшим волнением, трепетом, упованием и пылом она читала теперь «Богородице Дево, радуйся». Но ее старания были напрасны, жар ее молений затухал, слова обесценивались.       Длились завершительные, решающие, роковые минуты словесной борьбы. Сидя, крепко зажмурив глаза, тем самым силясь сосредоточиться, Мина напряженно, упрямо и ревностно молилась; ничего не видя, она прекрасно чувствовала каждое перемещение Дракулы, улавливала каждое его колебание и притязание. Так они и бились меж собой: изредка останавливаемый ее напором, граф деликатно замирал на расстоянии уже жалкого полуметра перед миссис Харкер и перед ее вытянутой вперед, визави ему рукой с крестом; но он говорил с ней далее, и его голос, и яд льющихся нежных пламенных слов отравлял ясность ума богомолки, и тогда она мельком запиналась, умолкала, переводя дух, останавливаемая на сей раз его напором. И чем чаще становились подобные запинки, чем обрывчатее и невнятнее — ее повторяющаяся молитвенная речь, тем неумолимее и скоротечнее приближался миг победы чудовища над ее ней.       — Вас я осознанно не тронул и полагал сначала, что тем самым лишь отстрочил неизбежное и закономерное, повременил, выбрав одну девушку первее другой, чтобы затем заняться ее наперсницей. И… один Бог ведает, если он, конечно, существует и помогает вам и удерживает меня в эту минуту, почему… вы покорили меня.       Вильгемина замолчала и стихла — не впервые за прошедшие минуты рьяного и ревностного ее сопротивления, но впервые — безнадежно окончательно, не в силах продолжать, обессилев и сдавшись. Тяжело дыша, она смотрела на Дракулу с выражением безмерного изнеможения, безропотности, загнанности, страха перед неизвестностью и неким дивным, неописуемо-разящим и ранящим следом упрека в глубине глаз, заприметив который, Влад явственно ощутил, как сжалось на миг внутри него то, что обездвижено и безжизненно покоилось в его груди. Видя ее блеклое, немое отчаяние, ее усталость, ее томление, ее муку, граф несколько печально, понимающе и доверительно улыбнулся ей, и улыбка его изъявила диковинную нежность, в которой примерещилось раскаяние; и в то же время он улыбнулся так, как родитель улыбается утомленному ребенку — утешительно, ласково, успокаивающе. Мина затравленно проследила за движением его уст, в котором за жалкий, неуловимо быстрый и незаметно стремительный срок уловила вдруг столь многое, не сумев из всех коннотаций вычленить истинную эмоцию или же приняв все узренное за правду.       Она слушала ныне, больше не прекословя, не переча, не мешая соблазнительному дурману дьявольского голоса своими взываниями к небесным силам.       — Ваша непорочность, незапятнанность, чистота ослепили меня, лишили сил и желания подступиться хоть на шаг к вам, очернить такую душу, остановить такое любящее сердце… Я наблюдал вас, наблюдал, как трепетно и мучительно ждали вы письма от супруга, брошенного в ту пору мною же в моих же владениях на верную погибель, и думал… — вампир плотно сомкнул на мгновение глаза, чуть запрокинул голову назад и, сквозь зубы судорожно и шумно втянув воздух, прошептал сокровенно, мечтательно, горестно и грустно: — «Как бы хотел я вновь быть живым и любимым, любимым таким же преданным сердцем, как ваше… быть любимым вами!». — Речь чудовища, неспособного, казалось бы, на другое чувство, кроме как чувство голода и жадности, дышала таким жаром, таким остервенением, такая темная страсть плескалась в море этих буйных, то медленно, то скоро, то отрывчато, то плавно, то мягко, то гневно произносимых слов, что Мина, замирая душой, глядела на графа с совсем иного рода ужасом — не с ужасом добычи, но с ужасом женщины, вынужденной выслушивать неожиданное пылкое признание безответно влюбленного мужчины и вынужденной противостоять его неукротимой тяге.       — Однако я падшее создание, — светлый взгляд открывшихся и темпераментно сверкнувших голубых глаз потемнел, словно ясное небо заволокли грозовые тучи, и отяжелел, точно налившийся свинцом и сталью, — все пути, все дороги к искуплению для меня отрезаны, и вашей любви я не заслужу — я добьюсь ее, пусть даже насильно, — отчеканил граф, и фраза его совершенно не казалась в миг преисполняющей вампира страсти, схожей и даже равной ярости, обыкновенной самонадеянной бравадой; нет, она звенела убежденностью, звучала априорно и неотвратимо, как резолюция, приговор без права апелляции. Мина задрожала. Заметив ее смятение, безграничность испуга ее взгляда, граф на миг осекся, быстро и пристально посмотрев на нее в упор, он нервозно и непроизвольно скользнул языком по губам и прикрыл глаза, как-то уязвленно зажмурившись на жалкую секунду, точно коря себя за несдержанность; но, вскоре вновь открыв глаза, он пригвоздил девушку к месту все тем же пламенным, хищным своим взором. Согнув одно колено, мужчина медленно, не разрывая зрительного контакта с безмолвствующей и трепещущей, но не противящейся миссис Харкер, опустился на пол напротив нее, оказавшись теперь так близко к девушке, что одежды их — подол ее юбки и его штанина — соприкоснулись. Мина, вновь ожив, запоздало дернулась по наитию назад, в который раз стукнувшись по рассеянности затылком о стену, и, приструненная болью, вскоре стихла и замерла. Когда граф снова обратился к ней, щадя ее чувства, он несколько смягчил тон, не лишив его, впрочем, оттенка фаталистической убежденности. — Я покоряюсь вам, но сам же покорю вас. Иначе быть не может, — на выдохе произнес он, внимательно и мрачно наблюдая за Вильгеминой и своею пристальностью завораживая ее. «Так змея гипнотизирует птицу…» — мелькнуло у нее в голове, но, тем не менее, она не двинулась, не дернулась. Смирение, чумное успокоение, рабское покорение, которые завладевали ею во сне, где ей грезился граф и где