Память моя - проклятье мое

Это был один из тех дней, когда приятный бархатистый голос диктора вещает о том, что из центральной части страны движется умеренный антициклон, который принесет с собой теплые воздушные массы, и земля прогреется до шестидесяти четырех и четырех градусов по Кельвину. И тут заиграла легкая ритмичная музыка, пришедшая из пятидесятых годов.

You make me feel so young You make me feel like spring has sprung Every time I see you grin I’m such a happy individual

-Надо же! Моя любимая песня! – весело произнес доктор Таракан и снова погрузился в работу над новым изобретением, незаметно пританцовывая и выбивая ритм заводной песенки ногой.

The moment that you speak I want to go and play hide-and-seek I want to go and bounce the moon Just like a toy balloon*

«Да, веселый и бесшабашный народ эти ученые» - подумала Сьюзан, подперев рукой подбородок и наблюдая за забавной возней доктора Таракана на своем столе-площадке. Он переставлял микросхемы с места на место, припаивал к ним конденсаторы и невнятно бормотал что-то забавное, что заставляло прислушивающуюся к нему Гигантику улыбаться. А в это время Б.О.Б. и Звено что-то увлеченно обсуждали между собой, при этом Б.О.Б. оживленно жестикулировал - видимо, те двое спорили о чем-то. И в этом споре побеждал спокойный рыбопримат. Сьюзан тихо выдохнула и глотнула горячего кофе из своей жестяной кружки. После победы над инопланетным захватчиком, квинтет монстров теперь пользовался особыми привилегиями за счет государства: их камеры были теперь оборудованы самым необходимым и по последнему слову техники, также им разрешалось выходить на поверхность… эдакие увольнительные. Теперь они нашли свое место в этой жизни, как нормальные люди, служа на благо страны и мира. Люди… забавно… Единственными «людьми» в монструазной команде были Сьюзан и доктор. И для неё уже не секретом было лабораторное прошлое Б.О.Б.а, когда он в конце пятидесятых разгуливал по Детройту, не зная, кто он и где он, да и зачем он. И уже приелись бесконечные байки Звена о приключениях в тропических лесах Юрского периода, когда он дразнил центрозавров и катался на птеродактилях и когда на землю упал метеорит. Но вот доктор Таракан никогда не упоминал ни о своем происхождении, ни о прошлой жизни, когда он еще был человеком. И в тот момент в голову Гигантики пришла идея… Генерал Уоррен Воякер – тот, кто знает все обо всем в Зоне 50. Личность, конечно, неприятная, все эти солдафонские грубые замашки: лихой хват и хриплый голос – отнюдь не красили пожилого офицера. Он с сослуживцами и сверстниками легко переходил на «ты», развязано хлопая их по плечу, стараясь убедить, что грубость и прямолинейность и есть проявление мужества, которые-де свойственны отважным летчикам, десантникам и пехотинцам, коим он и являлся. -Генерал! – окликнула девушка офицера, который неспешно шел в штаб. -Слушаю, - он резко со свистом повернулся на каблуках начищенных сапог к приближающейся к нему Сьюзан. -Генерал! У меня к вам очень важное дело! Воякер вытянул морщинистую шею вверх, чтобы лучше слышать, что говорит Гигантика – все тот же возраст сказывался на состоянии ушей, но генерал не спешил приобретать слуховые аппараты, считая это уделом нытиков. -Да, мисс Мерфи? -Знаете, у вас же в архивах есть досье на каждого монстра, ведь так? – Сьюзан смотрела вниз на Воякера с долей осторожности – мало ли, что может выкинуть этот старичок с недавно вылезшей проседью на висках. -Вам не позволено, - генерал снова с той же скоростью отвернулся от неё и снова заковылял в сторону штаба, заложив руки за спину. -Но генерал! – Гигантика перешагнула через офицера, преградив ему путь с настойчивостью пятилетней девочки, которой не хотят объяснять, откуда берутся дети. -К тому же, милочка, - заметил Воякер, выставив усыпанную медалями грудь вперед, - ни у меня, ни у кого-либо другого здесь нет полномочий, пользоваться данными материалами. «Проклятье» - с досадой подумала Сьюзан, сжимая кулаки и хмуря лоб. Но Уоррен Воякер не глупый человек, хоть и шифруется под маской сурового ветерана, прошедшего Вьетнам. -Знаешь, крошка Долли, если ты хочешь узнать о нем побольше, почему бы тебе не спросить его самой? – генерал продолжил свой путь в штаб, пройдя под Сьюзан и все так же сосредоточенно о чем-то раздумывая. «И правда… но вот опрос – захочет ли он рассказать?» - девушка посмотрела в сторону Воякера и отправилась обратно в свой ангар-камеру. Через полчаса должны дать сигнал об отбое. Монстры готовились разойтись по своим камерам. Все кроме доктора Таракана. Сказывалась его тараканья природа, а, как известно, тараканы – ночные насекомые. Персонал и Б.