Porta Triumvirato

Сколько бы ни тянул Эдинс шею, пытаясь разглядеть как обстоят дела у Луция на дальней половине арены, ему это не удавалось. Форлакс куда-то исчез и спросить было не у кого. Он только видел, как перед началом поединка соперники обменялись парой фраз, и Ибрахим, положив тяжелую руку на плечо Луция, подтолкнул того по направлению в дальний восточный угол арены. Эдинс напряг зрение, пытаясь по губам прочитать какие угрозы и оскорбления были пущены им в ход, дабы взъярить себя и соперника перед боем. Он бы очень удивился, если бы в точности расслышал что прозвучало из его уст на самом деле. - А не подскажешь, любезный Луций, кто из нас победил в нашем последнем поединке на мартовские иды? - не меняя сурового выражения лица негромко спросил македонец. - Припоминаю, что это был я, любезный Ибрахим. - Стало быть, теперь моя очередь? Левый глаз Луция за сетчатым забралом шлема подмигнул, выражая одобрительное согласие, в то время как нижняя открытая часть лица осталась недвижимо-каменной. К чести его, он и без столь очевидного намека постарался бы применить свое боевое искусство так, чтобы исход поединка для 39-летнего соперника был максимально благоприятный. И у кого повернется язык осудить ветерана, верой и правдой много лет отслужившего на благо Колизея, ублажая многие тысячи зрителей в их жажде жестоких зрелищ? Отчего старому и израненному Ауруму Ибрахиму не уйти на покой живым? Вкушая отдых на скромной вилле в Сардинии и записывая нравоучительные трактаты на основе своих многочисленных сражений и побед? Пусть свершится как он хочет, самолюбие Луция нисколько не пострадает, ведь он не ведет скрупулезного счета своим победам как Криштан. ...Форлакс появился так же внезапно как и пропал. И по выражению взгляда его, сочувственного и жалостливого, Эдинс понял, что новость, которую собирается сказать ему рудиарий не сулит для него ничего доброго. - Я кое-что узнал о финальном представлении и о твоей роли в нем.... Несчастный! Зачем ты третьего дня на базарной площади сказал, что император лысый? - Потому что это так, - растерянно отвечал Эдинс, несколько сбитый с толку абсурдностью обвинений, - как я еще должен был сказать, описывая его наружность новичкам-бриттам, которые его в глаза не видывали? - "Лысый как мое колено, да на моем колене и то больше волос, чем на его макушке!" - передразнил Форлакс, подражая его пьяному голосу, - не думал я, что ты настолько глуп, чтобы делать такие заявления столь громко и в столь многолюдном помещении! Ведь всем известно как трепетно император относится к церемониям и соблюдению приличий! Никто никогда не должен пенять другому на изъяны его внешности! А тут сам император! И шутки о его прическе! Известно тебе, дуралей, как сильно он переживал о потере волос и какие только целебные снадобья - от настойки на мухоморах до козьего помета - не втирал в свою голову днями и ночами? - Форлакс выглядел взволнованным и расстроенным, будто плешивость императора действительно его сильно печалила. - Что ж, если его это так заботит, пусть носит парик, - буркнул Эдинс, которому уже надоели причитания Форлакса, - я даже готов отдать половину своих волос на его изготовление. Надеюсь, на его маленькую голову хватит. - Молчи, несчастный! - пугливо озираясь по сторонам, горячо прошептал отставной гладиатор, - может статься так, что он заберет все твои волосы и голову в придачу... Эдинс ответил ему удивленным и растерянным взглядом. Оба замолчали, Форлакс - напряженно следя за последней оставшейся на арене парой Луция и Ибрахима, а Эдинс - прислонившись к каменной стене и размышляя - отчего же случается так, что дозволенные границы приличий, разума и здравого смысла у всех такие разные... Он вспомнил выпавшую не той стороной монету и нехорошее предчувствие заползло мрачной тучей в сердце. "О, Юпитер-Водолей, - закрыв глаза он обратился с молитвой к своему покровителю, - даруй нам с Луцием свою милость..." В это время предмет их с Форлаксом разговора полувозлежал на атласных подушках, подложенных под поясницу дабы смягчить твердость мраморного трона, цедил из кубка, украшенного драгоценными каменьями, фалернское и смотрел прямо перед собой из-под лениво опущенных век. Со стороны могло показаться, что император дремлет или глубоко погружен в собственные размышления, но тем, кто знал его близко, было известно, что чем более отстраненным он выглядит, тем более заинтересован в происходящем. - Дозволь спросить