он не раз увещевал ее подобными лестными, многообещающими и привораживающими речами, и которые завладели ею совсем недавно, тут же в склепе, когда впервые донесся из нее из неоткуда безликий тогда, этот мистический, неземной голос, сызнова охватили ее, лишая сил и желания артачиться и препятствовать графу в его стремлениях и желаниях. Она слушала убийцу подруги, кровопийцу и своего жестокого воздыхателя, не отводя от него остекленевшего ослепленного и затуманенного взора, в котором плескались еще остатки испаряющегося ужаса, затмеваемого поволокой очарования и внушаемого доверия. — Я получу вашу любовь, Мина, — отчеканил граф жестко и твердо, — и ваши друзья не сумеют препятствовать, не сумеют противостоять, когда ваше сердце и разум поддадутся, наконец, моим зовам, когда вы сами, лично, придете ко мне в ночи и отдадитесь моей власти. Не помогут никакие сожженные гробы, отточенные колы и освященные кресты, когда вы устанете бороться, когда уступите той темной страсти… — плавным изящным движением вампир поднял свою руку, — …что живет в вас вопреки рассудку… — темп речи замедлился, громкость голоса упала до еле слышимого шепота, — …вопреки морали… вопреки убеждениям… вопреки самому Создателю…       Ледяная неживая рука задела горячую живую плоть едва ощутимым отстраненным холодком. Легко-легко — так весенний размеренный ветерок обдает воздушным теплым потоком лицо, румяня его, так резвая бабочка, проносясь мимо, щекотно задевает украдкой крылышками скулу — Дракула медленным и осторожным движением, боясь встревожить и смутить свою послушную невольницу и вырвать ее из хрупкого, им навеянного морока, бережно и аккуратно коснулся бархатной алебастровой щеки костяшками худых ледяных пальцев и, не встретив протеста, одобрительно, сдержанно-торжествующе ухмыльнулся, когда ресницы девушки, тяжело и глубоко выдохнувшей, затрепетали и опустились. Дыхание Мины замедлилось, углубилось, как по волшебству, словно она провалилась вдруг в беспробудный вечный и покойный сон, но мужчина, чья рука, скользя по лилейной коже беглой лаской, сместилась ниже, к шее (специально выверив, впрочем, изрядное и осмотрительное расстояние от серебряной цепи с распятием), знал, чувствовал и слышал, как по-прежнему трепещет несчастная миссис Харкер, как бьется ее сердце — не упорствующе ныне, а взбудоражено и неизменно испуганно и тревожно.       — Вы не должны бояться, — бархатный голос говорил с ней негромко, преступно ласково и преступно искренне, размеренными и томными отголосками рея над ее задремавшим сознанием. — Вы не цель, не жертва — вы весь смысл вечного обреченного моего существования, и я не выпью ни капли вашей крови, никогда и ни за что не подведу вас к границе смерти. Вас, живую Вас, живую и рядом — вот, что я желаю. — Непродолжительная пауза развеяла шелковые окутывающие потоки предшествующих речей, потонувших в эхе склепа и канувших затем в небытие; когда Дракула заговорил вновь, баритон его ожесточился, очерствел, завибрировал накатывающей злобой и таимой за нею безудержной страстью, которое чудовище не в силах было долее обуздывать, притуплять и смягчать, видя перед собой столь податливое и прекрасное создание. — Я мертв, лишен жизни. Но вы, вы есть моя новая чистая, светлая жизнь. И вы будете со мною, вы будете оживлять меня своей любовью! — на последней фразе чуть ли не переходя на крик, распаленный до исступленности и безумия граф уже рычал, а не говорил.       Вампир рывком подался, было, к девичьему безропотному лицу, на котором застыло выражение насильственного, внушенного и изнуряющего спокойствия с отпечатком непередаваемой муки от испытывания этого самого чумного, опасного, опрометчивого, намеренно привитого спокойствия, и его уста приблизились к ее устам. Стук чужого сердца оглушил графа в тот миг, когда умерший и изредка дававший знать о себе человек внутри него, изнемогая от базорексии, требовал и ждал слияния губ в жарком поцелуе, и у него потемнело в глазах от охватившего против его желания уже животного вожделения. На миг хищник в нем, привлеченный биением человеческой жизни, вновь воспрял и восстал. В попытке уберечь драгоценную женщину от самого себя, с яростным, полным горести глухим воскриком Дракула резко отпрянул от Мины, точно обожженный мельком согревшим его живым теплом ее губ. Секундой ранее поклявшись ни за что и никогда не покушаться на сакральную для него жизнь, на мгновение Дракула, неспособный контролировать себя, снова дерзнул посягнуть на эту самую жизнь; его горящий адским пламенем взор взметнулся от губ, которые мгновения назад он так жаждал поцеловать, к маняще и привлекательно пульсирующей жилке на шее, по которой столь ласково, бережно и невесомо перемещались, рисуя витиеватые узоры, мужские пальцы. И пальцы эти, расслабленные, гибкие и изящные, внезапно искривились, изогнулись, напряглись и с силой стиснули нежную кожу. Лишь незначительно сумев обуздать сей стремительный и чреватый кровавыми последствиями порыв свирепости и обретя рассудочность и контроль над своими действиями, Дракула, однако, нисколько не ослабил свой натиск; полностью уложив ладонь на горло девушки сбоку, так, что пальцы его занырнули в каскад ее пушистых волос, он настойчиво и бескомпромиссно потянул девушку за длинную лебединую шею на себя.       