О.Б. со Звеном давно свыклись с подобным распорядком дня насекомоподобного гения: в связи с тем, что он, как минимум, укладывался спать ближе к четырем часам утра, а просыпался ближе к обеду, и то, если его как следует растормошить. -Пока ребята! – проплывал Б.О.Б., - сладких снов! -Взаимно, приятель! – кричал ему в ответ Звено, почесывая поясницу, - Док, Сьюз, спокойной ночи! -Доброй ночи, Звено! – пролепетал Сьюзан, помахивая на прощание рукой монстрам. -Да-да, - бормотал Таракан, сверяя показания счетчиков. Заметив, что профессор с головой ушел в сооружение своего нового аппарата и что с вопросами лезть к нему себе дороже, если не хочешь схлопотать паяльником между глаз, что, кстати, случалось с остальными, когда те пытались оторвать Таракана от работы, чтобы тот, хотя бы, поел, Сьюзан пошла купаться. Двадцать один метр с кепкой, конечно, внушительно, но дюже неудобно в плане обычных вещей: сколько материалов уходит на вас, чтобы скроить даже нижнее белье и носки, сколько гигиенических средств вы расходуете, сколько воды вы на себя выливаете, когда моетесь, и сколько еды вы потребляете… как табун мустангов… и сколько денег на все это уходит. Но на средства госбюджета можно и побыть приживалкой-сверхмощным-оружием. Вернувшись из душевой камеры, девушка учуяла ужасный запах гари, расплавленной пластмассы и горящей ткани. -Что за?! Доктор! Когда она увидела разъярённого профессора, который, скалясь во все свои триста с лишним зубов, топтал обгоревший халат и бросал непонятные проклятия направо и налево, то все встало на свои месте. -Что пошло с вашим изобретением не так, доктор? – Сьюзан потянула свободную футболку вниз к ногам и села рядом со столом-площадкой. -Б.О.Б.! - у доктора Таракана была своя расшифровка этой аббревиатуры – Большая Одноглазая Бестолочь, - растворителя на него нет! Таракан с досадой поглядел на погибшее изобретение и закатал рукава серого свитера, обнажив худые загорелые ручонки. -Сколько раз я ему говорил, чтобы он не приближался даже на пять метров к моим изобретениям! Механизм должен быть сухим! А его слизь не дает нормально функционировать! – простонал он дрожащим фальцетом, выдергивая уничтоженную плату, а потом пнул её куда подальше, что та улетела далеко-далеко и упала с характерным треском ломающейся техники. Таракан в бессилье рухнул на колени и обратил зелено-янтарные глаза к девушке. -Что со мной не так, Сьюзан? Почему мир ко мне несправедлив? – этот вопрос и стал сигналом для Сьюзан, и она задала встречный вопрос. -Быть может, ответ кроется в вашем прошлом, доктор? В мгновенье ока жалкое выражение «лица» сменилось на горькое: тоненькие усики на голове сжались, а тонкие губы искривились в непонятной насмешке. -И что станет с того, что я вновь переворошу прошлое, от которого отказался, девочка моя. -Я хочу вам помочь! – Сьюзан наклонилась к бедному Таракану. -Я все равно не могу. -Почему? -Эта жизнь была наполнена унижением и болью, Сьюзан! Такой болью, что даже ни музыка тех лет, которая мне нравится, ни светлые моменты того времени, тоже редко приносят мне радость! -Доктор… - девушка лишь неслышно выдохнула с недоумением на лице, стараясь посмотреть прямо в глаза бедному существу. -Что же ты со мной творишь, - он утомленно закрыл глаза и оттянул воротник свитера. -Возможно, все это могло отягощать вас, - Сьюзан подняла опаленный лабораторный халат и, бережно сложив его, положила на один из тех миниатюрных столиков на площадке. -Не сильно… с чего тебе начинать, - Таракан сел у самого края. Ноги его свисали прямо над обнаженными коленями девушки, на которые он смотрел, потом постепенно поднимал взгляд, переходя на раскрытые изящные ладони, безразмерную черную футболку с логотипом Зоны 50, на шею с виднеющейся зеленоватой венкой, на доброе круглое лицо с большими голубыми глазами, такими добрыми и искренними, и