тебя, император, - нарушил молчание Чефер, - отчего ты выбрал именно этого гладиатора, а не, допустим, Дзубиса, коего десятого месяца поймали на том, что он страстно удовлетворял себя сам на базарной площади когда думал что его там никто не видит? Ведь самое большое наказание, которому он подвергся - отстранение от своих обязанностей на пару недель. Это если не считать, конечно, бесчисленного количества навозных шариков, коими его забросали наши добрые квириты. Надо заметить, что упомянутый префектом Дзубис имел чин центуриона в дакийском легионе. И, хоть и отличался некоторым скудоумием и неумением помыслить наперед, но в делах, где необходимы были быстрые ноги и умение срочно доставлять депеши, проявлял себя не с самой плохой стороны, за что и был ценен своим военачальником и прочими дакийцами. Инфантино пожал плечами. - Мне он неинтересен. Пусть его воспитанием занимается его легат Черчес. А что касается Эдинса - следите за тем, что вылетает из ваших уст и тогда вам не придётся следить за тем, что прилетает вам в голову, - он засмеялся, довольный своим остроумием и дал знак рабу наполнить кубки, - выпьем же, милый Чефер. Самое интересное впереди. ...Сражающиеся переместились ближе к центру арены и Эдинс снова прильнул к решетке. - Луций! Поднажми! Руби слева! Давай, ты сможешь! - закричал он что есть силы, видя что товарищ его изнемогает под яростным напором македонца и уже начал шаг за шагом отступать. - А-ахх! - вырвался у него горестной вскрик-вздох, когда Ибрахим сильным ударом ноги в щит противника швырнул того оземь на песок и следом вонзил по обе стороны от его головы оба своих кинжала так близко от лица, что тот едва ли бы смог шевельнуться. Луций остался лежать, раскинув по сторонам руки и тяжело дыша. Ибрахим не стал кичиться победой, тут же протянул сопернику руку, помогая подняться и уважительно похлопал его по плечу. Трибуны взорвались ликующими криками, прославляющими победителя, вперемешку с шуточками и смешками, которыми они осыпали побежденного, особенно в этом изощрялись молодые римские бездельники, обвешанные с головы до ног македонской геральдикой, из всех гладиаторов выбравших себе в кумиры неподражаемого Ибрахима. Распорядитель арены поспешил в сторону императорской ложи и, перегнувшись через портал, обменялся несколькими фразами с Чефером. Послушал, покивал почтительно головой и вернулся в центр арены. - Повеление императора таково: победителей наградить серебряными кубками с их именами начертанными на оных! Проигравших отправить таскать бревна на стройку нового лупанария! А по окончании строительства любовь и ласки гетер станут им утешением и призом, ибо все сражались достойно и не было такого, кто струсил и жалко выклянчивал пощады... - Клянусь Геркулесом! - блестящее от пота лицо Ибрахима исказилось обиженной гримасой, - если бы я знал, что будет положено проигравшим, я, может быть, и не сильно старался... Луций только головой сокрушенно покачал - нет, ну каков, а? Старый хитрый лис! - Зрителям приготовиться к следующему акту представления! - Продолжил распорядитель и сделал знак прислужникам, ожидающим его приказа за северными воротами. Едва он махнул рукой, ворота распахнулись и на арену было вынесено гладкоотесанное бревно длиной около пяти локтей. Оно было установлено вертикально, а нижний его конец заглублен в отрытую загодя яму, которая на время боев на арене была прикрыта деревянным люком с присыпанным сверху песком. Теперь бревно было надежно укреплено в этой яме и стояло, отбрасывая длинную тень, которая, намеренно или случайно, оканчивалась прямо у императорского подиума. У зрителей глаза заблестели ожиданием и любопытством, а по трибунам пронеслось такое шумное галдение и жужжание, какого не произвели бы и тысячи пчелиных роев. А Луция не оставляло беспокойство - ровно с того момента, когда Эдинсу не дали выйти со всеми на арену. Все время, пока шло сражение, он видел его боковым зрением или даже затылком, когда поворачивался к нему спиной - это бледное лицо на фоне подвальной темени, эти пальцы, до побеления вцепившиеся в прутья решетки... А может ощущение беды надвинулось еще раньше - когда подброшенный вверх динарий лег не той стороной и это произвело на его товарища столь гнетущее впечатление, что на него было жалко смотреть... И когда распорядитель молча преградил Луцию дорогу к выходу и взглядом указал на центр арены, он понял, что именно ему с Эдинсом в этом финальном действе будет отведена главная роль.