Strassenjunge

Ей слишком громко тикают настенные часы, раздражая и без того воспаленную болью голову. Черный кофе испаряется из ее кружки паром, оставаясь разводами по ее белым стенкам. И он быстрее испарится сразу весь, чем она сделает хотя бы один обжигающий глоток, гадая, что ты забыл у нее дома. В ее стране. Она сидит, совсем как на Голосе, забираясь на стул с ногами, и подтянув коленки к подбородку. Перед ней сейчас только чашка, а не красная кнопка. Но это тоже выбор. Сделает ли она глоток приторно-сладкого кофе, сваренного ей тобой, выберет ли она тебя в свою команду. Глупо задаваться этим вопросом, когда ты голый по пояс стоишь посреди ее кухни и видишь, как ее идеальное карэ визуально сужает лицо и пространство между вами. Ты зачем-то ковыряешь пальцами дырку под коленом своих черных джинс и смотришь, как ее штаны-карго бежевым цветом сжимают ее талию, что ты хотел бы сжать самостоятельно. Она толкает тебе свою чашку, из которой все же отпивает полглотка яду (заточенного на созависимость с тобой), и думает, что она в тебе нашла, пока ты пьешь с той же стороны, что и она, даже не стирая пальцами ее гегиничку с краев чашки, обхватывая ту ладонью за ободок. Ну, Данчик, признайся, что твой истинный вкус — брюнетки. Роковые или рокерские, или те, которые красиво зажигают, сидя в кресле, закидывая на обивку ноги, когда одиннадцатилетка читает немецкий рэп, но не поворачиваются, потому что это не их. Признайся, что твой истинный вкус она. Но ты для нее, как тот рэп, зачитанный на Голосе. На вокальном шоу-то, в принципе, но с осадком внутри. И она может орать «sieh' es, sieh' es, sieh' es» и ей это нравится (ей нравишься ты), но она все равно не повернется, она не будет кричать тебе «I want you in my team!». Но вы получите удовольствие. Ты по глазам видишь, как ей плохо. Она едва не сползает со стула на пол, чтобы на секунду прилечь. У нее раскалывается голова от одного твоего сонного вида перед ней. И она терпеливо ждет, пока на нее подействует таблетка. Или ты. Ты уже тянешь на лекарство от Дрездена в ее карих глазах. И это такая банальность — прятать роман в провинции. Вы оба сидели в почти одинаковых креслах, но выиграла по итогу только она. И ей наплевать с кем и как ты отжигал в Киеве, пока она заманивала к себе в команду детей. Черт возьми, твоя копия, что почти на двенадцать лет моложе, справилась со своей задачей лучше тебя. Ее выбирали, в отличие от тебя. И ты настолько свыкся с ее образом со сцены «The Voice Kids of Germany», что ты не можешь перестать повторять про себя «она совсем как в том красном кресле». Не можешь даже понять сам себя. Ну, чем тебя так зацепила она через экран и несколько стран, что ты даже не доиграл роман ради рейтингов с другой и на другом проекте? Не можешь перестать удивляться, какой настоящей она была в кадре, раз повторяет все свои те же самые выходки в стенах дома. Либо она играет даже с тобой.  — Не зря мне сказали, что мы похожи, — рискуешь начать утро сразу с шутки, не впадая в банальное «Guten Morgen», потому что ее первый язык вовсе не английский, как, в прочем, и твой. Она прикрывает глаза, снисходительно кивая. Чертова немка, которую ты помнишь еще девятнадцатилетней. С того года, когда ее амбиции заявили о себе и она выиграла Евровидение. Видимо, с тех пор она может позволить себе быть дерзкой, и никакой твой процент популярности не прыгнет выше ее «за словом в карман не полезу». И она не делает скидку на вашу приличную разницу в возрасте. И сейчас не время шутить, что она тебе в дочери годится. Годится. Вон, как вы похожи. В ее глазах, твой предел — это перепетая всеми «Dragostea Din Tei», что звучит сильно даже спустя хрен знает, сколько лет. Но не больше. Если ее рискнет перепеть уже она, ты вскроешься. Потому что больше не можешь. Не цепляет. Перегорело. Не торкает. Ты осознал, как вы похожи, когда впервые увидел ее в кресле. Ее манеры, ее движения, ее танцы, ее выражения лица — все твои. Сюрреалистично и страшно в кармическом плане, но, Господи, как же прекрасно. Как же для вас двоих. Ты умирал с ее импровизаций, падений на одно колено с «кольцом», когда она зазывала ребенка к себе. Ты умирал с ее внезапных куплетов, что она писала по ходу пьесы, закатывая глаза, вздрагивая и смущаясь, слыша от участников что-то свое в песне на выбор. Ты все еще умираешь с того, что она лучше. Она, блять, лучше тебя. Твоя лучшая версия. И из-за нее, ты первый раз в жизни испытывал хоть какие-то эмоции, когда смотрел голос и замирал в волнении, если детям прихидилось выбирать между ней и кем-то еще. Тебе казалось, что она умеет только хамить и ты порой хотел промыть ей рот с мылом, а потом она непроизвольно научилась говорить «bitte». Но у вас до сих пор не тот уровень доверия, чтобы она так же, как Максу, только теперь тебе по несколько раз повторяла «bitte, Dan», а после уступала твоему мнению.  — Благодаря тебе, я почти немец. Она закатывает глаза, резко их окрывая после, словно таблетки от головной боли, наконец-то, подействовали. Она смотрит тебе прямо в глаза, поражаясь факту, что ты реально не шутишь, когда говоришь ей, что она твоя женская версия, и это тебя цепляет в ней.  — Чтобы стать немцем, тебе стоит вначале избавиться от акцента и выучить что-то, помимо «Entschuldigung». Она опять дерзит тебе, сползая спиной по спинке стула, что ты едва видишь ее лицо за ее острыми коленками. В принципе, тебе хватает одних ее глаз. А потом она вдруг добавляет:  — Vrei să pleci dar nu mă. (Ты хочешь уйти, но не я) Она не пытается пропеть твою же строчку. Она мрачно заявляет, что наперед знает, что ты не выдержишь ее Германию даже ради нее. Не откажешься от всего, что имеешь, даже не смотря на твою внезапную одержимость ей. Эта твоя одержимость — единственная причина, по которой ты все еще в ее доме. Ей интересно, куда это ее приведет. У вас двоих, едва знакомых людей, странная степень близости. Ты можешь засыпать с ней в одной постели, но когда она фыркает и цитирует твою «dragostea», тебе сразу хочется приставить пистолет к ее лбу и заставить извиняться. Ты же старше, ты же застал гангстерский Берлин. Но она видела это в кино и знает, чем такие истории заканчиваются. Она может пить твой отвратительный кофе, но не выносит твою любовь просыпаться под Рамштайн, и поэтому теперь вы живете без будильника, а ты с трещиной через весь экран телефона. — Сегодня ночью я буду спать на полу, от этого матраса у меня адски болит спина, — говорит вдруг она, а после лезет в холодильник за пакетом шоколадного овсяного молока и застревает у него, вглядываясь в полки. Ожидает твою реакцию. Когда вдруг хлопает дверью и смотрит прямо тебе в глаза, вскрывая молоко, а ты становишься серьезнее. Пьет его прямо из пакета, приходя в себя, как бы вылечивает голову. Она хочет закончить разговор о твоей «германизации» или ее «румынизации», потому что это не важнее полупустого пакета овсяного молока, потому что у вас не частный случай интернационального союза. И вы не единственная пара, где один не до самого конца понимает другого. Там, где румынский наслаивается на немецкий становится смешно от того, как порой с ней сложно.  — Пошли сейчас ляжем, у меня голова тяжелая, — предлагаешь ей, вставая со стула и подавая ей руку. В ее стране непринятно предлагать руку женщине, поэтому она игнорирует этот жест и первая укладывается лопатками в пол между столом и стеной, сдвигаясь, уступая тебе место. Ты ловишь странное déjà vu, но в этот раз у него другой вкус. И ты падаешь рядом, не трогая ее никак. Она сама находит твою руку, переплетая свои пальцы с твоими. И ее ладони слишком холодные, хотя ее движения слишком теплые.  — А ты можешь спеть мне твою «I had a dream…», bitte, Лин? С минуту она вспоминает, о чем ты. Вспоминает слова. А ты думаешь, что она прикидывает, как сказать тебе, что ты перешел грань, черту близости, когда попросил ее спеть тебе. У тебя болят лопатки от жесткости пола, но ты не переворачиваешься на живот, давая ей время. Ты готов к любому ее решению, готов уехать, купив напоследок футболку с ее мерчем, чтобы выгуливать в ней своего пса и поздравлять ее по видеозвонку в инстаграмме раз в год. Вы же не чужие друг другу люди. И ты готов через много лет в прямом эфире честно ответить на вопрос «а ты общаешься с Линой?», сказав: «да». Но в этой лжи нет необходимости, потому что сейчас она рядом, поворачивает к тебе голову и поет прямо в ухо:  — …I had a dream, and I got everything, I wanted. It could have been a nightmare, but I want you in my team… И разница только в том, что это не сон. Это реальность. И это не кошмар. Это прекрасная (не)сказка.