Когда усыпляющие, размаривающие, обволакивающие, присваивающие и усмиряющие ласки столь резко сменились безжалостным, грубым и остервенелым напором, Мина, оглушенная собственным продолжительным звонким вскриком, рывком вынырнула из болотистых пучин насланного на нее летаргического сна или же глубинного обморока наяву. На миг поддавшаяся увещеваниям графа, поверившая в его любовь к ней и в его обещания не умертвлять ее, теперь, ошибочно различая в действиях вампира один-единственный помысел все-таки убить ее, она забилась, панически и протестующе задергалась, забрыкалась, машинально выпалив лапидарное, категоричное и отчаянное: «нет!». Она не подозревала, как заблуждается, не знала и не могла знать, что граф, овладев собой и усмирив чудовище внутри себя, все же не пустит в дело клыки и не осквернит ее душу, а потому ее запоздалое сопротивление и было столь отчаянным. Первые секунды напропалую отбиваясь руками, вскоре миссис Харкер перешла к более осознанным и целенаправленным действам: левой ладонью она со всей силой, на какую была способна, уперлась в плечо вампира, пытаясь препятствовать ему притягивать себя вплотную, а правой рукой машинально потянулась к распятию на шее. Ее пальцы сжали религиозный символ, по наитию, не размышляя и не планируя, интуитивно чувствуя, что делает все правильно, девушка оторвала предмет от груди, намереваясь тут же приложить ко лбу чудовища, и, как видно, ее побуждение могло бы обернуться спасительным маневром, успей она осуществить задуманное. Но граф, который тем временем уже до боли плотно и тесно придавил ее левое плечо перпендикулярно к своему правому, стремглав перехватил ее руку. Пальцы мертвеца накрыли сверху ее, дрожащие, трепетно сжимающие крест, и, предусмотрительно избегая соприкосновения с обжигающим серебром цепочки и распятия, надавливая сверху на сжавшуюся в кулак ладонь Мины, Дракула, руководя ею, принудил прижать крест обратно к груди. Его пальцы сместились, обвились вокруг ее кисти, потянули вниз, и Вильгемина, неспособная противостоять такому давлению, жалобно всхлипнула, чувствуя, как крестик выскальзывает из ее ладони, увлекаемой рукой вампира вниз.       Крест выскользнул, и вместе с ним — последняя надежда. Не отпуская обезоруженную и опустевшую ладонь девушки, своею левой рукой граф все дальше направлял ее руку, распрямляя в локте, прижимая затем вплотную к боку Мины. Правой рукой, которая доселе удерживала миссис Харкер одним боком подле в полуобъятье, вампир скользнул вдоль ее плеч и, найдя ее правую, стиснутую его левой, перехватил ее. Все эти замысловатые махинации, конечной очевидной целью которых было полностью обездвижить жертву, повязать ее по рукам и ногам, опутать, точно паук паутиной, и парализовать, Дракула проделал с ужасающим хладнокровием, вид которого, запечатленный на непроницаемом, бесстрастном восковом лице упыря, отраженный в стальном и жестоком блеске голубых, в упор на нее смотрящих глаз, был до того жуток, что Мина попросту онемела. Надежно и крепко прижатая вплотную к груди монстра, сейчас она была в безвылазной ловушке его ледяных рук, ни единой конечностью не имеющая возможности шевельнуть. Сопротивление было бесполезно — миссис Харкер и сама понимала это, но по инерции, вымотанная, запуганная и измученная, все же продолжала еще с минуту бесцельно трепыхаться в крепком беспощадном хвате. Граф не двигался эти финальные минуты ее постепенно угасающего и сходящего на нет сопротивления, не выпуская пойманную, волнующуюся пташку из клетки, заставляя ее свыкнуться с мыслью собственного заточения в его мертвенном объятье.       И она свыклась. И она впала в ту крайнюю степень отчаяния, которая растворяется в безвольном подчинении, раболепии и смирении жертвы. И Дракула понял это тут же, когда, напоследок попытавшись вырваться, Мина вдруг сникла, вздохнула — обессиленно и горестно — и тяжело повисла в его руках, опустошенная и сломленная. В то же мгновение натиск монстра ослаб, давление, оказываемое на плечи, постепенно исчезло, но миссис Харкер больше и не пробовала вырваться или вновь потянуться за крестом. Она апатично, смыкая веки и крупицы оставшихся сил посвящая лишь тому, чтобы дышать, мерзла в ледяном плену, дрожа и изредка обреченно всхлипывая. Она чувствовала, как холодные руки разворачивают ее, покладистую, как марионетку, за плечи, и позволяла делать с собой все, что угодно. Пожалуй, если бы в следующую секунду острые клыки впились в ее шею, и то она ограничилась бы естественным возгласом боли — не более. Собственно, именно этого — боли, предвосхищающей тишину и мрак смерти, — девушка и ждала сейчас, не зная, что на нее у вампира совсем другие планы.       Граф, обративший ее всем корпусом к себе, анфас, почти любовно привлек девушку еще ближе, притеснил ее грудью к своей бездыханной и пустеющей груди; его левая рука змеей обвилась вокруг субтильной фигурки, обнимая талию, правая легла на щеку Мины, которой та в беспамятстве изможденно прильнула к телу мужчины в районе его правой ключицы, и утешительно огладила ее кожу, точно замещая и искупая этой лаской предшествующую топорность, грубость, жестокость.       — Ваше вечное существование все-таки скоро оборвется, граф… — прошептала Вильгемина Харкер последние, как ей думалось в это мгновение, слова в своей жизни — угрозу и предостережение, намек и упование на месть, которая настигнет Дракулу после ее смерти.       Мужчина лишь уморено тихонько фыркнул в ответ на ее суровое предсказание. Уткнувшись кончиком носа в душистые каштановые локоны, он вдохнул их смешанный с ароматом кожи запах, различая каждую нотку гаммы вкуса тела девушки — смесь свежести лесных ягод и мяты и сладости жасмина, розы и мимозы — и блаженно беззвучно вздохнул, прежде чем прижаться затем стылыми губами к пульсирующему виску невольницы.       — Изволите намекать на прозрачные намерения мистера Харкера и его товарищей настигнуть и убить меня? — с почти мальчишеской веселостью и задорностью озорливо уточнил он. — Я буду ждать этой битвы… — все так же полунасмешливо, но со стушеванным оттенком развязной серьезности и неукоснительного обещания произнес граф страстным шепотом, продолжая медленно, смакующе, изучающе гладить теплую прелестную щеку. — Очень… Ведь наградой станете вы…       Мина зажмурилась, сраженная терзающей и удушающей внутренней болью души, а Дракула, соболезнующе-сардонически улыбнувшись виду ее немых стенаний, прижался губами к ее лбу… к точке между жалостливо приподнятыми бровями… к скуле… к уголку рта… очертил влажными ледяными поцелуями линию челюсти, подобравшись к миниатюрному ушку и играюче прихватив мочку зубами… скользнул хладными устами по шее. Вздрагивающая всем телом при каждом его бесстыдном, фривольном, откровенном и непростительно воспламеняющем прикосновении к ней, ожидая превращение нового поцелуя в болезненный смертельный укус, Мина непроизвольно и испуганно хмурилась и сжималась в комочек напряжения, опасения и страха, недоумевая, отчего никак не надоест графу забавляться с ее эмоциями, с ее выдержкой. Неужели он силком намеревается вырвать из нее мольбы о прекращении этой сладкой изводящей и порабощающей пытки? Чего он хочет? Или все это — такая прелюдия к ее убийству?       Нет. Ей невмочь, не дано было постичь, вообразить то пьянящее, восхитительное, неземное блаженство, какое испытывал ее палач и искуситель, обнимая живую девушку, теплую, чувствующую, откликающуюся на его провокационные ласки, непроизвольно то выгибаясь, то съеживаясь, то испуская гневливый, угрожающе-предостерегающий свистящий шипящий выдох, то экзальтированное, истомленно-самозабвенное мычание. Разве смогла бы она понять его счастье не видеть ее предсмертных метаний, ее искривленного страданием лика, какое он обыкновенно созерцал, находясь в столь же непосредственном опасном соседстве с любой другой человеческой девушкой? И впервые, впервые, быть может, за все проклятые столетия его скитаний он был так близок к любимой женщине и он не выпивал каплю за каплей ее жизнь, руками стискивая девичьи плечи и грубо пресекая спазматические агонические судороги тела жертвы до той поры, пока она не ослабнет и не покинет этот мир, — вместо этого он целовал и обнимал эту женщину, тесно и нещадно жал грудью к своей груди, ощущая пульсацию ее сердца, как своего собственного, впитывая, принимая в себя жар ее тела, как своего собственного, давно и бесповоротно охладевшего, и согреваясь им. Разве поверила бы Мина, что такое возможно, чтобы душегуб, привыкший умертвлять и подчинять, желал бы сейчас влюбить и расположить?       Методично покрывая лицо миссис Харкер затяжными, будоражаще-хладными, исследовательски-завладевающими поцелуями, он наслаждался ее пришедшим на смену редким трепыханиям оцепенением, предвосхищающим зарождение насильственно им извлекаемого из потемок ее святой непогрешимой души запретного чувства; он наслаждался натиском ее длани, сдавливающей со всей женской силой его предплечье в попытке усмирить пыл мужчины, и полымем ее неровного дыхания, нежащего мягкими и греющими потоками его кожу.       — И в итоге этой борьбы, — коротко отстранившись от многострадальной исцелованной шеи лишь затем, чтобы, сместив уста к уху, поведать довершающую и жестокую правду и сразить надежды девушки убийственным ударом, подытожил граф, касаясь лбом виска девушки и ища триумфально смеющимися демоническими очами ее взора, — ваши друзья погибнут, а я получу вас. Не надейтесь, что будет иначе и убьют меня.       Скорбный надрывный всхлип, оборвавшийся рваным выдохом, гулким и отрывистым эхом разлетелся по помещению, символизируя и оглашая окончательную, необратимую и безоговорочную капитуляцию Вильгемины. Горячая слеза выскользнула из-под ее опущенных ресниц и скатилась по щеке, сопровождаемая обеспокоенно-зачарованным взглядом мертвеца. Нагнувшись к лицу несчастной поверженной жертвы, граф припал ненасытными, жадными до прикосновений к ее теплой плоти губами к влажной дорожке концентрированной соленой горечи на коже и поцелуями поднялся выше, к самым мокрым ресницам. В груди его, неживой и пустой, нечто неприятно резануло его изнутри, будто враг полоснул ножом — то были жалость к любимой женщине, измученной, запуганной, доведенной им же до слез его садистскими безжалостными прорицаниями и заверениями уничтожить дорогих ей людей, и ненависть к себе, слишком жестокому и алчному в проявлениях своей любви, терзающему упорствующую и отказывающую во взаимности избранницу. Однако он предупреждал: любви он ее добьется, пусть даже насильно. А насилие незыблемо предполагает жестокость.       Его когтистые пальцы, выпустив из усмиряюще-пылких тисков плечо девушки, сместились в сторону, легли на середину груди Мины и нащупали пуговицу ворота платья, ловко и оперативно разделались с нею и испытующе, по-хозяйски прошлись по шелку ткани выше, к следующей пуговице. Покрывая поцелуям лицо миссис Харкер, в дразнящей и непопираемой пока близости от учащенно выпускающих через себя выдохи вишневых губ, рукой граф меж тем нетерпеливо, но намеренно неторопливо, оттягивая долгожданный миг, разбирался с застежками на воротнике ее платья, исподволь, движением за движением, высвобождая из плена шелка шею и начало явно прелестной груди Вильгемины. Ощутив дуновение прохлады склепа на оголившийся участок тела, она по наитию дернулась назад, откинувшись на заботливо поймавшую ее за талию руку и запрокидывая назад голову — в последний раз интуитивно попыталась она отстраниться. А затем, истолковав порывы Дракулы совершенно прескверным, но для нее наиболее понятным и очевидным образом, предложила вдруг, отрывисто и почти умоляюще:       — Убейте уже.       Граф рассмеялся ее пессимистической трактовке его мотивов обнажить ее шею полностью.       — Я сказал, что не сделаю этого.       — Тогда что же нужно вам? — недоуменно-требовательно и в то же время безразлично-отстраненно прошептала Мина с мукой в хриплом и надломленном голосе, чувствуя, как между тем разводят в стороны умелые холодные руки края воротника ее платья.       — Ваш ответ.       — Но на что же…? Ах…! — она не сдержала негромкого, но прерывистого восклицания беспочвенного ужаса и бессознательного удовольствия, когда граф, не дав ей докончить, несдержанно приник губами к ямочке между ее ключицами. Уста Мины распахнулись в немой и томительной попытке издать неопределимый звук, крик ли, мычание ли или стон, и она машинально ухватилась рукой за шею мужчины, непроизвольно или умышленно сжав пальцами его чернильно-черные волосы.       — Ответьте мне… — вампир, подняв голову, заглянул в ее глаза, укрытые поволокой неконтролируемой, ей не подвластной, ею не скрываемой и ее пристыжающей ошеломляющей, ослепляющей, окрыляющей неги. — Ну же… — горячо, повелительно и настойчиво упрашивал он ее, однако, различив вопрос в помутневших очах с привлекательно расширившимися зрачками, счел нужным объяснить, чего он добивается от невольницы своей любви.       Не дав несчастной обессилившей и изнуренной девушке и шанса на то, чтобы успеть остановить его, он стремительно склонился к ней и впился в ее губы неистовым, необузданным, ледяным и яростным поцелуем, ощутив вибрацию на своих устах — Мина негодующе, испуганно и протестующе замычала и, как ранее, напористо и гневливо уперлась ладонью в его плечо, безуспешно отталкивая лукавого. Она пыталась отстранить вампира, отвернуться, вывернуться, даже, как ни смешно, укусить его, а он, изголодавшийся по женской ласке, лишь сильнее, ощутимее, подзадориваемый ее сопротивлением и укусами, стискивал ее лицо ладонями и все болезненнее, иступленнее терзал ее губы, взаимно и куда ожесточеннее прихватывая их зубами, но тут же с педантичностью, как бы извиняясь, зализывая места укусов. Чем больше проносилось секунд затянувшегося умопомрачительного поцелуя, чем значимее и ощутимее крепчал его беспощадный напор, тем иллюзорнее, неправдоподобнее казалось миссис Харкер ее желание действительно прервать это порочное и сладкое безумие, тем сложнее становилось ей определиться, что правдивее: то, что она не может высвободиться из его рук, или то, что она попросту не хочет покинуть его властные объятья? Ей казалось теперь, что она лишь символично, обрядово, по зову чести и долга, а не сердца и души, в память о погибшей подруге, убиенной Дракулой, в память о настрадавшегося по вине оного Джонатане, на жизнь которого позарилось чудовище, и в память о друзьях, которые в эти самые минуты, быть может, предпринимают первые решительные шаги к уничтожению графа, отпирается, сопротивляется жестокосердному натиску мертвеца. Ей казалось, она обманывает саму себя, Бога и Вселенную. Потому что она чувствовала, к безграничному своему стыду и горю, слишком явственно, живо, трепетно и болезненно ярко и красочно — ибо каждое ощущение пронзало ее точно электрическим током, точно выпускаемой в сердце стрелой или жаром языков огня — какая безудержная неукротимая дрожь сотрясает ее извивающееся в безжизненных руках тело — не впервые за время злосчастного пребывания в склепе, но впервые до изнеможения волнительная, взбудораженная, приятная дрожь удовольствия, блаженства, неги, забытия.       Возможно, так намеревался граф загубить ее, потому как Мина не знала, как будет она существовать дальше, помня то, как предало ее тело, как изменила свету ее душа, как отдалось злу сердце; не представляла, как посмотрит в глаза супругу, как дерзнет коснуться его, как осмелиться просить о чем-либо еще покинувшего ее в эти роковые минуты Бога, как перенесет тот день, когда кол, сжимаемый преданной рукой одного из ее друзей, вонзится в грудь вампира. Если вонзится…       Когда же Дракула, утратив всякое терпение, понимание, такт и выдержку в отношении своей избранницы, принялся с хищнической беспощадностью жадно и чувственно, нестерпимо уже больно и оттого нестерпимо приятно искусывать ее губы, почти до крови, сию же секунду с неистовством впитывая капли этого заветного нектара; когда, сдавив женские плечи одной рукой, а другой — челюсть девушки, он принудил ее разомкнуть уперто стиснутые зубы и беспардонно вторгся в ее рот языком, Вильгемина, негромко и ошеломленно пискнув, задохнулась неубедительным возмущением и искрометным восторгом, тело ее, точно маленькими колющими иголочками, пронзило дрожью и мурашками, и волна жара прокатилась по нему, заполнив огнем волнующуюся, вздымающуюся грудь и устремившись к низу предвкушающе занывшего живота. Из ее уст, припечатанных настойчивыми и алчными, потеплевшими за счет тепла ее губ губами, вырвался, тут же поглощенный чужими устами, стон, похожий на мольбу о пощаде или же беспощаде — ибо миссис Харкер действительно готова была молить о возможности глотнуть воздуха, которого катастрофически не хватало, так, что мерк свет и сгущалась темнота в и без того туманных глазах, и в то же время она готова была молить о том, чтобы граф не останавливался, изводя, подчиняя и порабощая ее душу этим безумным зверским поцелуем.       