на влажные серебристыми волосы. И тут что-то мелькнуло в огромных глазах доктора: -А хотя… все началось с моей матери… да! Мама! Она была еврейкой. А, как известно, если моя мама еврейка, то и я, её сын – еврей тоже. Она была прекрасна, когда была молода. Да и к концу своей жизни в ней оставалась та природная красота. -А от чего она умерла? -Она умерла от карциномы… в пятьдесят семь лет,… а мне двадцать семь… я родился в Лионе. -Во Франции? -Да, не перебивай меня, я и так переступил через себя, чтобы удовлетворить твоё любопытство, - он скрестил руки на груди и прищурился. Девушка лишь виновато сжала губы и кивнула. -Мой отец – знаменитый ученый-биолог, чья фамилия гремела во всей Европе. Это был человек холодного расчета и здравого ума, который умел подчинить себе все, будь у него желание. Я родился в тысяча девятьсот тридцать втором году, я был жутко слабым, повитуха даже сказала, что я не жилец. Ха, а я всем им показал. Даже пережил их всех! – он горько усмехнулся, торжествующе подняв кулак, - но отец меня невзлюбил на месте же – поверил той полоумной старухе. Да и особенного недостатка его любви в грудничково-ползающем возрасте я не ощутил. Мама оберегала меня от всего, я был спрятан под её крылом. Первое воспоминание о доме в возрасте каких-то девяти месяцев – он был маленький, и там был сад с лавандой. Боже! Как я обожаю лаванду, девочка моя. Тогда я просто купался в ней, пока не пропахну насквозь ею. И в доме была такая же маленькая комната, которую отец пристроил под свой кабинет. В возрасте двух лет мне довелось туда пробраться. Там были горы самой разной литературы: начиная исписанными его почерком листами, заканчивая многотомными пособиями по зоологии. Я помню, в какой ярости он прибывал, когда увидел меня рассматривающего его записи, потом он узнал, что в тот момент я читал. Никто меня не учил. Это было заложено во мне с самого момента зачатия и начала дробления зиготы. Мне нравилось читать, я буквально ел эти книги, усваивая все, что было написано в каждой строчке, в моей голове. Я вкусил сладкий запретный плод знаний в том возрасте, когда дети только овладевают искусством завязывания шнурком, а это три-четыре года. И каково было изумление отца, когда он видел меня, большеглазого щуплого мальчонку, издали напоминающего марионетку, который читает Марселя Пруста. Тогда в его голову пришла мысль вырастить будущее науки и культуры двадцатого века – он начал заниматься со мной. Он учил меня арифметике, орфографии, вкладывал в меня азы простой механики. И мне казалось это волшебным – познавать мир. Но, как говорится, от любой высокой идеи будет падать такая же тень. И вот мне шесть лет. Холодность моего строгого отца сменилась на гордость, мать меня все так же беспамятно любит, а я её. В этом возрасте дети идут в школу, и только там получают мизерные знания, которые некоторые плохо усваивают, считают на палочках, читают по слогам. А я в это время уже вычитал логарифмы и читал наизусть Шарля Кро: Il marche à l'heure vague où le jour tombe. Il marche, Portant ses hauts bâtons. Et, double ogive, l'arche Du pont encadre l'eau, couleur plume de coq. Il a chaud et n'a pas le sou pour prendre un bock. Mais partout où ses pas résonnent, la lumière Brille. C'est l'allumeur humble de réverbère Qui. rentrant pour la soupe, avec sa femme assis, L'embrasse, éclairé par la chandelle des six, Sans se douter — aucune ignorance n'est vile Qu'il a diamanté, simple, la grande ville.** Сьюзан вслушивалась в его говор и сердце замирало. -Мною восхищались и меня ненавидели. Надо мной насмехались, намекая на происхождение моей матери. Дети… они в одно и то же время самые святые и непорочные и самые жестокие создания на всей планете. Я ощутил это на собственной шкуре: в нашем районе жила банда больших мальчишек, и для них я казался удобной мишенью, чтобы обкидывать меня оскорблениями и камнями, красть мои книги и бить меня за то, что я не такой, как все дети. В конце концов, я не выдержал это унижение и постарался постоять за себя, - он потер лицо там, где должен быть нос, а потом перешел рукой на жесткий хитин громадного затылка, - я вернулся домой весь в крови: нос сломан, губа разбита, кожа на коленях связана, и сотрясение мозга… жалкое зрелище…

