Ядовитый песок

      Мужчина повернулся на ещё горячем песке и первым делом нащупал окровавленную саблю. Ножны её он давно потерял в суматохе, в которой покидал город. Из-за жары кровь на ней запеклась и стала похожа на омерзительную ржавчину. На ту болезнь, которая охватила весь его народ. И каждый вечер, глядя на это оружие, мужчина вспоминал свою цель.       Он покинул город уже несчётное количество дней назад. Хотя передвигался он только по ночам и считал только их, все его воспоминания о пройденном пути слились в одно нескончаемое брождение по бескрайнему песку под куполом бледных звёзд.       Существует ли она вообще, эта колдунья змей?       В момент, когда всё в его жизни разрушилось, он вдруг вспомнил сказки матери про слепую полудевушку-полузмею. Мать его запугивала, что эта таинственная колдунья может слышать дыхание, стук сердца, даже мысли. Такие басни лишали мальчика сна. Он часто прислушивался, не шуршит ли что-то за окном, не шипит ли.       Отец подпевал матери и предупреждал, что лживые слова тоже призывают её. Это совсем не пугало братьев и сестёр мальчика. Казалось, он единственный, кто избегал сплетен и говорил всё прямо, лишь бы спастись от встречи со зловещим существом. Но с возрастом всё чаще приходилось лгать.       Теперь уж он думал о ней каждый день. Согласится ли она ему помочь? А сможет ли? Почему все говорят, что она слепа? Она родилась такой, или стала? Неужто её тоже предали? Её так боялись, что поймали и ослепили? Теперь он позволял себе самые откровенные мысли, бесстыдные идеи. Он хотел её увидеть, а, если она не существовала, он хотел её создать.       Всё чаще жизнь одинокого путника пустыни становилась невыносимой, поэтому мужчина начал грезить о том, что было бы с ним, останься он в городе. В его родном городе, где последний источник чистой воды был отравлен. Представлял он свою мучительную смерть, которая постигла его жену и сыновей. Снилось ему, как он так же наивно выпивал губительную воду. И, когда он просыпался, уже не так чувствовал первобытный страх перед самой ядовитой из колдуний. Ведь весь этот насквозь прогнивший лицемерием мир стал ему омерзителен. Он уже желал податься в её наёмники, ему уже чудилось, что они похожи, что он её понимает.       Снова жгучее солнце закатывалось на долгожданный отдых. Оно ещё плавило горизонт и пускало длинные, как кобра, тени от каждой дюны, но уже настала пора снова отправляться в путь. Мужчина наклонил флягу, с горла которой упало всего несколько капель, и жадно вдохнул горячий воздух вместе с ними. Однако вместо утолённой жажды почувствовал только скрежещущий на зубах песок. Ветер всё усиливался, и теперь он не мог открыть глаз. Раскалённые на арабском солнце песчинки иглами пронзали прохудившиеся за недели пути шальвары и обжигали кожу. Бабуши занесло песком, и вот за считанные минуты мужчина начал тонуть в волнах песчинок. Он не видел ни зги и не мог определить даже направление пути, но мог поклясться, что, открывая рот, мог свободно вдыхать всё тот же душный воздух. Ему казалось, что всё крутилось вокруг него. На несколько следующих мгновений он стал центром своего личного обжигающего ада.       Вскоре он почувствовал, как песок стал совсем плотным и стянул ноги как канат.       — Как ты осмелился прийти в мои владения? — Мужчина вздрогнул, ибо в этой части мира не слышал никаких голосов уже многие дни. — Ах ты, ничтожная букашка! Я за это скручу тебя так, что никто тебя и не узнает.       — Некому больше меня узнавать. — Тут же выпалил он что было сил, словно пытаясь перекричать какие-то мысли в своей голове.       Теперь он мог слышать только скольжение чешуи по камням. Тут больше не было летающего песка, и воздух стал более влажным и холодным. Однако даже широко распахнув глаза, мужчина видел только темноту.       — Ты ведь наконец нашёл меня. Чего же ты так боишься?       