Ненадёжное убежище

      Отец часто говорил, что для него семья — дар Пятерых. Что у него умная красивая жена, не только любимая, но и любящая. Что его сын — первенец, будущий наследник, сильный и активный. И что дочь, взявшая от матери приятную внешность и быстрый ум, к счастью, не унаследовала слабое здоровье.       Каждый раз, когда Алли это слышала, ей хотелось броситься к отцу на шею, поцеловать и повторить много-много раз, что он тоже дар Пятерых. Чаще всего она так и делала.       Именно отец научил их с Лиэмом молиться, когда они были совсем маленькими. Алли тогда пришла в восхищение от того, что с богами можно разговаривать, и всё спрашивала отца, какими голосами те отвечают. Он смеялся и велел слушать, потому что только так можно услышать.       После своей первой молитвы Алли, всё надеясь получить ответ богов, обращалась к ним так часто, что Лиэм назвал её чокнутой фанатичкой. Последнее слово она не поняла, но «чокнутая» было очень обидным.       Лиэм получил очень строгий выговор от отца, но какой именно — Алли не знала, она плакала в юбку матери. Мама гладила её по волосам и объясняла, что фанатики — это люди, которые очень сильно хотят достичь чего-то одного и потому забывают про всё остальное. «Пятеро слышат всех людей в мире», — говорила мама, — «и ответить всем не могут. Не зови их без причины, ласточка.» И Алли перестала молиться так часто, чтобы не мешать богам общаться с другими.       Отец пытался учить её и другому. Например, исповедоваться. В свою первое и последнее исповедание Алли сидела, слушая глухой и немного свистящий голос жреца, и не понимала, чего от неё хотят. Требовались какие-то признания в грехах, которых не было, человек за стенкой, которого она не видела, не верил ей и продолжал настаивать, полумрак душил, стены исповедальни сдвигались всё ближе, пол качался… Желая выбраться из этого кошмара поскорее, Алли сказала, что однажды украла груши из чужого сада и съела. Это была неправда — она и по деревьям лазала очень плохо, и к таким фруктам относилась спокойно — но жрецу, похоже, только это и надо было. Он начал что-то бубнить, Алли не слушала, только, когда воцарилась тишина, поблагодарила и поспешила как можно скорее на свежий воздух. Бессмысленная ложь давила на сердце. Богам в ней не было нужды, Алли знала точно. Зачем же эта ложь нужна была жрецу, она не понимала, и могла лишь попросить отца больше не брать её на исповедь. Тот, узнав про всё, согласился. Алли ещё года два не могла прятаться в шкафах и чуланах: пол начинал качаться, стены — ехать.       Молитвы она любила всё больше и больше. В отличие от Лиэма. Тот не появлялся в молельне без необходимости и как-то по секрету сообщил, что фрески с изображением Пятерых будто следят за ним. «Не представляю, как ты можешь торчать там часами», — жаловался брат, — «сидеть скучно, и ещё взгляды эти…» Алли на эти слова могла лишь вздохнуть. «Следящих» Пятерых она не боялась, потому что боги смотрят на людей отовсюду, и бояться их взгляда значило лишь жизнь в вечном страхе. Фрески же просто были выполнены в особом стиле — конечно, Лиэм таким не интересовался и про такое не читал. А молиться Алли правда могла часами и не видела в этом ничего сложного. Может быть, потому что это была какая-то «неправильная» молитва. В ней Алли обращалась к Пятерым в общем и каждому из них в частности, говорила, чего она хочет узнать или достичь, а потом ждала ответа. И последнее было самым приятным. Мысль будто превращалась в серебристо-белую птицу, парящую над лесом воспоминаний, и с высоты её полёта Алли могла уже без сиюминутных эмоций взглянуть на прошлое. Становилось ясно, где ей стоило извиниться перед кем-то, а где — нет; чем она руководствовалась, принимая решения; в голове выстраивались видения будущего, основанного на принятых решениях. В ожидании ответа богов Алли отвечала сама и после каждой молитвы чувствовала себя спокойнее и более знающей себя. Подобное состояние приходило ещё при занятии рукоделием — руки работали иглой или крючком машинально, в то время как разум птицей летал где-то совсем далеко.       Она пыталась объяснить это другим. Её не понимали. Отец благодарил Пятерых за то, что они одарили его дочь терпением и рассудительностью. Мать радовалась, что Алли нашла способ приводить в порядок свои мысли. Лиэм слушал с участливым видом, но это был верный признак того, что он просто вежлив.       Когда мама стала угасать и лекарь запретил её часто навещать из страха, что недуг заразен, Алли поняла: молитва — это не только общение с богами, но и убежище. Весь её мир тогда состоял из отца, пропадающего то в молельне, то у лекарей; брата, которому почти всё время удавалось сохранить уверенный вид; и матери, принимающей свою болезнь спокойнее всех. Пытаясь поддержать их всех, Алли сошла бы с ума, если бы не проводила пару часов в день в своих мыслях. Серебристо-белая птица неслась над лесом, и никакие беды мира не могли её догнать.       В день похорон матери, после церемонии, Алли вернулась в свою комнату, закрыла на ключ дверь, опустилась на колени и прошептала привычные слова, сама не зная, хочется ей забыть или вспомнить. Очнулась она от грохота. Отец кинулся к ней, обнял, начал гладить по голове и взывать к Всевышним. Лиэм, виновато косясь на выбитую дверь, сказал, что они решили, будто она «сделала что-то страшное». Только после этого Алли поняла, что молилась с позднего утра до позднего вечера.       Молитвы и воспоминания стали её убежищем на много лет, но «по-настоящему», истово, желая во что бы то ни стало получить ответ, Алли обращалась к Всевышним только один раз — в ночь перед казнью отца. Она просила, чтобы всё это оказалось ошибкой. Чтобы его оправдали. Чтобы он смог убежать и скрыться. Чтобы он превратился в птицу и улетел. Чтобы всё это оказалось просто страшным-страшным сном. А потом было утро, была толпа, был эшафот, была снежно-белая рубаха на отце, был громкий театральный голос, зачитывающий приговор. Был свист металла, рассекающего воздух.       То странное забытье, через которое её несли серебристо-белые крылья, не было ни воспоминаниями, ни молитвой. Молиться Алли уже не могла, но проклинать глухих (и слепых, и немых, и бездушных, простите, Всевышние, я почти верю, что вы такие) богов ещё не могла. А потом с улыбкой Десятирогого старый лис Киммел предложил свой «особый» вариант… Она решила постараться ещё, поискать силы в себе и во Всевышних. Ради Лиэма.       И теперь леди Алания, Алли, рабыня инквизитора сэра Бенедикта, сидела на голых досках, слушала истошные (настоящие или мерещатся?) крики, и чувствовала, что скоро серебристо-белые крылья не смогут унести её туда, где её никто никогда не найдёт. Потому что того места уже не будет.       За дверью раздались тяжёлые шаги.