Эй, ты! Рухля! Давай еще потанцуем! Ты смотри-смотри, как он идет! А как твоя голова не перевешивает тело? Там же тако-о-ой огромный мозг, а тело у тебя, как у палочника! Эй-эй! Жид! Жидовское отродье! Давай езжай в свою обетованную землю! Тут тебе не место! Эй Жид!

-Жид, - вымолвил Таракан, разжав кулаки, так сильно стиснутые, что от ногтей остались красные вмятины на ладонях, - за что они так со мной, Сьюзан? Я не сделал ничего плохого. Он заикался и путал слова, глядя в краснеющие голубые глаза девушки. -А потом… потом началась война… мне было восемь лет. И я понял, что жестокие не только дети, но и вполне умные взрослые. И понял, что мне не выжить. Повитуха оказалась права… но моему отцу предложили работу за океаном в самый канун войны, и мы уехали… помню число пятое июня тысяча девятьсот сорокового года. Через пять дней напали и на Францию. Мне было очень трудно расставаться со своим домом, с лавандовыми кустами. Но это блекнет по сравнению с тем, что было бы с нами, если мы остались: расстрел, газовая камера, опыты, доменная печь,… конечно, я и тогда был маленьким гением, но до меня никак не хотела дойти причина войн и ненависти. Поэтому я спрашивал своих родителей: «Мам, пап, а почему они нас так ненавидят? Что мы им сделали? А почему они так поступают?». Но с другой стороны я радовался тому, что теперь вместо меня страдали те, кто меня беспричинно унижал. Оооо… я захлебывался слюной, представляя их муки, по дороге к новому этапу моей жизни. Дом в Сан-Франциско! Новые кусты лаванды у крыльца. Изобретение антибиотиков, в котором принимал участие мой отец. Лучезарная улыбка мамы. О… это было счастье, длившееся пять месяцев… пока отец не попал в авто-катастрофу. И тут улыбку будто содрали с её лица, она постарела. Из сердца вырвали кусок и прижгли пустое кровоточащее место. Несмотря на все его холодность и сдержанность, она любила его не меньше, чем меня. А он ушел…

«-Мама! Не плачь! Мама! У тебя же есть я! Я тебя люблю! Улыбнись, мам! Ты ведь такая красивая, как те кусты лаванды! Как ангел! -О, мой маленький Герберт, ты поймешь мою печаль, когда сам безропотно влюбишься. -Но я люблю ТЕБЯ, мама! -И я тебя, мой дорогой»

Страх окутывал меня холодным покрывалом с вшитыми осколками льда. Я боялся больше не увидеть её улыбку, и одеяло укутывало меня крепче, вдавливая в мое тело этот острый и холодный лед. Я боялся все тех же оскорблений и унижения, которые нахлынули на меня более мощной волной, чем там, в Лионе, и одеяло душило меня, а раненная душа истекала холодной кровью.

«Лови его! Маменькин сынок!»

Как же мне хотелось избавиться от этих паразитов раз и навсегда. Тогда и зародилась моя маниакальная сущность – девять лет. В девять лет я создал свое первое изобретение – ультразвуковая пушка. Месть – холодное и сладкое блюдо… мороженое… ммммм... -Вы любили сладкое? – Сьюзан села по-турецки на своем огромном диване, придвинув ноги к себе. -Любил? И сейчас люблю… даже сильнее, - Таракан пожал плечами и потер подбородок, - особенно фисташковый пломбир. -Мне тоже он нравится, - широко улыбнулась девушка. -Надо же, - он встал с края стола и похрустел затекшими коленями, - а потом я все-таки пошел в школу… пришлось, потому что я бы не получил аттестат об образовании и не поступил бы в Виргинский университет на кафедру искусств и наук, после которого стал там лаборантом. А потом преподаватели заметили мой талант – я показал им пару своих изобретений. Меня пригласили работать в секретные лаборатории, где разрабатывались новые лекарства и оружие. Такой ум, как у меня – клад для них. Но я им не нравился. Они глумились над моими «погаными» усишками и над моей походкой: я постоянно ходил с прямой спиной, но голову я держал опущенной. А она меня шутливо ругала:

-Герберт! Тебе уже двадцать четыре! В конце концов, я хочу понянчить внуков! -Мама, вам мало детей в школе? Кто же на меня поведется-то? К тому же, я не встречал никого красивее тебя! -Подлиза! Чеши в свой НИИ!

