Анстис

      По низу рыжевато побурели еловые лапы, и сухой игольный дождь сыпался в подстил, злобно топорщась на бархате мховых кочек. Тяжёлый маслянистый дух болотных трав "стоял"; казалось: пусти стрелу – а она и зависнет, завязнет в воздухе, будто в прозрачной тугой смоле; да только – кто же нынче стрелы пускает? Разве что дети (малого возраста и великого) баловства ради, и ещё, может, последние из дикарей, застрявшие в самых неприспособленных для человечьей жизни местах, цепляясь за каменновековые порядки. Здесь же – и без всяких стрел, – казалось: сам ты вот-вот замрёшь в бесцветной густоте, как в музейном янтаре неудачливая муха. Да только – казалось кому? Сойке, подражающей скрипу погибших древ, перебирая хваткими лапками по заскорузлой коже одного из них? Любопытной белке, прячущей шишки на каждом шагу и забывающей о них едва ли не в полёте до соседней ветки? Вчера тут прошло стадо кабанов: взрыли у корней, разворотили мшистость до чёрного и красного торфяного нутра. Кора ободрана – для кабана высоковато: то ли лось рога чесал, то ли медведь пометил, так сразу и не разобрать. Насекомыши копошатся, мокрицы, многоножки, слизни. Много живности – но людей нет.       Красота, говорят, в глазах смотрящего. Не брешут, но недоговаривают. Ведь и ужасающее – страшно́ лишь тогда, когда есть кому пугаться. И отвратительное, и соблазнительное, всё – обретает суть, будучи увиденным и оценённым. Нужны для этого не только глаза, но и разум, а кто-то скажет – душа. Человек нужен. Иначе – никуда, конечно, не денутся ни ёлки, ни мхи, ни ароматы, но великолепие их – не то что пропадёт: оно даже не возникнет, не обретёт имени. Будет просто мир – набор форм и текстур, разных по строению, движущихся и неподвижных. Безликий.       …Какое-то чужеродное шевеление поймалось не взглядом, в первую очередь, а слухом: звон гнуса сменил тональность, как случается, если кровососущий рой потревожить, разбить на две части, вклинившись посередь. Неспешная фигура была определённо антропоморфной: угадывались голова, две пары конечностей; угадывались пол и возраст – старуха. Вперёд тела ползли, оплетая клюквенную поросль, – волосы: длинные, как кудель тумана, сплошь седые, но не белёсые, а серо-стальные с зеленцой. Пряди эти будто бы тащили хозяйку за собой – словно сил идти у неё не осталось. Её хребет изогнулся горбом, шея провисла, но лицо, на котором черты едва читались среди прочих складок и рытвин, было упрямо обращено к горизонту. Медленно-медленно карга подтягивалась на космах, приближаясь к поляне, отличной от прочих просветов в еловом частоколе тем, что по краям её на одинаковом расстоянии друг от друга было три крутых возвышения: взрослому человеку – примерно по пояс, а старухе этой – чуть ли не до подбородка. У самой поляны пряди замерли на миг и вильнули в сторону, устремляясь вкруг – противосолонь.       От земли лиловым паром поднимались сумерки, пряча в тенях всё, что внизу, потом выше, перетекая ярусами лап – подбираясь к осколкам голубого неба, как по ступеням. И когда кроме неба ничего светлого уже не осталось – неподалёку показалась ещё одна фигура.       Шел мужчина с огромным походным рюкзаком за плечами. Шагал уверенно и пружинисто, но так, словно шкурка ему маловата, словно кого-то крупного и статного запихнули в тесный костюм: один неловкий поворот – и разъедется по ниточке. Чем темнее становилось – тем явственнее горели глаза: тревожным красно-оранжевым, как голодные костры. У самой поляны замер он, дожидаясь, пока карга в очередной раз замкнёт кольцо. Вот она рядом – и её очи, полуприкрытые дряблыми веками, сияют в ответ призрачной зеленью.        – Здравствуй, Воскресающая Сестра.        – Здравствуй, Жертвенный Брат.       В круг вступили трое.       Старуха, выпростав из-под волос и многослойной драной хламиды костлявые пятнистые руки, принялась когтями скрести по одной из возвышенностей, очищая её от наносного слоя. Мужчина, скинув рюкзак, по очереди принялся за другие две. Постепенно под их пальцами открывались спирали и зигзаги, хищные треугольники и мягкие круги, линии прямые и волнистые – вырубленные на камне символы, интуитивно понятные каждому, врезанные в коллективное сознание с доязыковых времён. Когда с этим было покончено, мужчина достал откуда-то из-за пазухи статуэтку – она белела, как костяная, и схематично изображала стоящего на коленях, раскинувшего руки. Её он примостил у подножия валуна, сам уселся у второго и, дожидаясь, пока карга устроится под третьим, – вынул из кармана на бедре трубку, металлический коробок с табаком и потёртую "зиппу". Забил камеру, резким взмахом запястья откинул крышку зажигалки, хотел было уже чиркнуть колёсиком, – но раздалось шипение, и волосяная плеть хлестнула по тыльной стороне ладони.        – Здесссь не месссто никакому огню, кроме моего!        – Прости, сестра, забылся, – успокаивающий жест, и "зиппа" возвращается в карман. – Тогда, не сочти за труд.       Фыркнув, старуха ткнула когтем в чашку протянутой трубки, мелькнула мертвенная искра, сменившаяся обычной тёплой, и завертелся тонкой едкой струйкой табачный дым.        – Ну, брат, на ком же ты приехал ко мне? И, главное, зачем?        – Мальчик слеп, а со мной – видит, и за это согласился на всё. А зачем я тут… Да затем же, зачем и ты приползла сюда, хоть и не знала наверняка, будет ли помощь в этот раз. Многие устали, смирились, предпочли истаять и вернуться в то, из чего все мы вышли. Но только не те из нас, кто успел изведать, каково быть богом! Мы познали власть – и платой за неё стало то, что и смерть мы тоже осознали. Потерять себя – свою личность, росшую тысячелетиями, стать снова не более чем землёй, воздухом, водой и пламенем, – вот что для нас истинная смерть. Не хочу… – он судорожно вздохнул, едва не всхлипнув, потер пальцами веки, глубоко затянулся и продолжил на выдохе. – Когда-то среди людей было много достойных. Тех, кто мог вести за собой и готов был нести ответственность. Тех, кто понимал – за всё приходится платить. Жертвенность тогда была такой же неотъемлемой частью жизни, как само дыхание. И я помогал жертвующим, сросся с ними, стал их покровителем – и вместе с ними возвысился. С ними же и пал. Сейчас – мне не хватает сил даже чтобы дотянуться до своих гипотетических последователей: настолько их мало. Полно лицемеров, торгашей, ростовщиков и ложных кумиров. Но почему должен гибнуть я из-за того, что вырождается человечество? Сестра, мы стремились к силе и красоте, к величию, но ты – искала иного. Улыбалась лукаво, приговаривая: "Красота – преходяща, сила – преходяща, величие – не в славе". В итоге именно ты одна обрела способность созидания и дар плоти. Ты единственная, кто может дать второй шанс. Единственная, кому дано право судить: достойны ли мы перерождения. Знаю, что Брату-в-Короне ты отказала…        – Бывший Коронованный приволок беспризорного детёныша лет четырнадцати, босого и почти раздетого, пообещав, что тот увидит мать.        – Вот как.       Несколько минут тишина нарушалась лишь треском тления.        – Ты сказал, что он готов на всё. Но, чтобы решить, я должна услышать его слово. Дай нам поговорить.       От мужской фигуры отделилось что-то неуловимое – схлынула невидимая волна, метнулась наискось и влилась в костяную статуэтку. Тут же – и глаза погасли, и плечи ссутулились, и повадки стали какими-то суетливыми. Человек человеком.        – Ну, мальчик, назовешься?        – Я… А должен? То есть – могу, конечно, если очень надо, только вот ОН предупреждал, что имя лучше беречь.        – Так я и не имя спрашиваю.        – А… Простите, нервничаю, – он взлохматил пятерней неровно остриженные волосы, но те сразу упали обратно на лоб. – К нему-то привык уже, а кого-то ещё – первый раз встречаю. Растерялся. Он меня Угольком кличет – и Вы зовите.        – Хорошо, Уголёк. Ты не торопись, покури, мысли в кучу сгреби, а то – беседа предстоит, может, не длинная, зато важная и непростая. Да не "выкай".        – Понял, спа…        – И не "спасибкай".        – Понял.       Трубка разгоралась и меркла, человечье сердце стучало всё ровнее, и наконец успокоилось.        – Итак. Знаешь ли ты, Уголёк, почему оказался здесь?        – Вряд ли знаю всё, но – он сказал: только трое образуют круг, поэтому пришедших должно быть не меньше трёх. И ещё – любому богу нужен верующий, любому чуду нужен свидетель. Сначала – ты, госпожа, должна умереть, а после – воскреснуть, и я буду тем, благодаря чьей вере это произойдёт. Потом, если пожелаешь, ты поможешь ему.        – Чего ждёшь взамен?       Парень заморгал незряче, закрутил башкой:        – Не надо так… Я слышал вас, и вполне понимаю, откуда ноги растут. Но, и ты пойми, я – болван, наверное. Возможность видеть и встреча с вами – это, считаю, уже достаточная награда. Кто-то за такое был бы готов убивать, а мне пришлось – всего-то: пассажира покатать, в глухомань забраться, да согласиться на пару ритуалов…        – Именно убить-то тебе и придется, мальчик. Меня. Учти: убить, полностью осознавая, что делаешь, но при этом – веря, что я вернусь. Только так. Иначе – не выйдет. Достаточно ли веры в тебе для этого?       