Её голос звенел в голове, как будто там и рождался. Канаты, обвившие ноги, оказались гигантским чешуйчатым хвостом.       — Тебе не скрыть за маской отчаяния твои настоящие корыстные мотивы.       Кровь отбивала в висках бешеный ритм.       — О мудрейшая из владычиц, помоги мне свергнуть тирана у власти!       Полудевушка-полузмея накинула ещё одну петлю, прижимая руки мужчины к туловищу, струсив с них немного песка.       — Не щедр ты на комплименты, но я знаю, чего желает своя измученная душа.       Мужчина сглотнул, но ни слова не сказал по поводу своего зажатого положения.       — Мой город захвачен, а народ страдает… Я пришёл просить помощи и покровительства… Кх, а за это… я сам сдамся тебе в рабы…       Прохладные руки с длинными ногтями властно схватили его голову. Но как не искал он взглядом лицо напротив, так ничего и не разглядел. Вместо этого, кольца вокруг него сжимались все сильнее, сдавливая плечи. Вскоре он не мог пошевелиться, не мог вздохнуть, чувствовал только щекотание змеиного языка на подбородке. Знал, что ей видно всё, о чём он сам даже не догадывался.       — Никакой ты не воин, и даже сабля эта не твоя… Он понимал, что отвечать ему нечего, да и не нужно было. Пленительная музыка её голоса заглушала последние крохи рассудка. В груди кололо от недостатка воздуха.       Обжигающе вспыхнула боль в шее, пронзённой ядовитыми клыками. Жар от шеи пополз вниз, распространяясь по телу, и окружающая тьма поглотила мужчину.

***

      Он вскочил, потому что снова обрёл возможность дышать. Воздух теперь был пропитан душистым бальзамом, совсем не таким удушливым, как благовония, которые любила зажигать его жена. Он оказался в новом месте: в огромной и богато украшенной комнате. Тело всё ещё ныло от свежих ран по бокам, и он всё ещё учащённо дышал, но уже не слышал этого, воспринимая как должное. Девушки-служанки захлопотали вокруг и принесли ему кувшин воды. Или не воды, чего-то такого обжигающего-опьяняющего, как и все его последние дни.       Мужчина наклонил весь кувшин и принялся жадно глотать жидкость, хоть большая её часть и стекала по усам и бороде. Потом он вытер рукавом лицо, и воспользовался возможностью оглядеться. Все как будто забыли о смерти султана, о позорном поражении в войне. Как будто освободили всех наложниц и теперь они все были здесь. Играли на багламе, пели, танцевали, звеня бедрами, как будто и правда что-то празднуя. На престол взошла она. Первая жена покойного султана. Неслыханное нарушение закона. Но теперь Она — Закон.       Вот она, перед ним, сидит на широком витиеватом троне и не скрывает своего любопытства, подсмеиваясь то ли над его бесцеремонным появлением, то ли над внешним видом. После желтого песка и красной крови взгляд так и тянуло к прохладному платью цвета индиго.       — Моя госпожа, о прекраснейшая из жён, — послышался знакомый ему голос. — Этот человек принёс для вас дар, ваш любимый рахат-лукум.       Султанша улыбнулась и обратила полный нежности взгляд вниз, к своим ногам. Рука султанши, окаймлённая кольцами на каждом пальце, тоже опустилась к подлокотнику. А там, оплетая трон несколькими кольцами, лежала полудевушка-полузмея. Изумрудная чешуя отражала каждую искорку настенных огней, и, казалось, сама перетекала, как ядовитая река. Её прямые волосы были рассыпаны ковром по полу сбоку от трона султанши. Рукой султанша ласкала её лицо. От удовольствия безногое создание открывало рот, обнажая острые клыки, и высовывало раздвоённый язык, но глаз не открывало.       Маленькая девочка выбежала с позолоченным подносом и присела у ног султанши, поднимая над головой поднос с разложенными пряностями. От такого неосторожного обращения сахарная пудра слетела с разноцветных кубиков и повисла над подносом, как волшебный шлейф.       — Это правда, я люблю сладости. Ах ты, бесстыдник, решил меня подкупить?       