Сквозь листву она видела звезды

      Фойе отеля, единственного в Намимори посреди маленьких гостевых домиков, встретило ее блеском потолка, в котором можно было увидеть свое отражение, и ужасно приторной улыбочкой девицы на стойке регистрации. Конечно, одетая в школьную форму (потому что Реборн выдернул ее прямо по дороге домой) Цуко смотрелась в этом месте решительно странно, но было в ее пронизывающем взгляде что-то такое изучающее, от чего покрывалась мурашками шея. Цуко глазела по сторонам, то и дело задирала голову и, поймав на себе изучающий взгляд, пристально смотрела девице в глаза. Реборн вел ее между мраморными колоннами прямиком к лифту, минуя стойку, и оттого казалось, что назойливый взгляд прожжет в ней сквозную дыру.       Вопросов у Цуко скопилась целая уйма, так что шла она за Реборном исключительно из надежды получить на них хоть крупицу ответов. Голос в ее голове больше не появлялся, и исчезла вместе с ним мамина старая комната, в которой с разрисованного потолка ей в руки слетали птицы. Вечно подозревающий что-то Кея усилил за ней контроль, так что Цуко почти постоянно, стоило повернуть голову, натыкалась на какого-нибудь члена его комитета, и вдруг воспылавший нежными чувствами Тсунаеши-кун стал постоянно звать ее в гости. Во всем остальном, если не считать привычно крикливой Хару и надоедливых учителей, все оставалось по-прежнему до зубовного скрежета скучным, будто всякая фантастическая ерунда происходила все-таки где-то мимо нее.       Мелодично звякнувший лифт вырвал ее из раздумий, и Цуко даже успела увидеть, как ухмыляется из-за шляпы Реборн. Внутри они остались наедине, отрезанные от всех остальных тихой музыкой и металлическими дверьми, и маленький репетитор, который, кажется, никогда не был ребенком, повернулся к ней и вдруг подмигнул. Впрочем, как-то отреагировать на его выходку Цуко не успела, потому что музыка со звонком замолкла, распахнулись двери, и перед ними предстало помещение еще более сверкающее, чем пресловутое виденное уже фойе. Растерявшись, Цуко задрала голову, шагнула наружу только когда Реборн больно пнул ее по ноге, и сцепила в замок ладони, давая себе зарок не трогать вообще ничего, даже если ее попросят. Убранство этого помещения выглядело дорогим настолько, что целой ее жизни могло бы не хватить, чтобы расплатиться за заляпанный грязными ботинками пол.       – Мне стоило догадаться.       Взгляд ее после недолгих блужданий остановился на том самом новом учителе, о котором теперь, зачем-то приплетая ее, сплетничала целая школа. Реборн, спрятав лицо за шляпой, выразительно кашлянул, и Цуко даже показалось, будто она услышала одобрение в этом крошечном жесте. Будто застеснявшись, учитель махнул рукой и скрылся за дверью, и комната на целое мгновение погрузилась в тишину. Машина, на которой они приехали, наверняка все еще стояла внизу, ожидая команды на обратный путь, но Цуко, честно сказать, предпочла бы прогуляться пешком. Отсюда до дома было достаточно далеко, чтобы Кею начало беспокоить ее отсутствие, но в самый раз, чтобы переварить все, что ей все еще предстояло услышать. Впрочем, ей пока еще ничего не сказали, а предчувствие уже было самым что ни на есть отвратительным.       Наедине с развалившимся на диване Реборном они пробыли недолго. Пару минут спустя учитель вернулся в сопровождении двоих стариков, кожа одного из которых по цвету напоминала густой молочный шоколад. Они обсуждали между собой что-то на итальянском, и Цуко, хоть и копалась ради интереса в словаре, ни слова не понимала. Мама свободно говорила по-итальянски и в детстве учила их с братом основам грамматики, однако в случае Цуко все уроки прошли напрасно. Кея же в детстве разговаривал довольно бегло, но Цуко уже давно не слышала, чтобы он говорил на чем-либо, кроме японского.       – Синьорине тоже стоит присесть, – все трое теперь смотрели на нее в упор, а учитель указывал на крошечный диванчик, половину которого заняли Реборн и его шляпа. – Перед вами синьоры Висконти и Крокент. Они испытывают огромное сожаление, потому что не говорят по-японски, так что сегодня я побуду вашим переводчиком.       Учитель говорил высокопарно, но, пожалуй, слишком частил. Молчавший все это время Реборн постучал пальцами по шляпе будто бы недовольно, и Цуко подумалось, что тот уж наверняка превосходно знает оба языка. Впрочем, согласия ничьего сегодня не спрашивали, так что они все, очевидно, предпочли бы проводить время по-отдельности где-нибудь в другом месте.       – Подручные Девятого Вонголы, – угрюмо пояснил Реборн.       