Ответ прозвучал с задержкой, но веско:        – Да.        – А не интересно ли, что будет с тобой дальше? Ведь как минимум – снова ослепнешь, без его-то присутствия. Да и жизнь тебе никто не обещал. Жертвенный бог – как думаешь, обойдётся ли без жертвы?       В этот раз пауза была длиннее, но прозвучало так же – веско:        – Не важно. Я три года носил его в себе – три прекрасных года. Без него – было бы просто долгое существование. Есть такие люди… Впрочем, ерунда.        – Не струсишь?        – Нет.        – Что же… Он направит твою руку, но воля нужна – твоя. Братец, возвращайся – и начнём.       То самое нечто – из статуэтки теперь перелилось в человека, уюти́лось спящим змеевым клубком.        – Ты решила?..        – Не медли, Жертвенный, не то срастусь с этими мхами прежде, чем хотя бы стану способна удовлетворить твоё желание. Если всё получится – через долгую луну созреет и решение.       Карга рванула себя за прядь и повисший клок возложила на "свой" валун. Мужчина повторил за ней – у второго камня, а подойдя к третьему – наклонился, замер… Через секунду раздался хруст, и отломанная маленькая рука упала на холодную поверхность. Потом бывший бог выудил из рюкзака кисет, вытряхнул из него три пахучих пучка – розмарин, можжевельник, тысячелистник, – и двинулся по кругу, дополняя подношение. Старуха – следом, стряхивая с ладоней болотные огни, которые изменили цвет, принявшись пожирать то, что было им предложено.       На этом немудрёные приготовления завершились. Трое сошлись в центре – в двух телах. В мужской ладони – длинный нож, лезвием вверх. Блеснул костяной белизной – такой же, как у статуэтки-вместилища, – и исчез, погрузившись по самую рукоять в мягкое подрёберье, достав до сердца – или до того, что там у богов – вместо.       Тело падало неспешно, будто не имело тяжести. Соскальзывало с лезвия, оставляя на нем черный след. Жертвенный вытер нож о штанину и, не глядя, кинул за спину: тот воткнулся в кочку аккурат у рюкзака. Освободившимися руками стал нежно устраивать сестру поудобнее: голову повернул, кисти сплёл на груди, ноги распрямил и скромно сдвинул вместе. Веки, к счастью, у неё закрылись сами.        – Теперь только ждать. Двадцать девять дней и еще немного, Уголёк.       В небе не было луны.       Спустя три недели рюкзак почти опустел, так как большую часть объёма занимали съестные припасы. Огни на валунах до сих пор не погасли – и использовались вовсю: для приготовления пищи, кипячения бочажной воды, для согрева собственных задеревеневших за ночь мышц, для разжигания трубки. Справлять нужду Угольку приходилось в яму, вырытую метрах в ста от сакральной поляны, и добирался он туда-обратно вслепую, оставляя пассажира сторожить драгоценный труп.       Богиня… гнила ли? С каждым днём мох все больше наползал на неё, утаскивая внутрь. Многоногая живность кишела – иногда Уголёк замечал, как что-то пробегало в складке губ или выпрыгивало из-под века. Кожа постепенно меняла цвет, всё больше маскируясь под окружение. Кое-где повылезали грибы – от радужной плесени до каких-то хлипких пластинчатых. Запах – был, но скорее не тот, который бывает от разлагающегося мяса, а как от прошлогодней кучи палой листвы, что сверху ещё сохраняет какую-то форму, а внизу уже превратилась в чавкающую кашицу.       Всю четвёртую неделю Уголёк усиленно экономил еду. Пока была надежда, что предстоит обратный путь. Жертвенного он не спрашивал – и тот сам не говорил, но раньше времени себя хоронят только трусы, а этот человек был кем угодно, но не трусом.       К концу срока на месте убийства остался только едва заметный холм.       В самый темный час последней ночи огни на валунах наконец погасли.       А когда на холм упали лучи солнца – Анстис воскресла.       Сначала она сонно ворочалась, стряхивая с себя то, чем успела обрасти, потом резко села. Ее волосы стали очень светлыми, кожа – очень бледной, а губы, веки и соски отливали сиреневым. Юная, как весна: прекрасная в своей хрупкости и нерастаявшей еще льдистости. Щурит ярко-зеленые глаза:        – Я решила, брат. Быть тебе моим сыном, – голос одновременно звенящий и чуть хриплый.       