Мама радовалась мной. Мы снова были счастливы, несмотря на неприязнь моих коллег. Пока не…

-Герберт! Герберт! -Да, Доус? -Звонили из больницы… -Нет…

… пока эти метастазы не добрались до самых жизненно важных органов. Она лежала на больничной койке, бледная с темными кругами под глазами. Она казалась мне восковой, особенно при дневном свете, который просачивался сквозь крону дуба, росшего перед окном.

-Мой маленький Герберт, где ты? Опухоль поразила зрительный центр – она ослепла. -Почему ты не говорила? -Я не хотела тебя огорчать. Ты ведь был так счастлив. -Мама, мама! -Прости меня, сынок, только ты на свете можешь прощать, как я. Прости меня… я не дала тебе того всего, что могла. -Зачем? Ты дала мне больше! Ты дала мне жизнь! Ты дала мне надежду! Ты дала мне свет! А теперь… -Прости…

Её не стало. И я остался один на один со всем этим громадным жестоким миром, который так и норовит раздавить тебя, как… таракана. Без неё я вконец обезумел – люди для меня стали материалом для исследований, я проводил на них опыты, пока никого не осталось в живых кроме меня. И тут нагрянула новая опасность: я жил в биполярном мире. Коммунисты и демократы. Холодная война постепенно росла в третью мировую. У этих двух сверх держав имелись тузы в карманах – ядерные бомбы. Инсектозавр. Знаешь, его привезли из одной из префектур Хиросимы. Сколько людей просто испарилось в тот день, кроме этих маленьких существ… тараканы. Они жили и во времена Динозавров, они пережили падение метеорита и бомбардировки «Малышом»***. Они настолько живучие, но они малы и омерзительны. Одно слово «таракан» пробуждает самые отвратительные ассоциации, а что же тогда будет с человеком-тараканом? Двенадцатое сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Я работал над своим аппаратом три года, в надежде на то, что я принесу хоть что-то в этот мир. Пустая лаборатория. Никого. Я один. На часах давно за полночь. Всего какие-то секунды отделяют от меня неминуемого краха. Эксперимент должен был быть удачным. Но всегда что-то должно пойти не так. Потом был пожар, после которого весь НИИ сгорел дотла вместе с другими работниками, а я выжил, потому что убежал – сильно напугал молоденькую лаборантку. И из-за массовой паники произошла утечка газа. Я убежал на могилу к моей матери, где посадил куст лаванды. И просидел около неё всю ночь, пока меня не увидел сторож кладбища, и не приехал спецотряд. И вот я здесь уже как полвека ползаю, питаюсь, пытаюсь сбежать, - доктор Таракан опустил рыжую голову на грудь и схватил себя за плечи покрытыми ровным загаром, не сошедшим и по сей день, жилистыми руками. -Лучше бы я тогда сгорел заживо, или умер во время эксперимента – меньше мучений, - прошептал он про себя. Сьюзан смотрела с ужасом на маленькое существо, сжавшееся на столе-площадке. -Доктор? Доктор? – таракан мучительно взглянул на неё огромными покрасневшими от накатывающих слез глазами. -Да, девочка моя? -Знаете, вы говорили, что в вашей жизни было чередование хорошего и плохого, - доктор приблизился к краю стола, - когда вы нажали на кнопку, и ДНК попало в вашу кровь, началась черная полоса в вашей жизни. Потом вы попали сюда, и началась светлая! Вы нашли друзей! -Да, но потом она начала темнеть из-за постоянной однообразности в четырех титановых стенах. -Оттого-то вы пытались убежать? -Оттого-то и пытался, Сьюзан, - Таракан окончательно поник и сцепил руки в замок. -А теперь вы счастливы? -Не совсем… Тогда Сьюзан взяла доктора в руки и легонько прижала к себе, стараясь не задушить его. -А теперь, доктор? *Песня Фрэнка Синатры ** Он ходит в смутный час, вечерний и неяркий, Неся свой длинный шест, когда двойною аркой Рябую воду мост обводит на весу. Жара не спала, а на пиво нет ни су. Но где б он ни прошел, там сразу свет заветный Затепливается. Фонарщик незаметный, Он к ужину спешит и вот, обняв жену И свечку тонкую, грошовую, одну Поставив на столе,- сидит и знать не знает, Что он алмазами весь город осыпает. *** Одна из двух бомб, сброшенных в сорок пятом году на Хиросиму и Нагасаки.