Римские Цифры.

I. Он сидит около окна. Холодный ветер чересчур сильно морозит кожу. Но на вечно работающий мозг должного эффекта не оказывает. Так же, как и на сердце. Оно бьётся часто и рвано, поэтому пока он опирается спиной о стекло, поверхность может услышать самый успокаивающий неспокойный звук в мире. Кто вообще придумал это? Ему от собственного стука сердца страшно. Ему в общем-то страшно. Кончики пальцев пульсируют в такт голове. Он загнанно дышит, выпуская наружу облачка пара, и, если бы мужчинам было дозволено плакать, он отпустил бы себя первым в эту же секунду. Трясущиеся пальцы роются в бездонных карманах. Таких карманах, где спрятан маленький дом. И этот дом сейчас скрывает от него заветную пачку сигарет. Тревога. Тревога. Тревога. Сигаретный дым ведёт к отсутствию тревоги. Следовательно, ему необходимо покурить. На секунду огонёк освещает бледное лицо, исхудавшее чересчур сильно, влажное от пота. Губы мнут фильтр из-за непрекращающейся дрожи. Тихий выдох. Сердце оканчивает марафон. На секунду. II. Он пьёт воду. Жадно, будто человек, который на слабо собирается опустошить огромный бочонок с пивом на вечеринке. Капли воды стекают по горлу, не задерживаясь нигде и останавливаясь везде одновременно. Ведь если коснуться кожи – она будет влажной. Бусинки теряются в воротнике рубашки, пробегая вдоль ключиц, слишком чётко выделяющихся на фоне бледности и тонкой кожи, которая кажется почти прозрачной в плену пристального взгляда. Хочется пить бесконечно долго. Он пьёт огромными глотками. Такими, что грудная клетка начинает болеть. Кажется, глотка не предназначена для такого одномоментного объёма жидкости. Ему думается, будто такое же ощущение возникает у человека, когда он тонет. Захлёбывается, не может остановиться и в итоге погибает от этой боли в грудной клетке, что заполнена болотной мутью до отказа. Ему смешно от этой мысли. Да так, что он сам чуть не захлёбывается. Жаль. Отставив стакан, он, покачиваясь, идёт в тёмную спальню, на ходу снимая насквозь мокрую рубашку, которая теперь годится только для лежания на полу. И почему он только решил надеть её сегодня? Не помнит. III. Он часто вспоминает детство. Вспоминает слабость, слёзы, укусы пчёл и едкие фразы. Брата, что зазнавался и утешал в один и тот же момент. Каким бы холодным он сейчас ни выглядел – ему не хватает этого тепла, хотя бы от одного человека во всём мире. Он скучает по прошлому, по одной его части, так как остальные хотелось бы стереть сразу же. Но ведь пытаются удержать прошлое лишь те, кто не владеет настоящим. Ведь что у него есть? Каждый день у распахнутого окна, – серо и сумрачно – сигареты и боль в суставах. Исхудавшее лицо, исхудавшая душа, уже не содержащая в себе и капли света. А ещё чувство всепоглощающего беспокойства от того, что у него ничего нет. Он стряхивает с себя оцепенение и снова идёт к окну; он не выходил на улицу уже много дней, потому что отвык от прямого солнечного света, даже сквозь постоянные облака. Брат пытался просверлить дырку в его мозгу, чтобы вытурить из захламлённой квартиры на воздух, угрожал и раздражался. (Он испытывал невероятное удовлетворение в тот момент; братец наконец-таки выражал что-то, кроме равнодушия и спокойствия). Но ничто не сработало, и он остался дома. Как и всегда. Поэтому сейчас он морщится от пробивающегося сквозь шторы солнечного света, закутываясь в халат поплотнее. Там, внизу за окном, снуют люди. Спешат, гуляют, живут. А он использует голосовые связки раз в два дня, как по расписанию, когда в назначенное самим Майкрофтом время тот приходит «в гости». От воспоминания о придуманном выражении, которое и близко не описывает это вторжение в