Цуко хотела уже было сказать, что догадалась, но взгляд, брошенный на нее всего на мгновение, заставил поспешно закрыть рот. Реборн отчего-то был зол, постукивал пальцами по лежащей рядом на диване шляпе, а хамелеон его жутко вращал глазами и никак не мог решить, какого цвета окончательно сделаться. Двое на другом диване его будто бы проигнорировали, принявшись тараторить что-то на итальянском, и учитель уже раскрыл было рот, чтобы перевести все это, когда длинный черный палец больно ударился об ее лоб. Вспыхнувшие перед глазами искры погасли уже через мгновение, Цуко ойкнула и отшатнулась, и принялась потирать пострадавшее место ладонью.       Из-за того, что Реборн направил на чернокожего дылду пистолет, разразился скандал, и их выставили вон так стремительно, что Цуко решительно ничего не успела понять. Учитель смешно размахивал руками и, очевидно, безрезультатно пытался решить конфликт, и потом, когда они уже уходили, выскочил из комнаты и поклонился, извиняясь. Цуко злорадно подумала, что обязательно расскажет все Кее, чтобы они поймали его и все выспросили, или сама зажмет его в каком-нибудь школьном углу, порождая новую волну слухов. Реборн на прощание даже не обернулся, надел свою шляпу и громко презрительно фыркнул, приказывая Цуко нажать на кнопку вызова лифта. Вниз они ехали молча, оба проигнорировали ждущую у отеля машину и свернули на удивительно пустой для вечернего времени тротуар.       Вопросов в голове крутилось так много, что все они спутывались в клубок разноцветной пряжи, распутать который казалось решительно невозможно, так что Цуко терпеливо ждала, молча шагая рядом с бурчащим себе под нос Реборном. За время их маленького путешествия наступил вечер, и, хоть знакомство с верхушкой Вонголы окончилось для нее едва ли начавшись, Цуко казалось, будто определенно случилось что-то хорошее. Гнетущее ощущение, преследовавшее ее в последнее время, на мгновение отступило, открыв спрятавшиеся в густой листве крошечные серебристые звезды, и стало даже как будто бы легче дышать. Прохладный вечерний воздух наполнял легкие, одно за другим зажигались в домах желтые окна, и хотелось сделать что-нибудь непременно дурацкое, от чего запылают щеки и от стыдливой насмешки заколотится сердце. Сделав еще несколько шагов, Цуко пнула лежащую у мусорного бака смятую банку, подхватила ее в воздухе и зашвырнула в следующую урну.       – Мне показалось, вы друг другу не нравитесь?       Отличное начало разговора, буркнула про себя Цуко, но сказанных слов уже все равно забрать не могла. Она покосилась на Реборна, отвернувшего от нее голову так, что Цуко видела только тень от полей его черной шляпы, и он, вопреки ее опасениям, не стал наставлять на нее пистолет. Вместо этого он погладил перебравшегося ему на руки хамелеона и вдруг запрыгнул ей на плечо.       – Вонгола ведет себя слишком высокомерно, – голос его почти слился с шумом проезжающей мимо машины.       – Разве вы тоже не Вонгола? – очевидный вопрос сам собой сорвался с языка.       Вместо ответа Реборн презрительно фыркнул и больно ущипнул Цуко за щеку. Отчего-то думалось, что, принадлежи он какой-то семье, никогда бы не оказался в нынешнем своем положении.       Местность начинала принимать привычные очертания, а это значило, что скоро они дойдут до дома, и получить ответы у Цуко еще долго не будет возможности. Однако Реборн, точно прочитав ее мысли, заговорил первым:       – Твой отец погиб из-за Тимотео. Поэтому он так старательно идет на уступки касательно твоей защиты.       Сказанное рубануло наотмашь, так что Цуко едва услышала вторую фразу. Нет, Цуко, конечно, предполагала, что отца ее скорее всего давно нет в живых, но отчего-то услышать это от почти незнакомого, если быть честной, мафиози оказалось куда более ошеломляюще, чем она когда-либо смела вообразить. Цуко не помнила его, кажется, едва ли вообще когда-то встречала, и теперь теплящиеся глубоко в сердце надежды со звоном разбились вдребезги. На мгновение закружилась голова, а потом Цуко выдохнула сквозь зубы, зачесала назад короткие волосы, утирая выступившую на лбу испарину, и закрыла глаза, воображая себя в маминой комнате, где с потолка ей в руки летели птицы, и были тысячи книг, которые она еще не смогла прочитать.       – В семье Бовино идет грызня за место босса, – добавил Реборн, будто сказанного им было все еще мало, – ты претендентка. Дальше…       Дальше Цуко слушала вполуха. Разговор, скорее напоминающий монолог, занял всего пару минут, за время которых Реборн успел коротко рассказать ей о видах пламени и ее собственном, уникальном из-за смешения двух типов. Дальше, не заботясь о том, внимательно ли она слушает, и пустившись в праздные объяснения, Реборн рассказал о позвякивающих на ее запястье браслетах, с помощью которых можно было это самое пламя укрощать. С каждым шагом и сказанным словом они приближались к дому, Цуко успела увидеть нескольких членов Дисциплинарного комитета, сливающихся с сумеречной темнотой, но мысли ее все же были заняты чем угодно другим. Она помнила, как разозлилась на болтающий без умолку голос, и как посыпались с полок в старой маминой комнате книги, а потом разрисованный потолок вспыхнул медным и фиолетовым. Цуко могла отчетливо представить себе ощущение теплого, ласкающего кожу пламени, и тогда, стоило на мгновение крепко зажмуриться, вспыхивали в кончиках пальцев рыжеватые и пурпурные искры. Она, кажется, с самого начала могла просто-напросто избавиться от визгливого голоса, но Цуко просто нравилось сидеть в старой маминой комнате и лазать по полкам, доставая то одну, то другую книгу.       – Он сказал, что может вернуть все обратно, – слова вырвались из горла сами собой, и Цуко испуганно застыла посреди дороги.       На самом деле она никогда не хотела возвращаться назад, не желала даже оборачиваться, вспоминая о прошлом. Цуко нравилось быть одной, пока она была одна, и весело оказалось проводить время с друзьями, что бы еще на самом деле ни происходило. Отпечатавшееся в ее глазах рыжее пламя Тсунаеши-куна, искрящееся у него прямо на лбу, перевернуло ее жизнь с ног на голову, и Цуко какое-то время даже считала себя сумасшедшей. Потом ненормальным стал целый мир, где возможно переместиться в будущее с помощью нелепой фиолетовой игрушки и розового тумана, и где ее собственная мать создавала подобные ужасные штуки. Цуко умела слушать и смотреть по сторонам, однако одного лишь этого не всегда хватало, чтобы не задавать вопросов.       – Так работает это пламя тумана? – о, в детстве она заваливала маму тонной вопросов и на каждый получала терпеливый ответ. – Позволяет проникнуть в разум или навести галлюцинации, или?..       – В любом случае это все не по-настоящему, – до этого разглядывающий ее лицо Реборн отвернулся, и Цуко почудилась горечь в его детском высоком голосе, – даже реальные иллюзии все еще остаются иллюзиями.       Они стояли посреди тротуара, скрытые подстриженными деревьями от проезжающих мимо машин, и желтые фонари высвечивали улицу чуть впереди и чуть позади, оставляя их прятаться в черном пятне. Завтра Цуко нужно было рано вставать, потому что ее очередь была дежурить в классе, однако после увиденного сегодня она решила, что непутевый учитель уж как-нибудь справится с этой работой.       – Вы сказали, что пламя неба объединяет все остальные, а облако наоборот наблюдает со стороны и, вроде того… – Цуко потерла ладони, глянула на звякнувшие браслеты и тяжело вздохнула – от переизбытка информации она не могла сформулировать мысли. – Может прозвучать избито, но я не собираюсь быть никаким мафиозным боссом.       На этом, пожалуй, разговор можно было закончить, но Реборн, вместо того, чтобы спрыгнуть и уйти домой, зачем-то похлопал ее по щеке. То ли ободряюще, то ли ласково, Цуко не разобрала до конца, и, хихикнув, неловко протянула ладонь. Жать руку младенцу, сидящему на твоем плече, было странно, ручка его ощущалась крохотной, но Цуко ощущала в ней силу, доступную не каждому взрослому.       – Почему Тсунаеши-куну нельзя отказаться? – Цуко на мгновение показалось, будто ее отказ приняли и зафиксировали, и она, преисполнившись наглости, решила просить о том же для своего друга.       – Он умрет, – Реборн ответил отрывисто, оттолкнул ее руку и спрыгнул на землю, махнув на прощание шляпой. – Не выбрасывайте подарки. Эй, Тсуна, проводи-ка Ацуко домой!       Оставив ее в полнейшей растерянности, Реборн скрылся в ближайших кустах, зашуршал там и вскоре совсем исчез где-то в темноте улицы. Крутанувшись на пятках, Цуко отерла ладони о юбку и склонила голову набок, и тут же столкнулась взглядом с огромными, будто чайные блюдца, глазами Тсунаеши-куна. Он стоял, сжимая в руке мороженое на палочке, а в другой держал пакет из супермаркета, и весь вид его выражал полнейшее, буквально вселенское непонимание. Цуко могла представить, что он что-нибудь слышал, если бы не медленно закрывающиеся за его спиной автоматические двери.       – Не слишком холодно для мороженого? – Цуко фыркнула, указывая на сладость пальцем.       