Первый день

Из всех окон большого дома лился свет. Такой тёплый и жёлтый, какой бывал только здесь, в Норе. Будто мёд пролился, пока миссис Уизли пекла пирог. Будто не было никогда на свете бед и несчастья. — Может, вы всё же останетесь? — Молли держала дверь, подол ее домашнего платья развевался на ветру. — Нет, мы пойдем, — Тонкс понизила голос до шепота, — первый день цикла всегда самый тяжёлый. Ремус смотрел на чернеющий горизонт, по его лицу пробегали обрывки мыслей и предчувствие скорого появления луны. Он все прекрасно понимал. Он уже привык; он жил с этим слишком много лет. Тонкс взяла его за руку, и тепло ее ладоней оказалось оглушительным на фоне холодного сумеречного ветра.

***

Он лежал в темноте. Ломающая тело судорога уже прошла, но зрачки все еще лихорадочно бегали туда-обратно, оказавшись бессмысленно направленными на потолок. Конечно, он пил зелье, не дающее ему обращаться. Но жуткая ломка, лишающая разума и твёрдого сознания, все равно иногда случалась в полнолуние. Ремус всегда предчуствовал это и никогда не подпускал к себе в такие моменты Тонкс. Он чудовищно боялся причинить ей боль, если вдруг она решит прикоснуться к нему, и не хотел, чтобы она молча наблюдала за его мучениями, сидя в стороне. Он метался по кровати в одиночестве. Думать было больно, дышать было больно. Комната вращалась с бешеной скоростью, за окном мерзко ухмылялось чистое звездное небо. Чтобы удержать себя здесь и сейчас, не провалиться в тянущую черноту страха и удушья, Ремус обхватывал себя руками и закрывал глаза. Он не помнил, когда по телу пробежало облегчение, когда дыхание стало более глубоким и спокойным. Тело просто в миг ослабело. Теплые руки огладили его плечи. Мужчина глухо выдохнул, опрокинув голову на подушки. Сейчас он выглядел еще более потрепанным, чем обычно, и на фоне бесконечных измятых простыней это выглядело особенно страшно. В такие моменты он чувствовал себя старым. Она ничего не говорила, просто сидела рядом и протирала его лицо влажным полотенцем; Люпин не мог точно сказать, когда она зашла в комнату и оказалась рядом с ним. Все казалось правильным, пока Тонкс не вскрикнула тихо и испуганно. Ремус резко сел в кровати, почувствовав, как простынь болезненно оторвалась от кожи. Он оглянулся, и липкий страх хлынул потоками с кровати, быстро затопив всю комнату до самого потолка. Под подушкой нашлось пятно подсыхающей крови. — Все в порядке, Ремус, — тихие слова перекрывали боль, пока Нимфадора обрабатывала раны на его руках, — это твоя кровь, ты не сделал ничего плохого. Просто ты снова поранил себя... Кровь уже давно остановилась. Царапины заживут, и останутся только рубцы. Такие же, как покрывают уже все его тело. Он поцеловал ее так мягко, как только смог, и Нимфадора заплакала прямо в поцелуй. Удивительно, как много они пережили вместе за такое малое время.

***

Ремус был уверен, что он буквально источает плохое настроение. И правда, на его лице легко читалось: "утомлён и подавлен" — как будто обмакнули перо в чернила и написали поперек, немного неровно и торопливо. Он встал с кровати, сгребая пальцами простынь в один большой ком. Под глазами у него пролегли тени, взмокшие волосы прилипли ко лбу. Тонкс попыталась было помочь ему, но услышала усталое и тихое: — Оставь. Ремус повернулся к ней и заключил в объятия. Действительно, простынь была глупостью; его нагота в этот момент была глупостью; глупостью было и поднимающееся из-за горизонта солнце, которое светило так заботливо, будто не уходило никуда, будто не оставляло их один на один с полной луной и глухим страхом. По утрам все всегда было хорошо. По утрам можно было выкинуть из головы остатки боли и здраво оценить произошедшее. По утрам он еще больше ценил ее любовь и иногда волновался: вдруг отдает в ответ недостаточно? Он любил ее. И Ремусу порой казалось, что если он еще хоть раз увидит Нимфадору вот такой: обеспокоенной и тихой, то он тут же умрет на месте от щемящего чувства нежности.