его личное пространство, он морщится, как будто его дёрнули за волосы. Он медленно поднимает изящные, созданные для музыки пальцы, как ему говорили его преподаватели, и дотрагивается до давно немытых прядей, дергают за одну. Неприятно. Дёргает посильнее. Именно такое ощущение и вызывает Майкрофтовское «пришёл в гости». VI. Он не помнит, когда начал пить кофе. Он не помнит, когда начал добавлять в него сахар, и понятия не имеет почему в данный момент не мыслит своей рутины без этого нелепого ритуала. Язык обжигает сладковатая чернота. Так горячо, что шипишь, а пальцы подушечками чувствуют жидкость через обожжённую глину. Разбить бы всё к чертям. Это закончилось неудачно в прошлый раз. Осколки разлетелись по комнате, а потом маленькие крошки каждый день то тут, то там впивались в стопы, забирались между пальцев или крошились под пятками. Один раз кровью можно было мыть пол. После того неудачного дня он старается обжигаться своим «чёрный, два сахара» как можно реже. Слишком уж неприятны потом последствия. Приходится ждать, пока напиток станет не таким разрушительным для него, но получается из рук вон плохо. Он учится, но, на самом деле, и учиться получается плохо. Именно поэтому он и бросил университет – кофе был чересчур дерьмовым. VII. Он помнит, что умел танцевать. В детстве. Мамуля силком затаскивала в класс мальчика, который с упорством, присущим только детям, пытался одним взглядом отодвинуть от себя всех возможных кандидатов на доставку боли и оскорблений. В будущем у него будет получаться отлично, но сейчас дети вокруг только корчат гримасы презрения, видя маленького мальчика с копной чёрных как смоль кудрей и бледным личиком с выделяющимися серыми глазами. Для взрослых он необычен из-за своей внешности, но у детей непохожие на других удостаиваются только насмешек. Поэтому он, медленно шагая, заходит в танцевальный класс, положив руки в маленькие кармашки и старается ни на кого не смотреть. Не важно, не его сфера. Спустя несколько занятий дети уже его побаивались, а он их ненавидел. Но танцевать ему понравилось, пусть и не сразу. Он помнит, как через несколько месяцев осознал, что упирается уже скорее по привычке. Он понял, что хочется прийти пораньше остальных и танцевать. Долго, кружась, плавно совершая каждое движение. Сейчас он думает, что был слишком глупым и нежным, наивно надеялся, строил планы на слишком многое и надевал наушники, пока танцевал один… Вспоминая, ему хочется смеяться. Не радостно, а злобно. Горько и едко. Потому что было больно. Мечты разбились, как его собственный нос. Кроваво и слишком неожиданно. Дети так жестоки. Намного сильнее, чем он себе представлял. Больше он никогда не танцевал. VIII. В одну из ночей он снова не спит. В очередной, не поддающийся нумерации раз, сидит на своём кожаном старом диванчике, глазеет на череп человека из XX века и задаётся вопросом: почему? В последнее время – это его главный вопрос. Почему он испытывает боль? Почему и физическую, и эмоциональную? Почему всё сразу? Почему он не может объяснить это своим всегда рациональным мышлением и просто понять причину? – Почему?! Впервые за три дня он открыл рот и произнёс слово. Майкрофт решил «проучить» его и не быть приятным гостем какое-то время. Когда он узнал об этом, то выдохнул с облегчением. А то он был готов на стену лезть. И лез. Конечно, изданный им минутой ранее звук не был похож на человеческую речь, скорее, на хрипы и скрежет по ржавому металлу, поэтому он морщится и пытается откашляться. Идёт на кухню, подрагивающими руками наливает воду из графина, немного промахивается, вода льётся на поверхность стола, и он кричит. Резко сбрасывает на пол всё, что стоит