Sunliness

despite knowing they won’t be here for long they still choose to live their brightest lives —

Ей когда-то рассказывали истории о волшебницах, исполняющих желания страждущих, плетущих кружева магии из ничего, на что она, склоняя голову, с присущим детским любопытством недоумевала: как же так получалось, что чудес хватало на всех? И, если магия доступна каждому, почему никто не делится ей? Она видела цветные сны, в которых солнце простирало ей объятия, и, окутывая в тёплый свет, играло бликами на волосах, обещая вечную юность. «Прекрасна, прекрасна», – шептало оно, водружая венец из нарциссов и роз, целовало щёки. И каждый раз ей казалось, будто расцветает в сердце что-то новое, так стремительно, что сама по пробуждении шептала: «красиво», будто вот он, этот мир, как на ладони перед ней. Обманутой быть сладко. Шипы бывают ядовиты, и розы посмеиваются, – не из злобы, скорее, по привычке – над теми, кто до беспамятства наивен. Мами никогда не исключение. Нормальная жизнь, такая, как у неё – с множеством собственных чудес, тоже имела цену, но, возвращаясь мыслями в прошлое, она предпочитает заплатить как-нибудь иначе; может, и родители остались бы с ней, может, солнце не отняло б их у неё. Томоэ не наигралась в чаепития с куклами, а потом… Потом она впервые в своей недолгой жизни, близкой к тому, чтобы вот-вот разорваться, задумалась. Задумалась о том, почему же люди так отчаянно тянутся к свету. Мами не знала, но в тот момент, когда разум, угасающий, подобно пламени свечи, запечатлел в памяти прикосновение лучей палящего солнца, – поняла, что не хочет его терять. Ей не место во тьме, пока ещё нет, и сгорать она не желает, пеплом в землю врастать – тоже. Тут на зов вдруг явился дьявол. Или, постойте, не дьявол вовсе, а бог? Может, джинн, ангел-хранитель, или волшебник, облачённый в шкуру причудливого зверя, чьи глаза и в смерти не угасают? Виляет пушистым хвостом из белого меха и ухмыляется: «Ты дальше цвести-то хочешь?» Протянулась лента – желание жить, как проводник, через мрак, и вот, снова солнце приходит к ней в гости во снах, но объятия, почему-то, колючие; то ли солнце не признаёт её, то ли больше не любит. Мами разницу видит, но дважды два не может сложить, напомнить себе, что была у чуда цена, и она – не в магии, что по венам течёт отныне, плетя кружева. – Милый мой друг, я одиночества знать не хочу. Ты не волнуйся, в обиду не дам, от всех напастей уберегу, ты только не покидай, я прошу. Глаза, что не угасают, молчат – они, право, точно камни, и тепла не знают; ни сожалений, ни горечи утраты, проросшие в чужой душе. Контракт – не ошибка, ошибка – когда отрывают бабочкам крылья, нечаянно. А у Мами руки дрожат, потому что привычный мир трещит по всем швам, разлетается на осколки, которые та трепетно прижимает к груди, лелеет в надежде, глухой и беспомощной. И та отзывается под стеклом, глубоко в расплавленном солнце. Девочки из класса не понимают, почему у Томоэ ладони в порезах, и на мизинце живого места нет – неужто настолько печалью убита? Мами из прочных нитей рисует ленты, острые, как ножи, как боль, пронзающая в бою. Так вышло. Она теперь – одинокий воин, и сердце её ещё живо, и тело, а боль – это так, пустяки. Залечит раны, улыбнётся, вдохнёт и выдохнет пару раз, и всё, вернётся на место её душа. Душа. Девчонке по сей день неведомо, в чём цена, а душа, заключённая в самоцвете, знает наверняка. Она чувствует, молит и плачет, свою одинокую песнь поёт, напомнить пытаясь: ты здесь, конечно, есть, но не навсегда. Не бойся мушкет держать, ну же, он не такой же страшный, как эти ведьмы, не столь тяжёлый, зато защищать умеет, сама ведь целее будешь. Спасёшь всех, верно? Ты обещала, что не забудешь о долге своём. Волшебница, ты умнее и старше, справишься в одиночку, пусть и хотела сражаться вдвоём. Сладость победы тает, как сахар в чае, приходит тяжесть. Кто мог знать, что сказки – на то и сказки, чтоб ими и оставаться; на кону – целый город, сотканный из страданий, погребённый под ними, где человечность, возможно, единственное, чего ради стоит стараться, да и та за монету разменную сойдёт вполне. Мимолётно, неумолимо всё осыпается – точь-в-точь лепестки прекрасного дерева-вишни, сокрытом в имени дорогом; даже та, кого когда-то считала семьёй, верит, что Мами напрасно пытается прикидываться живой. – Спасёшь или нет – какая разница? Источник всего не что иное, как эгоизм. Или собственной шкурой жертвовать нравится? – Вспомни тех, кто пал по нашей вине. Среди них был ребёнок. А то и два. Вовек мне не расплатиться за их потерянные мечты. – Вина не наша, но грешники всё же мы? Так говоришь, словно они чисты. Ты, отвернувшись, продолжаешь идти. А им всё равно. Одна карта – две стороны; Фортуна пирует, готовясь сказания свои читать. Ночь опускается. Кому на этот раз смерть познать суждено?