Прохладный ветер обдувал шею, трепал короткую юбку и забирался под воротник рубашки. В голове сразу всплыло воспоминание о том, как взрослый Кея угощал ее мороженым в будущем, и Цуко, смутившись, заявила, что купит себе что-нибудь тоже. Скрывшись за прозрачными стенками магазина, она глубоко вздохнула, схватила из морозильника два стаканчика и скрылась у кассы. Рассчитываясь, она то и дело поглядывала на привалившегося к дереву Тсунаеши-куна, который разглядывал что-то на небе, и почему-то ждала, когда он уйдет. Странное трепещущее предвкушение давно и прочно смешалось со страхом, выжигающим все новое, что бы только ни происходило. Цуко отчаянно хотела знать, получить ответы на свои вопросы и успокоиться, но вместо них появлялись все новые и новые препятствия, которые нужно было перешагнуть. Цуко, пожалуй, всегда умела смотреть и слушать, но никогда не могла найти общий язык с другими детьми.       – Папа приехал, – ответил на просроченный вопрос Тсунаеши-кун, когда Цуко вышла на свежий воздух, – теперь в доме будет в десять раз более шумно.       Он рассмеялся неловко и немного неуклюже, облизал вымазанные в мороженом пальцы и выбросил в урну обертку. Пакет его успел уже покрыться влажными капельками конденсата, но Тсунаеши-куна, кажется, это вовсе не волновало, он смотрел куда-то поверх голову Цуко, хоть и был чуточку ниже нее, и, похоже, тоже видел там ответы, до которых не мог дотянуться.       – У вас с ним натянутые отношения? – смутившись собственного бесцеремонного вопроса, Цуко поспешно вжала голову в плечи и прикусила губу. – Мне показалось… извини, это не мое дело.       Раньше Цуко засыпала бы его вопросами, наплевав на эмоциональную атмосферу, а теперь не могла даже понять, что именно изменилось. Тсунаеши-кун выглядел грустным, раскачивал в руке влажный пакет и еле волочил ноги, шаркая ботинками по асфальту. На запястье его расцветало несколько новеньких синяков, кровоточила рассеченная бровь, и Цуко потянулась, утирая ее рукавом. На манжете стремительно расплылось пятно, почти черное в темноте, и только потом Цуко подумала, что Кея из-за этого наверняка будет волноваться. Тсунаеши-кун, остановившись, завороженно проводил ее руку взглядом, и лицо его, кажется, стало еще более печальным.       – Почему нельзя просто оставить меня в покое!? – взгляд Тсунаеши-кун вдруг встрепенулся, он выбросил пакет и рухнул на корточки, закрывая голову руками. – Зачем я должен терпеть все эти издевательства?! Никто даже не заплачет, если я умру!       – Я буду плакать, если ты умрешь, – выдохнула Цуко, опуская ладонь на его пушистую макушку.       Она поддалась порыву, совсем не осознавая, что именно делает, и оттого мгновение спустя залилась пунцовой краской до самых корней волос. Тсунаеши-кун замер, перестав причитать, и она, избегая его взгляда, отвернулась, махнула рукой в сторону дома и каркнула, что они, оказывается, уже пришли. Свет горел на первом и втором этажах, сердце колотилось как бешеное, так что Цуко сунула руку в почтовый ящик, вытащила оттуда письмо и развернулась к Тсунаеши-куну всего на мгновение.       – Ты поможешь мне завтра с уроками? – он сбил ее с мысли, такой же красный и жмурящийся, и Цуко, пытаясь угомонить трясущиеся руки, часто закивала и попятилась:       – Да, обязательно, я пойду домой, пока, спокойной ночи.       Дверь за ней захлопнулась так быстро, что она даже не успела понять, когда достала ключи. Ее собственный пакет с мороженым бухнулся рядом с дверью, следом полетели ботинки и почтовый конверт. Сделав два размеренных глубоких вдоха, которые, впрочем, ни капли не помогли, Цуко выглянула в окно, но Тсунаеши-куна там уже не было. От мысли, что Тсунаеши-кун научился исчезать у Реборна, Цуко рассмеялась, переобулась, подобрала конверт и мороженое, наверняка теперь побитое жизнью, и скинула все это на кухонный стол. Кеи внизу не было, и капелька облегчения смешалась с капелькой стыда, потому что она никогда не собиралась ничего скрывать от брата. Его гиперопека порой казалась ошеломляющей, Цуко даже говорила, что уедет куда подальше, но все, на что ее храбрости в свое время хватило, это поступить в среднюю школу для девочек. Из-за чего все интересные события в городе теперь обходили ее стороной.       – Ты топаешь, как слониха, – облегчение и стыд испарились, когда Кея, довольно ухмыльнувшись, перегнулся через перила второго этажа.       – Я купила мороженое! – Цуко тряхнула пакетом, не упоминая, в каких перипетиях тот успел побывать. – С каких пор почту доставляют так поздно?       