на столе. Благо, когда ты не выходишь из дома, кухня наполнена скудно, в том числе и обеденный стол, но графин вдребезги разбивается о кафельный пол и парочка ножей приземляется туда же. Босые ноги в нескольких сантиметрах от повреждений, и один большой осколок «подъезжает» по скользкому полу прямо к его ступне. Чиркает по коже заострённым кончиком и оставляет тонкую полоску. Он шипит. А потом кричит, и кричит, и кричит, пока голос не теряется в тишине и остаётся только ещё раз кашлять. IX. Иногда – очень редко – он смеётся. Смеётся так, что редкие люди, которые бывают в его жизни, пугаются. Ведь на самом деле смех не бывает красив. Он является таковым лишь тогда, когда вам нравится владелец этого самого смеха. Вот тогда он будет многогранным и чарующим. Ярким и светлым, желанным. Его смех никогда таким не был. Возможно, далеко в прошлом. Когда Майкрофт был другом, а других детей он ещё не встречал. Тем не менее он продолжал наивно верить, что когда-нибудь, в один из дней, который будет самым что ни на есть обычным, кому-то понравится его смех. Он корчит гримасу от этой глупой мысли, невозможной мечты, но это всё равно продолжает сидеть в голове. Глубоко въедливый червячок, которого так просто не выгонишь, сказав: больше не нуждаюсь в услугах несбыточных желаний. Нет. Он будет с тобой до последнего, высосет все соки на подпитку ненужной надежды, засядет, как паразит. Так вот, когда он смеётся, то делает это в одиночестве. Потому что на ошибках учатся, а ещё, смеясь, можно охрипнуть. Когда всё перейдёт в крики. Ему не нужно, чтобы кто-то это видел. Но иногда, очень редко, он смеётся на людях. Потому что… вдруг. X. Он сидит на скамейке в парке. Она холодна настолько, что уже не чувствуешь то, на чём сидишь. Он выдыхает облачко пара и наблюдает, как оно рассеивается раз за разом. Это и то интереснее, чем наблюдать за людьми. Одни ищут с детьми улетевших на юг уток, другие пытаются сломать лёд в озере и между друг другом. Безуспешно. На лице вырисовывается лёгкая усмешка с налётом пренебрежения. Забавно. Хорошо, что никто не пытается ломать его лёд. Наверное, один вид хмурого парня в длинном пальто делает его последним кандидатом на такой вид активности. Но тут к нему подходит маленький мальчик с синими глазами в глупой огромной шапке. С помпоном на макушке размером со всю его голову. Серые глаза пристально вглядываются в маленький укутанный комок. Мальчик ничего не говорит, только тычет невидимым в варежке пальцем ему в плечо, будто проверяет – ударит ли током? Он удивляется этому действию и внезапному прикосновению, которое чувствуется даже через плотный слой шерсти, но не показывает этого ни единым мускулом, продолжая сидеть неподвижно. Через несколько секунд мальчик в шапке молча уходит, плавно поворачиваясь и переходя на детский бег в сторону площадки. Удивлённые серые глаза прослеживают путь укутанного комочка, а потом закрываются. XI. Его всегда интересовал собственный организм. Функционирование оболочки, в которую заключён разум. Ещё в шесть лет – после игры в пирата – он прибегал в свою недетскую комнату, залезал на большую взрослую кровать с помпезными глупыми балдахинами, не снимая ботинок, и открывал первый попавшийся учебник по анатомии или очередную медицинскую энциклопедию, которая оказалась под подушкой на этот раз. Везде общая идея заключалась в том, что организм – это единый механизм. Всё функционирует верно, если каждая «шестерёнка» на своём месте. Почему тогда его сердце иногда так спешит? Он и сейчас задаётся этим вопросом: почему? Хотя уже вроде как знает ответ. Но от чего же, ради бога, его сердце постоянно пускается в свой неизменный спринтерский