Он не знал, как себя вести. Атаковать сейчас? Притвориться ценным гостем? Что рассказала ей нага? Он думал, как незаметно проверить, есть ли у него хоть сабля. Тем временем султанша взяла первый кубик рахат-лукум и, закрыв глаза, откусила его. Но змея всё слышала. Или она его прикрывала? Он растерялся, замешкался. Он мог спокойно дышать, но был голоден, и теперь не побрезговал бы исконно женскими сладостями. Мужчина только наблюдал, как султанша раскусывает орехи внутри дара один за другим, не скрывая удовольствия ни на лице, ни в голосе. Неужели этот рахат-лукум отравлен?       — О обворожительная царица, о великолепная правительница, как восхитителен твой лучезарный дворец, как изысканы твои хоромы, как грациозны твои движения, как очаровательна твоя улыбка. Я восторгаюсь вашей гостеприимностью…       Мужчина оживлённо тараторил несколько минут с обвинительной интонацией, которая противоречила словам.       — Мне наскучили твои приторные комплименты и притворная улыбка, — вдруг отрезала султанша. — Довольно, мы все знаем, зачем ты пришёл сюда.       Он был только рад прекратить это гнусное лицемерие.       — Ты уничтожаешь страну! Ты бессердечный тиран, который разрушает мир похлеще любого чужеземного врага!       — Тирания начинается с дома, — строго отчеканила она, кинув ему презрительный взгляд и гордо подняв подбородок. — С того поведения, которое вы, мужчины, позволяете со своими женами и детьми.       — Неправда! Это ты убила мою жену! — мужчина вскипел от ярости, но не нащупал сабли на поясе и сжал кулаки, будто готовясь к рукопашной.       — Уцьгюль? Почему же? Она жива, — сказала султанша. — Уцьгюль! Подойди сюда, моя красавица.       Мужчина боялся верить своим глазам, а теперь ещё не мог поверить своим ушам. Он отрезал последнюю ниточку, связывающую его с осязаемым миром и желал только поскорее очнуться от этой болезненно-тягучей дрёмы.       — Женщина должна оставаться непостижимой загадкой. Каждый день ухитряться будоражить воображение, а иначе… как и ты, все мужчины разбегутся искать других… Притягательных полудевушек-полузмей!       Зал заполнился женским смехом. Звонким, радостным, свободным. Как под гром одобрительных аплодисментов, в зал зашла она, его Уцьгюль. Мужчина мог только выразить своё истинное необъятное удивление.       Она была одета в новое красное энтари с позолоченной каймой. Многое в её внешности уже приелось, но теперь она не выглядела такой изнурённой и напуганной. Она единственная не улыбалась и смотрела на него прямо, без всякой укоризны.       — Хоть удивление у тебя настоящие, а то все твои эмоции были слишком уж наиграны.       Вторая волна смеха, по-детски отрытого, такого откровенного, который позволяю себе только дочери придворных со своими прислужниками.       — Вы ещё не слышали, что он хотел сделать, — снова подавала голос нага, разжигая огонь. — Как оказался-то здесь, сразу забыл, как обещал вернуться и служить мне. Он уже строил планы как остаться с нашей госпожой!       Третья волна смеха обрушилась на него, заставив пошатнуться. Он хотел было подойти к жене, к единственному родному человеку. Но не мог вымолвить ни слова, не мог совладеть со своим телом и продолжал нелепо шататься. А она обратилась совсем не к нему, а к султанше:       — Вы звали, моя госпожа?       — Столкни его! Вычеркни из жизни! — резко приказала султанша, опираясь на подлокотники и приподнимаясь над троном.       Всё стихло, и каждый внимательно смотрел на Уцьгюль.       На единственное мгновение она засомневалась. Кого послушаться? Дать погубить страну, но восторжествовать с женщинами, или действительно помочь мужу и вернуться к прежней жизни. Нет, о чём это она? Ничего не оставалось на противоположной чаше весов.       — Прощай, Батур…       Её голос звучал неожиданно сухо, никогда до этого она не позволяла себе такого тона.       Его тело гулко упало на камни, и никогда больше не шелохнулось.