Покосившись на стопку писем на столе, Цуко подхватила кончиками пальцев то, что достала из ящика, будто там могли быть яд или бомба. Спустившийся Кея хохотнул и подтянул к себе пакет, зарываясь в него чуть ли не с головой, уселся на стул и только потом перекрутился, чтобы достать из ящика ложки. Одну он оставил себе, а второй постучал Цуко по лбу, заставляя оторваться от пристального изучения пустого конверта. На бумаге не было никаких опознавательных знаков, ни имени, ни адреса отправителя или получателя, так что вполне могло статься, что его даже бросили не туда. Цуко была уверена, что никто из них конверта не ждал, и потому осторожничала, а Кея в свою очередь наблюдал за ней с ленивым интересом. Он, кажется, спросил, убирать ли ее порцию в холодильник, и Цуко неопределенно мотнула головой, цокнула языком и прихлопнула конверт ладонью.       Внутри ощущалось что-то маленькое и жесткое, как неправильной формы шарик, Цуко осторожно открыла сначала один глаз, а затем и второй, покосилась на хмыкнувшего насмешливо Кею и показала ему язык. В конце концов она надорвала конверт, перевернула его, и на стол выпало нечто, похожее на сломанное кольцо. Внутри него даже был фиолетовый камень, будто расколотый надвое, с одной стороны острый, как лезвие, но вовсе не шатающийся из-за хлипких креплений. Металл кольца украшали узоры, странные, обрывающиеся будто посередине, но Цуко не успела их рассмотреть. Кея выдернул кольцо из ее рук, покрутил в пальцах, зажав ложку в зубах, и, закатив глаза, бросил на середину стола:       – Выброси его.       Цуко недовольно пискнула, накрыла кольцо ладонью и потянула его к себе.       – Почему это? – звякнули, ударяясь о стол, браслеты, и она шикнула, подтягивая руку ближе к себе.       Однако Кея, кажется, свой замысел объяснять вовсе не собирался. Он отложил ложку и протянул раскрытую ладонь, давая понять, что спорить не собирается.       – Ацуко.       Это был последний аргумент без аргумента, когда Кея называл ее просто по имени и молчал, ожидая реакции. Цуко всегда злилась от этого, жевала губы и фыркала, но в конце концов уступала, всем своим видом показывая, что вовсе не проиграла. Вот и теперь она убрала руку, и Кея взял сломанное кольцо, поднялся и выбросил его в окно как ни в чем не бывало, будто так и должно было быть. После этого он вернулся к отставленному в сторону мороженому, и Цуко обиженно буркнула, что он может взять и ее порцию тоже.       Утром, как и ожидала, она проспала, подорвалась только когда Кея принялся громко топать, проходя туда-сюда мимо ее комнаты. До школы оставалось всего ничего, только добежать кое-как перед звонком к началу первого урока, так что уж точно ни о каком дежурстве и речи не шло. Можно было, конечно, не торопиться, забить на все на свете и оставить учителя прикрывать ее, но о них, пожалуй, и так уже слишком много говорили, так что Цуко скатилась с кровати, прошлепала босыми ступнями в ванную и умылась, всего мгновение задержавшись на собственном отражении. Она не жалела, что подстриглась, просто так оттянула челку, заставив ее прикрыть половину глаза, и фыркнула, растрепав ладонью короткие волосы.       Кея ждал ее внизу вопреки собственной пунктуальности, неспешно намазывал на хлеб вишневый джем и покачивал головой в такт мыслям. Еще парочка бутербродов лежала в тарелке в сторонке, будто дожидалась сонливую Цуко, и она ухватила один, засунула в рот почти целиком и потянулась за следующим. Они все равно бы уже не успели к началу урока, так что она развалилась поудобнее, угукнула вместо пожелания доброго утра и принялась дожевывать свой трофей. Кея уже был полностью готов, только пиджак висел на спинке стула, и маленькая непривычная деталь портила его образ. То вчерашнее безобразное сломанное кольцо поблескивало фиолетовым на его пальце как ни в чем не бывало, будто так и должно было быть, а не он сам выбросил его в окно.       – Меня уговорили, – заметив ее взгляд, хмыкнул Кея.       – Ага, – скептически пожала плечами Цуко, воображая, как такое вообще возможно.       В школу она в сопровождении старшего брата добралась примерно к середине первого урока. Заваливаться в класс было катастрофически поздно, так что Цуко заперлась в одном из кабинетов театрального кружка, секретный вход в который ей показывала Хару, среди различного рода тряпья, бумажных корон и пенопластовых облаков. Здесь было темно и тихо, слышался из-за стенки бубнеж учителя второгодок, и можно было, задумавшись о своем, просто смотреть в окно. Цокнув себе под нос, Цуко стянула браслеты, положила их друг на друга на парту и постучала ногтем, извлекая разве что некрасивое заяканье. Тсунаеши-куну нужна была специальная пуля, чтобы появился огонек во лбу, а Цуко в тот раз, кажется, просто-напросто разозлилась. Сейчас злиться на получалось даже от собственного бессилия, не загорались даже маленькие искорки-всполохи на кончиках пальцев, только тишина окутывала дурацкими костюмами и реквизитом.       