Граф и не собирался прерывать этой изводящей, томительной, сладострастной муки ни на миг, покуда не получит желаемого — Вильгемину, ее всю и ее ответ. И, наконец, он ощутил его: губы девушки едва заметно, бесконтрольно, пробующе, неуверенно и робко шевельнулись. Она ответила его поцелую, его страсти, его желанию, его любви — пусть машинально, пусть от безысходности, пусть сдавшись под его натиском, пусть распаленная скользящими и приятными прикосновениями его языка к нёбу и попросту утратившая остатки разума, понимания и мироощущения, — и Дракулу захлестнула до того сокрушительно мощная, уносящая в свои глубины и удушающая волна восторга, какой-то болезненно-приятной, щемящей, чумной слабости, что он лишь огромным усилием воли удержал себя от того, чтобы в ту же секунду не повалить с концами миссис Харкер, прямо здесь и сейчас, в склепе, на пол и не расправиться с ее аметистовым, примечательно измявшимся по его вине платьицем. Мужчина ограничился лишь тем, что склонил слегка, придержав за затылок и спину, покладисто повиновавшуюся девушку, устроив в своих руках в почти что совершенно горизонтальном положении, с тем чтобы иметь возможность углубить поцелуй, манера которого с того мгновения, как Мина отозвалась на жестокие ласки вампира ответной несмелой лаской, а гневный пыл удовлетворенного и сытого этой победой чудовища поостыл, облекшись в нежность, исподволь изменялась. Из болезненного, несдержанного, жадного, грубого он становился неторопливым, тягуче-медленным, медово-сладким, бережным, мягким, охмеляюще-терпким. И этот поцелуй сводил девушку с ума. Нить, связывающая ее с реальностью и миром со всеми его моральными устоями, рвалась, и миссис Харкер с головой погружалась во тьму небытия, в бездну удовольствия, в иную действительность и единственно присущие ей чувства — ощущения холода чужого тела, ощущения умелых, смакующих, чутких и внимательных к ее желаниям губ на ее губах, ощущения их неспешных, скользящих и страстных движений, ощущения ослабшего хвата чужих рук, преобразившегося вдруг в трепетное аккуратное объятие. Мина полыхала огнем пожара, вспыхнувшего внутри нее; обжигаемая льдом безжизненных уст и сильных рук, она таяла, гнулась и плавилась от прикосновений, подобно восковой свече, что горела вместе с другими свечами за спинами внезапных любовников и былых врагов на постаменте и почти полностью уже догорела, свидетельствуя о величине прошедшего времени.              Изредка отстраняясь, Дракула целовал млеющую в его объятьях девушку, снова и снова, в головокружительном темпе, отрываясь лишь затем, чтобы снова коснуться ее губ в захватывающем безумном поцелуе, словно бы ему и вечности, что планировал он еще пировать в людском миру, не хватило бы на то, чтобы изучить эти мягкие нежные губы полностью, чтобы насытиться их несравненным вкусом. И все же неуловимо коротких остановок, делаемых графом из благородного чувства солидарности к испытываемой Миной острой нужде в кислороде, было недостаточно для того, чтобы она успела надышаться воздухом в необходимых количествах. Граф с досадой осознал это лишь тогда, когда вновь, равно как и в начале зачинаемой им порабощающей пытки, губы миссис Харкер изнеможенно обездвижились и перестали отвечать на его поцелуи, а ее тонкие изящные руки, обессилев и обмякнув, плавно сползли с его шеи и плеч вниз. Только тогда вампир, в последний раз приникнув к распухшим, искусанным, израненным, истерзанным губам в завершительном кротком, осторожном и почти что невинно-невесомом поцелуе, немного отодвинулся от своей жертвы, позволяя ей вздохнуть. И последовавший вздох был столь отрывист и глубок, словно девушка умерла и воскресла в эту минуту.       Продолжая бережно поддерживать женщину в своих руках, успокаивающе легонько покачивая ее в них, словно дите в колыбели, граф некоторое время молчал, давая Вильгемине фору, возможность прийти в себя, восстановить сбивающееся, лихорадочное дыхание и, быть может, — рассудок и волю, которые он у нее, частичкой за частичкой, отнял для собственного безвозмездного и корыстного пользования. И, судя по тому, как спустя вялотекущие неисчисляемые минуты молчания и бездействия граф явственно ощутил сумбурное движение миссис Харкер и, до этого смотревший в неопределимую точку чернильной черноты пространства перед собой, обратил к ней пристальный, испытующий взор и узрел выражение глубинного душевного страдания на ее прекрасном лике, — судя по этому, можно было предположить, что, по крайней мере, рассудок и впрямь возвратился к ней. Осознание собственного грехопадения сразило Мину наповал: девушка безропотно лежала в руках вампира и не двигалась; поднеся ладони к лицу, она закрыла ими влажные глаза и опороченные губы, пряча от взгляда супостата вид стыда, муки, ненависти и презрения к самой себе.       Проявив чудеса удивительной эмпатии, граф, понимающе и глумливо хмыкнув, все же отвернулся от миссис Харкер, не желая стеснять ее своим надзором в эти трудные для нее минуты. Лишь почувствовав на себе спустя некоторое время ее пронзающий взор, он сызнова повернул к ней голову, встречаясь очами с ее, обвиняющими, корящими, любовно и ненавидяще сверкающими, ранимыми и красноречивыми, и с насмешливым видом кивнул Мине, как бы любезно осведомляясь о нынешнем ее состоянии, как физическом, так и душевном. Не получивший ничего в ответ на свое чуткое проявление заботы, кроме как блеснувших кристальных слез, Дракула из милосердия отвел глаза в сторону вновь. Рассекая взглядом мрак склепа, им ясно различимый, он рассеянно обводил им траурное и мрачное помещение, покуда не остановился его взор на ступенях лестницы, выводящей на улицу. Как-то скомкано и неразгадываемо — не то непередаваемо печально, не то показательно весело — беззвучно ухмыльнувшись, он произнес, не глядя на Мину и обращаясь непосредственно к ней:       — Кажется, пришла пора отпустить вас домой, моя дорогая Мина, — тихо, ласкового, мечтательно, задумчиво и умеренно насмешливо промолвил он, направляя эти льющиеся мягким шепотом слова в темноту. Смолкнув на жалкую секунду размышлений, он криво язвительно усмехнулся, обнажив краюшек зубов, и вставил с ехидцей в голосе: — …как и всякому порядочному любовнику, радеющему о репутации его возлюбленной.       Мина уязвленно зажмурилась, поморщилась, точно ей всадили по самую рукоять клинок в бок, и негромко застонала от уничижительных этих, жестоко напоминающих ей о ее прегрешении слов и, безотчетно, рефлекторно, рывком дернувшись к мужчине, импульсивно уткнулась лбом в его плечо, пряча стыдливо зардевшееся и исказившееся страданием лицо в ткани его камзола и пальцами судорожно стискивая рукав.       «Лучше бы убил…» — думала она в эти минуты, что душегуб утешительно и издевательски гладил ее по волосам ладонью. — «Но он предпочел кару куда более изощренную, действенную и жестокую». Ощущение стыда было едва ли непереносимым — хотелось рвать на себе волосы, царапать ногтями кожу, биться головой о каменную плитку пола, чтобы хоть как-то, хотя бы незначительно заглушить это саднящее, щемящее, оглушающее, ноющее, мучительное чувство физической болью, отвлекающей от мытарств души и сердца; чтобы уровнять телесные и духовные страдания. Но не отыскать было никакого паллиатива.       «Как и всякому порядочному любовнику…» Он — любовник?.. Он — ее любовник. Он — убийца ее подруги, пленитель мужа, враг друзей — ее любовник. Он стал им, стал насильственно, и все же она допустила это, позволила этому произойти, и теперь Мина не могла вообразить, как ей жить с таким грехом. Но что могла она сделать, чтобы помешать искусителю совращать ее? Должно быть, многое. Но отчего тогда она не сделала ничего? И разве после такого сможет она когда-либо оправдать себя?       Миссис Харкер не успела ответить ни на один из этих душераздирающих, тревожащих, спорных и вечных вопросов — чужие руки, обхватившие вдруг ее за локти, побудительно и настойчиво потянули ее вверх, увлекая за собой, и Мина, едва осознавая происходящие с ее телом перемены, вся погруженная в свои отягченные неразрешимыми дилеммами думы, послушно, даже охотно и, на диву, лихо поднялась вслед за Дракулой на ноги. Стоя позади, грудью почти впритык к ее лопаткам и направляя ее за плечи, вампир молча, не посвящая жертву в свои планы и не разъясняя свои действия, сместился вместе с нею куда-то в сторону, направо, затем на пару шагов вперед. Свечи в склепе давно затухли, и потому девушка, ничего не видя и не различая перед собой, неустойчиво и шатко передвигалась в пространстве, впрочем, надежно и крепко поддерживаемая бдительными ладонями чудовища в наиболее опасные моменты ощущения невесомости и потери равновесия. Наконец, граф остановился — остановилась и она, и послышался надрывный скрип: тончайшая полоса ослепительного бледно-янтарного света пронзила могильную черноту помещения. Расширяясь и утолщяясь, эта полоса, под характерные и узнаваемые протяжные утробные звуки открываемой неведомой могучей рукой двери, захватнически озаряла помещение, облекаясь исподволь в идеальной формы прямоугольник, который, преломившись, растекся по ступеням лестницы, осветив ее.       Мина восторженно и благоговейно выдохнула, когда ее привыкшим к свету, отчаявшимся глазам предстал до того упоительный вид: через медленно отворившуюся тяжелую дверь склепа, которую столетия, мерещилось, назад девушка, придя на Хэмпстэдское кладбище, отпирала ключом, вовнутрь усыпальницы лились лучи того равнодушного, ко всему приученного, отчужденного осеннего солнца, которому миссис Харкер радовалась ныне до выступивших слез искрометной радости, и виднелись оголенные, лишенные своей роскошной зелено-желтой гривы кроны деревьев, сидящие на ветках гаркающие вороны… Сердце девушки обезумевше заколотилось, забилось о ребра, дыхание прихватило.       Забыв обо всем на свете, забыв о графе и о его по-хозяйски расположившихся у нее на предплечьях когтистых дланях, Вильгемина порывисто ринулась было вперед, навстречу свободе, спасению, свету, и на иллюзорную, лживую и непродолжительную секунду ей примерещилось, что никто более ее не держит и вот-вот она вырвется из мрака. Однако Дракула, отпустив ее, но не на волю — лишь на полметра от себя, на расстояние вытянутых рук, без труда пресек ее поползновение сбежать, а затем, рванув девушку на себя, резко и сильно, так, что она с ощутимым болезненным толчком врезалась спиной в его грудь, приглушенно и пораженно охнув, вернул ее на место, восстановив прежнюю дистанцию между их телами — отсутствующую дистанцию. Вампир прижал разочарованно, раздосадовано и тоскливо всхлипнувшую от обостренного ощущения беспомощности и зависимости, поскуливающую и изнывающую от жгучего желания и неоспоримой невозможности улизнуть девушку к себе, как бы заключив ее в прощальное полуобъятье. Склонившись к напряженно приподнятому плечу и удобно устроив на нем подбородок, граф повернул голову так, что губы его едва ощутимо задели лилейную кожу девушки.       — Ступайте теперь, — проговорил он Мине на ухо, обдавая ее шею щекочущими холодными потоками дыхания и любуясь мгновенной реакцией избранницы на его близость — тут же проступающими и хорошо видимыми при свете анданте опускающего и роняющего свои лучи аккурат вовнутрь склепа солнца мурашками. — Идите к вашим друзьям и рассказывайте им о произошедшем, если посмеете… или же… — многообещающе оборвалась фраза на этой лукавой таинственной недосказанности, и его голос упал до угрожающего, плотоядного, хрипящего и огневого шепота, вибрирующие низкие ноты которого загудели в сознании Вильгемины, падшей во власть его гипнотического звучания.       