Мужчина коротко и благодарно поцеловал в протянутую ладонь. Раздевался быстро – будто одежда сама с него слетала. Уголёк наблюдал за происходящим, не владея собой, и только сейчас начал осознавать, что, кажется, здесь вообще нет никаких иносказаний. Сказано было "убить" – значит, "убить". Сказано было "возродить" – значит…       Вот он уже спиной чувствует влажную прохладу, что-то колется, но кому какое дело. Вот уже вернувшаяся богиня – какое счастье, что помолодевшая! – оседлала его бедра и трётся: её цель ясна, и вскоре достигнута – не может не откликнуться на близость женщины плоть, которую сдерживали так долго. Во всём этом нет никакой романтики, но и похоти нет, – только действо, ритуал, механика достижения. Её руки на его груди – только для опоры, не для ласки, но когда финал близок – пальцы чуть изгибаются, царапая ногтями, – и от этой нехитрой приправы он изливается в неё, чувствуя, что вместе с семенем лишается и чужого влияния, спадают путы, зрение меркнет…       Уголёк не заметил, как она с него слезла. Просто в один момент повеяло холодом, начала бить дрожь, и он повернулся набок и скорчился, а потом, сообразив, что поза зародыша неуместна и не поможет, стал шарить по земле в поисках сброшенной Жертвенным одежды. Вдруг на плечи опустилось что-то – по ощущениям он узнал ткань плащ-палатки, сейчас она была ледяная, но быстро нагревалась, да и потоки воздуха не пропускала. Через минуту в живот ткнулся сверток из штанов, рубашки, белья и носков, и он молча принялся напяливать на себя чуть отсыревшие тряпки.        – Что, не понравился секс с богиней?        – Не понравился.        – Ну, ещё бы.        – Об этом меня не предупреждали…        – А то ты сам был не в курсе, откуда дети берутся. Или теперь вздумал-таки корчить из себя жертву?        – Да ничего я не вздумал! Просто… устал. Месяц выдался нелёгким.       Она рассмеялась.        – И впрямь… А ну-ка, замри.       Женские ладони попытались сжать виски Уголька, но он рефлекторно отшатнулся. После произошедшего прикосновения казались чем-то неправильным, опасным. Она прикрикнула:        – Замри, говорю!       Тут уже нельзя было не послушаться. Ладони вернулись на виски, ресницы дрогнули от чужого дыхания, влажный язык мазнул по глазам.        – Теперь смотри.       Уголёк проморгался. Потёр кулаками, не веря. Он снова видел.        – Как?.. Ты и это можешь? Он – не мог…        – И я не могу. Поймёшь, когда вернёшься к людям. Ты будешь ясно видеть только нас, и то, из чего мы вышли. А смертные и всё искусственное – будут для тебя лишь смутными тенями. На большее я не способна. Может, если решит возродиться Брат-Целитель, или если кто другой займёт его место…        – Скажи, а сколько длится твоя жизнь? В смысле – вот одна такая жизнь, от воскресения до смерти. Понадобится ли ещё моя помощь, или сдохну раньше?        – Когда как, вообще-то. Давным-давно, во времена расцвета, я умирала каждый год, вовсе не дожидаясь старости, и звали меня – Вечноюная. В этот раз – около двух веков продержалась, выбора не было. И последние несколько лет околачивалась поблизости, надеясь, что кто-то придет. А что, ты уже готов повторить?        – Не издевайся. Ещё не готов, но буду – если понадобится. Лучше я, чем никто. Так ведь?        – Думай сам. Никто тебя не заставит и не позовёт. Но теперь, – она погладила рукой живот, – я здесь надолго. Маленькому богу из плоти и крови лучше расти неподалёку от круга. На всякий случай – прощай, Уголёк. Только выдай-ка что-нибудь из своей запасной одежды.       Всё так же пышны и зелены мхи, рыже-бурые иголки скалятся из них, и аромат – хочется вдыхать полными лёгкими, даже если после выдохнуть уже не сможешь. Человек с огромным рюкзаком за плечами пружинисто шагает по кочкам, избегая впадин, но походка эта – кажется неподходящей, неестественной. В поднимающихся сумерках глаза мужчины посверкивают аметистами.       У знакомой поляны он снимает рюкзак, прислоняя к стволам, крутит шеей, затёкшей в пути. Сам облокотившись на ель, начинает набивать курительную трубку.        – Здравствуй… отец, – раздаётся за спиной, и он резко оборачивается, едва не роняя всё из рук.        – Здравствуй… сын. Кто ты теперь?       Мальчик лет двенадцати смешно морщит нос и подкидывает мыском великоватого берца торфяной ком.        – Да никто. Мать зовёт просто "милый", а идти к людям и выбирать призвание – мал я еще.        – Мал, милый, мал, – статная золотоволосая женщина в мужской "горке" гладит его по чернявой голове. – Ну что, Уголёк, кого ж ты притащил мне на этот раз?..