В такой бесполезной тишине она просидела до конца урока, а потом, только уже в классе среди шумных девчонок, до конца учебного дня. Учитель старательно не обращал на нее внимания, даже не сказал ничего, когда она заявилась едва ли не со звонком на второй урок, и больше, почему-то, ее вообще никто не трогал, даже Миура Хару за целый день так и не показалась. Тишина сгущалась предчувствием скорого взрыва, но у Цуко не выходили даже слабые искры, только звенели натужно браслеты, перекатываясь по запястью и ударяясь друг о друга.       Взрыв все же, маленький, как будто бы пробный, случился по дороге домой, когда второй день подряд Цуко напрочь перегородили путь. Только на этот раз это была задравшая голову к небу и уперевшая руки в бока мама, будто только и поджидающая ее прихода.       – Ах, Ацуко, пойдем-ка со мной, надо кое-что обсудить, – мама опустила голову, и Цуко застыла, не зная, куда бежать.       Обычно полным именем ее называли самые близкие, это было как особое разрешение, нечто вроде рычага давления на нее, вот только мама всегда звала Цуко дурацкими прозвищами, какими-нибудь выдуманными сокращениями, милыми, но раздражающими в своей простоте. Когда же мама звала ее полным именем, оставалось разве что замереть, подняв руки вверх, и беспрекословно повиноваться.       – Когда ты успела приехать? – Цуко же предпочитала тактику бесконечных вопросов, которая срабатывала в зависимости от количества удачи на ее стороне.       Мама смерила ее долгим испытующим взглядом, и Цуко догадалась, что сегодня никакая вообще тактика не сработает. Тогда она принялась озираться по сторонам, словно из-за дерева вот-вот должен был вылезти член Дисциплинарного комитета в черной мальчишеской школьной форме.       – У Кеи тренировка, – оборвала ее мама взмахом руки.       – Я обещала Тсунаеши-куну…       Последняя попытка провалилась под мамину широкую улыбку и раскрытые для объятий руки:       – Он тоже будет занят какое-то время.       Цуко сдалась со вздохом, закинула рюкзак на плечо и в последний раз оглянулась в поисках неугомонной Хару, которая могла бы отвлечь маму хоть ненадолго. Но улица за ее спиной и впереди была совершенно пуста, будто все жители Намимори разом решили пойти домой выпить чаю. Осознав собственную победу, мама цепко ухватила ее за запястье и потянула по знакомому маршруту, чередуя один шаг с целой тирадой не слишком-то понятных Цуко слов. Мама держала ее так, что браслеты, снова надетые на одну руку, не могли шевелиться, зажатые между ее пальцев, и Цуко отчего-то казалось, будто они вот-вот сломаются пополам. Определенно она была зла, вот только прежде Цуко никогда не приходилось видеть последствия подобной злости.       Дорога принесла их к двухэтажному домику, такому же, как другие на этой улице, с металлической крышей и тонкими бумажными стенами. Все еще было непривычно тихо, а мама все болтала и болтала, рассказывая Цуко что-то про свои изобретения. За всю дорогу они не встретили никого из тех, кто обычно ходит по этой улице, будто целый город разом застыл, погрузившись в сонное оцепенение. Цуко не собиралась спорить с мамой, слушала ее вполуха и крутила головой направо и налево, выглядывая в занавешенных прозрачным тюлем окнах людей, пока они не дошли, остановившись перед калиткой. Возле дома Тсунаеши-куна тоже было спокойно, словно внутри почти никого не осталось, и оттого странное щекочущее чувство усиливалось, и начинало покалывать пальцы.       Они постучали, и дверь им открыл незнакомый мужчина в майке и со щетиной на лице, увидев которого мама скривилась и хлопнула Цуко по спине:       – Бей его, Ацуко!       Синхронное «Э?» слилось с восторженным писком выскочившего из-за угла Ламбо, звякнули, обретя свободу, браслеты, и дальше, как обычно бывает, все произошло одновременно. Цуко выбросила вперед сжатую в кулак ладонь, покрытую взявшимся из ниоткуда рыжим с фиолетовыми искорками пламенем, и выпала из бездонной шевелюры Ламбо игрушечная фиолетовая базука. Кажется, во время прогулки мама сказала, что сделала эту штуку именно для нее, и теперь, пожалуй, настало время закатить глаза и решительно не согласиться. Эту штуку мама явно придумала против нее, потому что каждый раз, когда они находились рядом, базука падала на Цуко, а Цуко падала в будущее.