Рука вампира, медленно огладив напружиненные плечи, острую ключицу и худую шею, скользнула, создавая ощутимое и волнительное, приятное давление, по груди миссис Харкер и неумолимо, решимо, уверенно и нагло устремилась по животу вниз. Резким импульсивным движением запрокинув голову назад, уронив затылок на услужливое мужское плечо, Мина рвано выдохнула сквозь зубы, разом утрачивая здравый смысл, осознанность, развеивая свои чаяния о побеги в этом возбужденном говорящем выдохе, стыдливо краснея и забываясь, теряясь в безграничности и бездонности темной запретной неги, мгновенно ее поражающей, пронзающей до костей. Распаленный ее пылкой реакцией, граф, приглушенно зарычав, уткнулся кончиком носа в благоухающий бархат девичьей кожи и, опьяненный этим афродозиаком, не устояв, вонзил зубы в чувствительную и уязвимую точку у мочки уха, легонько и бережливо кусая. Мысль о том, чтобы оставить на шее девушки не привычные две роковые ранки, а лиловый синяк — свидетельство сугубо человеческой страстности — показалась ему более, чем удачной и соблазнительной. И все же жалость к Вильгемине пересилила: воображая последствия — недоумение мистера Харкера, переходящее в подозрительность, а то и злобу, при виде такой доходчивой и исчерпывающей картины на теле его благоверной, — вампиру не захотелось подвергать любимую женщину таким испытаниям и необходимости объяснять потом угадываемое происхождение синяка на ее шее.       — Или же таите… — продолжал он азартным хриплым баритоном, слегка отстраняясь и изворачивая голову под подобающим углом, с тем чтобы иметь идеальный обзор и видеть поалевшее, залитое краской стыда и наслаждения очаровательное личико и затуманившийся, обессмыслившийся и потемневший взгляд, нацеленный ввысь и в никуда, — …лелейте поневоле в душе эти постыдные воспоминания о том, как позволяли мне целовать вас. Летите теперь, мой падший ангел, — с ласковой улыбкой обожания проворковал граф напоследок миссис Харкер на ухо, прежде чем отпустить.              Когтистые пальцы на ее плечах дразняще и изводяще медленно разжались, но осознала это Мина далеко не сразу же: ей понадобились минуты две, чтобы ощутить свою свободу, чтобы постичь ее, и только тогда она, легче вспугнутой неосторожным охотником трепетной лани, не медля более и не раздумывая, метнулась вперед, почувствовав еще несильный издевательский толчок в лопатки, и вспорхнула вверх по ступеням.       Выскочив из склепа, ни на секунду не останавливаясь, она кинулась, не глядя, не планируя и не понимая, куда, собственно говоря, несут ее ватные ноги, по аллеям кладбища, вся испуганная, обезумившая, с широко распахнутыми, одержимыми глазами, слепо и панически бросающими взоры из стороны в сторону. Она бежала меж крестами, могилами, памятниками и плитами, бежала и бежала, задыхаясь от усталости, но не прерывая своего скорого, витиеватого и бесконтрольного движения. Лишь одно заставило ее замереть — стук стремительно приближающейся кареты, которая, выскочив из-за угла на проезжую дорогу, едва не наехала на в ту же минуту как раз необдуманно вышедшую прямо на ее середину девушку. Кучер успел, натянув поводья, избегнуть столь рискованного и фатального столкновения: лошади встали на дыбы, их копыта, сделав красивый взмах по воздуху, рассекли пространство на расстоянии каких-нибудь полуметров от лица оторопело и оцепенело застывшей миссис Харкер. В эту же карету, чуть ее не сбившую, Мина, не долго размышляя, и села, велев изумленно таращемуся на нее, будто на негаданно возникшее у него на пути привидение, извозчику стремглав ехать прочь отсюда.       

***

             Пришедших ближе к полуночи домой мужчин ожидал жуткий, устрашающий и непредсказуемый сюрприз в виде взлохмаченной, навзрыд рыдающей, дрожащей, точно в припадке, миссис Харкер, которая, давясь слезами и не в силах ничего выговорить, задыхаясь прерывистыми и непрекращающимися всхлипами, на непослушных, подкашивающихся ногах двинулась навстречу к вернувшимся своим друзьям и в изнеможении и скорби, едва ли не замертво рухнула в объятья подхватившего ее супруга. Скоро отойдя от первично охватившего их ошеломления и испуга, мужчины разом обступили несчастную женщину, окружив ее заботой и опекой. Ее усадили на диван, предложили воды, напоили, осадили бессчетными встревоженными вопросами, но ни на один Вильгемина не в состоянии была дать вразумительный ответ. Поведение ее было странно и жутко: то и дело из ее подрагивающих уст срывались горячечные мольбы о прощении, обращаемые то к Богу, то к потрясенному и недоумевающему Джонатану; Мина то с пылкостью и надеждой льнула, обнимая, пряча распухшее от слез лицо у него на груди, к мистеру Харкеру, то вдруг отпрянывала от него, словно обожженная, и, заламывая руки, стонала: «проклятая», «нечистая», «порочная». Состояние женщины было до того плачевным — в обоих смыслах слова, — настораживающим и тяжелым, что друзья ее, не добившись успеха в попытках услышать от нее причины такого исступления, отослали чету Харкеров в спальню, с тем чтобы Джонатан побыл с женой тет-а-тет, утешил ее и помог ей заснуть. Предварительно опоив девушку — предложенным со стороны Квинси Моррисом коньяком и порекомендованным Джоном Сьюардом успокоительным, — оставшиеся в гостиной четверо мужчин проводили удаляющихся супругов взволнованными и озадаченными взглядами. Обсудив между собой данные Миной показания, Ван Хельсинг, Холмвуд, Квинси и Сьюард сошлись на общем, выведенном из сумбура, невнятности и обрывчатости украдкой вырвавшихся у девушки неразборчивых реплик и слов выводе касаемо того, что случилось с их подругой на кладбище и что повергло ее в такое отчаяние, безумие, ужас, напряжение, стресс, панику. Поняли они следующее: в склепе Вестернов бедная девушка повстречалась с графом, и тот долго не отпускал ее, запугивал и угрожал, но, к удивлению и счастью, не тронул и не укусил.       А пока охотники на кровопийцу осыпали изверга гневливыми словами, наверху, в спальне, Вильгемина, опоенная лекарствами и алкоголем, успокоенная утешительными и ласковыми речами мужа, его трепетными поцелуями и убаюкивающими прикосновениями, медленно погружалась в дурман тяжелого, глубокого сна. И ей, охмеленной коньяком, усыпленной снотворным, лишь сладостнее, реальнее, живее, детальнее, красочнее грезились те поцелуи во мраке склепа, и еще насмешливее, вкрадчивее, нежнее, доверительнее говорил с ней в ту ночь его голос.