забег? Отчего трясутся руки и холодеют кончики пальцев? Он злится на этот орган сколько себя помнит. С того раза, когда заплакал и не смог прекратить, а сердце будто в горле билось. Маленькие кулачки зло вытирали дорожки из соли и обид, пытаясь затолкать их обратно в слёзные каналы. Каждый раз безуспешно, пока он не научился скрывать боль и показывать презрительную маску. Потому что понял, что помимо разума есть душа. Которая может трепетать от радости и предвкушений, сжиматься от горя, злости и обиды, а ещё разваливаться на части, когда ребёнок в школе в очередной раз делает больно телу, громко смеясь. «Дурак», «фрик», «мерзость». А сердце – реакция организма на метаморфозы души. И остановить это невозможно. Всё же он попытается это скрыть, забыть и вывести эту переменную из уравнения его жизни. Успешно ли? XII. //Sufjan Stevens – Futile Devices (DovemanRemix)// Что есть слова? Он думал об этом от силы секунду, и то лишь потому, что услышал песню в кафе, где пил кофе. Обжигающий «чёрный, два сахара». Он обратил внимание на музыку ещё до начала слов, до того, как обволакивающий голос неизвестного певца занял всё пространство в голове. Мелодия была слишком печальной, слишком серьёзной для обычной маленькой кафешки. На песню хотелось отвлечься, не слушать фоном. Разобрать каждую строчку и проникнуть внутрь заключённого смысла, двигаться плавно к тем чувствам, о которых пел голос. Как странно эмоционально для него. Ведь когда вступил певец – его будто перемкнуло. Глаза на секунду спрятались за дымкой, брови нахмурились сами собой, а между ними пролегла складка причудливой надломанной линией. Он будто растворился в рябящем пространстве, хотя не думал, что с ним такое возможно. Ему чудилось, что он слышит звук прикосновения к струнам. Разум отключился от анализа окружающего мира, и это был тот спасительный туман, мягкая темнота под закрытыми веками, и он почувствовал необходимый фокус на деталях. На том, как шерстяное пальто легко давит на его плечи, как длинные пальцы обнимают ещё тёплый стаканчик, как он будто укрывается от всего внутри. Ему захотелось – отчаянно захотелось – узнать, кто поставил эту песню в кафе. Кто смог найти то, что покорило его, что не могло не поражать, ведь он отлично знает себя. Хотя… кого он обманывает, если знает себя? Нет ничего удивительного, но нужно оставить данное заключение за скобками. Ему просто хотелось посмотреть в глаза этому человеку. Слова – бесполезные устройства. Колокольчик над дверью звучит потерянно. XIII. Комната пуста, как и всегда. Шторы закрывают окна крепко-накрепко. Так, что свет почти не проходит сквозь плотную ткань. Лишь слабое свечение бордового оттенка и тишина. Так тихо, будто город снаружи вымер. Или вымер он сам? Кресло напротив пустует, лишь подушка с Юнион Джеком занимает небольшое пространство на подлокотнике. Она лежит крайне опасно, будто в любой момент может встретиться с ковром. Он наблюдает за пустотой захламлённой комнаты, за микроскопическими пылинками, которые не может даже увидеть из-за отсутствия света, и за тем, как они предположительно оседают на любой поверхности. В том числе и на подушке, которая через пару секунд не выдержит натиска – преимущественно, частиц эпидермиса – и упадёт на пол почти беззвучно. Он наблюдает за гаснущим экраном компьютера, исчезающими отсветами и за потрескивающими поленьями в камине. Ему слышится стук капель из кухонного крана, который подтекает с самого въезда в эту квартиру, и тиканье часов в его тёмной спальне. Разбить бы их к чертям. Дом молчит. Он неживой. Отчасти из-за не работающих приборов в квартире, отчасти из-за одиночества и одинокого человека внутри. Добавить бы смеха…