***

      Ацуко знала, что все в порядке. Твердила себе из раза в раз, что так и должно быть, все идет согласно выстроенному тщательно плану, и что потом, когда все закончится, они вместе над этим посмеются. Выпьют, может быть, немного вина, потанцуют, пока совсем не стемнеет. Это закончится скоро, уже вот-вот, осталось лишь сделать последний вдох и задержать дыхание, пока холодный ветер будет накатывать, забираясь под воротник.       Она водила пальцами по опрокинутой фотографии, стучала ногтями по холодному дереву. Все хорошо, все это скоро закончится. Настанет время вдохнуть, и тогда ветер невесомо подхватит, рассыплет погребальный венок и сбросит у гроба крышку. У нее есть всего пара минут, чтобы подумать об этом, прежде чем она сядет в самолет и вернется домой в роли очередной приманки, которой бесцельно водят под носом.       За окном расстилался начинающийся тусклый вечер, шум в доме не стихал уже несколько дней, и Ацуко казалось, будто они давно попались, пытаясь запутать друг друга. Несмотря на все эти сложные схемы и манипуляции, у их противника была единственная громкая победа на счету, а они безнадежно отстали. Все хорошо, твердила про себя Ацуко, потому что именно эта победа должна была стать для их врагов поражением.       – Надеюсь, Джанини построил для меня комнату с мягкими стенами, где ничего невозможно сломать, – Ацуко фыркнула себе под нос и поднялась, когда ручка двери ухнула вниз.       Остановившиеся из-за сквозной дыры часы Ацуко не могла назвать беспорядком, а вот выброшенный в окно диван давно уже стоило заменить.       Легкое головокружение накрыло ее за мгновение до того, как распахнулась дверь, зашелестел обволакивающий тело розовый дым, и все исчезло, а потом другое все появилось. Она вновь стояла в этом доме, будто в насмешку, а в дальнем углу коридора поспешно запихивал в шевелюру базуку десятилетия маленький Ламбо. На валяющегося перед ней Емицу Ацуко вовсе не обратила внимания.       – Ламбо-сан, – она присела на корточки, вытащила из кармана целую пригоршню леденцов, – мы с тобой поменяемся, ладно? Давай мне эту опасную штуку, а я отдам тебе все эти конфеты.       За спиной послышался смешок, Ламбо замотал головой и поджал губы, прижимая к себе базуку, но взгляд его оказался намертво прикован к ее раскрытой ладони. Хватило всего нескольких секунд, чтобы он сдался, осторожно зашагал вперед, сунул ей в руки игрушку и сгреб леденцы в охапку, и в следующее же мгновение след его вовсе простыл. Добившаяся желаемого Ацуко выпустила самую чуточку пламени и разломала фиолетовую машину покореженных судеб к чертовой матери.       – Ты же все равно сделаешь ему новую, – она цокнула, поднимаясь, отряхнула с брюк пластмассовые осколки, – а я всегда хотела ее сломать.       – Ну конечно, – она буквально слышала, как мама закатила глаза, – вам с братом только дай в руки – так сразу ломать, никакого уважения к чужому труду.       Простонал приходящий в себя Емицу. Ацуко в глубине души надеялась, что это она так ему врезала, потому что иначе она врезала бы еще раз, но тогда уже весь дом пришлось бы чинить, а в этом времени у нее пока не было доступа к бюджету Вонголы.       – Если ты когда-нибудь выйдешь замуж за моего сына, зови меня папой, – прокряхтел Емицу, продирая глаза и пытаясь подняться, – о.       Мама громко расхохоталась, а Ацуко лишь головой мотнула, старательно изображая презрение на лице. Пять минут в прошлом как обычно пролетали стремительно, время уже выходило, и очень хотелось остаться хотя бы немного подольше, чтобы на это время все действительно стало хорошо.       – Ты похожа на свою мать.       Ленивое замечание Емицу заставило ее обернуться, разглядывая и сравнивая, и мама улыбнулась ей и зачем-то взмахнула рукой. Сейчас Ацуко могла видеть ее настоящей, без напускных улыбок и нелепой показной неуклюжести, и мама перед ее глазами была высокой и худой, с расползающимися от глаз морщинками и отпечатавшейся в глазах усталостью. Они никогда не были похожи на самом деле, как полные друг другу противоположности, и Емицу как обычно оказался совершенно неправ, так что мама тоже покачала головой несогласно. Пять минут подходили к концу, Ацуко как всегда ничего не успела, и теперь прошлое навсегда должно было оказаться в прошлом.       Уже вот-вот она сядет в самолет до Японии, спрячет гроб в лесу и будет наблюдать, потому что дальше шестеренки должны будут вращаться самостоятельно. Сейчас Ацуко в прошлом, и все равно думает об этом в любую минуту.       – Никогда не хотел знать ничего о будущем, но касательно назревающего конфликта колец…       Взметнувшийся клубами розовый дым не позволил Ацуко спросить, что такое конфликт колец, как не позволил Емицу закончить. В мгновение ока она вернулась обратно в собственное проклятое время, где посреди кабинета стоял бесполезным грузом самый настоящий гроб, но где все еще все было в порядке, потому что Савада Ацуко так решила.

***

      Впервые, пожалуй, за все время ее жизни, включая несколько перемещений в будущее, Цуко довелось видеть удивленное лицо собственного старшего брата. Застывший на пороге Кея-старше-на-десять-лет округлил глаза и даже приоткрыл рот, а потом покосился на стоящий посреди комнаты, точно заменяющий отсутствующий диван, гроб, и Цуко безразлично пожала плечами. За время их безмолвного переглядывания она успела заметить разбитые напольные часы, замершие на полуночи или полудне, разорванную в клочья картину и перевернутую фотографию на столе. Были еще, конечно, всякие мелочи вроде валяющихся на полу декоративных подушек и оборванных хрустальных ниток на люстре, но гроб в этой феерии чувств был все-таки самым примечательным экспонатом. Цуко так и подмывало сказать что-нибудь вроде «это не я» и вскинуть повиновенно руки, а еще заглянуть внутрь, вот только гроб наверняка был пустой. Потому что ни один нормальный человек не будет хранить труп посреди кабинета.       В собственной нормальности Цуко сомневалась уже какое-то время, однако делала скидку на возраст взрослой себе. Она все-таки была старше на десять лет, ей было уже двадцать пять, и было решительно очевидно, что с Вонголой ее связывает куда больше, чем старое пыльное обещание.       – Мама только что приказала мне побить отца Тсунаеши-куна, – покаялась Цуко, все-таки вскидывая вверх руки, – мне стоит поймать Ламбо и побыть здесь подольше? Он выглядит важной шишкой.       Детально рассмотреть его Цуко не успела, все слишком быстро смазалось и покрылось розовым дымом, но кое-какое впечатление этот человек все же оставил. У него были короткие волосы и ужасная щетина на лице, крепкое тело, которое он будто специально выставлял напоказ, и цепкий колючий взгляд, от которого нестерпимо хотелось куда-нибудь спрятаться.       – Он выглядит идиотом, – Кею, кажется, ее исповедь ни капельки не тронула, но Цуко все равно решила его немножко поправить:       – Он выглядит важной шишкой, маскирующейся под идиота.       Они встретились взглядами всего на мгновение, а потом Кея устало пожал плечами и едва слышно фыркнул себе под нос. На бледном лице его, пусть и почти незаметные, залегли темные круги, и оттого глаза казались и вовсе пустыми провалами. В этом времени что-то происходило, он был удивлен ее появлению, но Цуко, по привычке навострившая уши, вовсе не хотела вдаваться в подробности. Она не понимала всего, что происходило с ней настоящей, и оттого влезать в собственное будущее, где пустой гроб стоял посреди кабинета, пока было рано. Пока, потому что Цуко отчетливо ощущала тонкую связывающую их нить, за которую нужно было лишь посильнее дернуть, чтобы все вокруг вовсе перемешалось.       И все-таки, повинуясь собственному безмерному любопытству, Цуко толкнула крышку гроба, оказавшуюся гораздо легче, чем она себе представляла. Внутри действительно было пусто, только устилали дно замысловатой периной белые искусственные цветы, в которых можно было бы спрятать не один, а парочку трупов.       – Он пустой, – отчего-то разочарованно пискнула Цуко и втянула голову в плечи.       – Разумеется, он пустой, – кивнул Кея, сделал пару шагов и задвинул крышку обратно.       Массивные напольные часы не ходили, так что за временем следить было сложно, но у Цуко внутри будто метроном секунды отсчитывал. Оставалось еще пару секунд, нить натягивалась, и отчего-то начинало тошнить, будто ее наизнанку каждый раз этим перемещением выворачивало. Удивление давно исчезло из взгляда Кеи, и теперь он смотрел на нее сочувственно, и от этого его взгляда тоже хотелось спрятаться, скрыться подальше. Такое чувство уже посещало ее, гулкое и громкое, и теперь набат стучал в голове, трубил и предостерегал о том, что она вот-вот провалится в кроличью нору, из которой не выбраться.       Стоило поторопиться и высказать опасения, может быть даже расплакаться за оставшееся время, притвориться маленькой и беспомощной, чтобы кто-нибудь вычеркнул ее из сценария, вымарал старой замазкой, от которой остаются уродливые белые кляксы и рвется бумага. Стоило рвануться, запустить руки в цветы и нащупать или поднять опущенную фотографию на столе, или попросту выглянуть в коридор. Но между ней и всем этим стоял опустивший голову Кея, ссутулившийся, будто в чем-то перед ней виноватый, и Цуко смотрела на него, не отводя взгляд.       Когда Цуко вернулась, мама удержала ее за локоть, не давая упасть. Она все еще стояла за ее спиной, фиолетовые осколки валялись у нее под ногами, а отец Тсунаеши-куна как-то подозрительно одобрительно смеялся. Они будто знали друг друга, были старыми знакомцами, и оттого Цуко чувствовала себя лишней и маленькой в чужом припорошенном пылью мире. Мама не отпускала ее, держала достаточно крепко, а с кухни восхитительно пахло пирогом с яблоками.       – Ну вот, – мама хлопнула в ладоши, отпуская ее, и отец Тсунаеши-куна подорвался, вставая перед ними по стойке смирно, – а теперь мы с вами сядем и все вместе поговорим.