Тоска

Метель выла то грозно – диким зверем, то жалобно – бесприютной собакой. Ранний зимний вечер начался тихо, даже немного потеплело. Но вскоре с севера задул холодный, режущий ветер и погнал горы мелкого оледенелого инея, который густо засыпал всех, кому не посчастливилось в такое ненастье оказаться под открытым небом. Пленная вдова Опалёниха не завидовала нукерам, стоявшим на страже у ханских шатров. Впрочем, они заслужили. Пусть хоть насмерть замёрзнут! Не меньше хотелось, чтобы насмерть замёрз переметник – бывший рязанский князь Глеб, вволю отужинавший гречишными блинами, испечёнными Опалёнихой и её названной дочерью – Вешнянкой-сиротой, и теперь напивающийся «чёрным» кумысом. Как успела узнать Опалёниха от всё того же князя Глеба, «белый» кумыс – это настой из перебродившей сыворотки кобыльего молока. Хмельное, вроде кваса. А «чёрный» кумыс был крепче и забористее. Пили его знатные мунгалы, не особенно жаловавшие неожиданного помощника и толмача. Отчего трудно было сказать, как был раздобыт чёрный кумыс. Мог и спереть, не особо гнушаясь. Ей даже попробовать не предложил. Пусть и не хотелось: даже из-под изящной маленькой крышки небольшого позолоченного кувшинчика – точно спёр! – доносился резкий и мерзкий запах. Вполне возможно, что дело было просто в непривычности, но Опалёниха так не думала и неприветливо поглядывала на пившего прямо из носика князя Глеба. Как мелкий воришка в богатом доме: ценности забрал, а ценного не набрался. Терзала Опалёниху тоска. Давно не появлялась она, заглушаемая повседневными заботами мирного, а теперь уже пленного, быта. Но сейчас, когда ледяные зубы зимы глодали избы и тела, тоска проснулась и грызла сердце своими железными челюстями. По детям, проданным поволжскими разбойниками булгарским купцам, по мужу, пытавшемуся отбить их и брошенному разбойниками в костёр, отчего и прижилось ей прозвище Опалёниха. Тоска по хозяйству в Перуновом Бору, даже по овцам, которые у других погибали, а у неё почему-то жили и плодились. По жизни, которой не было места этим вечером: в избе остались только тени. Они плясали и корчились, двоились и змеились по стенам. Ветер, прорывавшийся в щели избы, колебал огонёк свечи, сиротливо приютившейся на дальнем краю лавки. Но несмотря на обыкновенность такой причины, выглядело всё гнетуще. Женщина казалась тенью сама себе. Погаснет одинокая свечка – и не станет вдовы Опалёнихи, будто и не было никогда. Свечи мог себе позволить поп, занимавший избу до нашествия нехристей. Теперь в одной горнице ютились четверо монгольских помощников-юртджи непобедимого одноглазого полководца Субудай-багатура и два мусульманских писца-уйгура. Сам же Субудай с пленными бабами занял вторую горницу. Сейчас Субудай со своими юртджи и писцами собрались на очередном военном совете. Притомившаяся Вешнянка легла спать на печи в другой горнице, когда заслышала князя Глеба с требованием подать нехитрую трапезу. Опалёниха не винила её. Сама еле сдерживалась, чтобы не угостить ухватом проклятого братоубийцу, а теперь и татарского прихвостня. Князь Глеб, поглаживая чёрную с проседью бороду, насмешливо наблюдал за хмурой Опалёнихой. В своём когда-то красивом, а теперь потёртом истрёпанном кафтане, он походил на облезлого, но всё же страшного степного орла, прикованного цепью за ногу. Снова и снова прикладываясь к кувшинчику, он потихоньку посоловел, раскраснелся. Расстегнул верхние пуговицы кафтана и зипуна. Рубахи не было, показалась голая грудь, покрытая курчавыми седыми волосами. Кожа его была темнее и грубее, чем у рязанской знати. На лице, обветренном и опалённом солнцем, прорезались глубокие морщины. Если бы не привычка повелевать, почти сошёл бы за простого мужика. Впрочем, повелевал он только теми, кто был ниже, да и сам находился практически в полном низу. – Душно здесь, – наконец проговорил бывший князь. – Дай воды. Опалёниха подала в узорчатой поповской кружке натопленной из снега воды, стоявшей в небольшом бочонке в углу. Половину засидевшийся гость выпил, а половину пролил на себя. Показалось, что вполне умышленно. – Переодеться бы. А не во что. – Высказав эту очевидную мысль, князь Глеб расстегнул все пуговицы, распахнул свои видавшие виды одежды и начал расшнуровывать гасник. Запустил руку в ширинку, зажмурился. Другой рукой поманил к себе Опалёниху. – Подойди, побудь со мной. Ошарашенная Опалёниха плюнула на пол. – Сам рукоблудствуй, окаянный! Я тебе не чернавка, а здесь не хоромы. Князя Глеба отповедь не смутила. Он рывком приспустил порты ниже, развёл ноги, между которых волосы были также седые, однако не свалялись неопрятным колтуном, как ожидала увидеть вдова. Торчали короткой щетиной. Стриг он там что ли, как овце руно? Интересно, у половцев так делают? А у татар? Ну что за мысли в голову лезут?! – Эй, ты что и впрямь рукоблудствовать собрался? А ну застегнись и перестань! Не застегнулся, не перестал. Огладил себя, заработал рукой, скоро срамный уд вполне окреп, хоть и не встал столбом. Глаз не открывал. Хрипло выдыхал расширившимися ноздрями, как жеребец. Опалёниха упёрла руки в бока, хмыкнула презрительно и отчасти восхищённо. Ты гляди, не постеснялся! Видит Бог, такому и стыд неведом. Бывший князь явно перебрал, а по пьяной лавочке чего только не делается. Но не давать ему оправданий было приятно. –Бесстыдник! Нечестивец! Аспид! Хороняка половецкий! На каждом оскорблении бесстыдник и нечестивец чуть подавался вперёд, выгибался, уд его подёргивался. Будто обидные слова гладили тело второй парой невидимых рук. Это странным образом распалило женщину, внизу живота потеплело. Князь Глеб развёл ноги чуть шире, ядра подтянулись, стали тугими, сквозь тонкую кожу просвечивали тёмные жилки. Опалёниха украдкой погладила себя по занывшей груди, но можно было и не стесняться. Хоть бы Вешнянка не проснулась, не зашла. Вроде не кричала она, старалась говорить потише. Запас относительно грубых оскорблений закончился, но ласковые слова на язык не просились. – Кобель старый! – напоследок припечатала Опалёниха. Старый кобель тихо застонал, по-прежнему не открывая глаз. Уд обнажил плешь, князь Глеб ласкал себя всё быстрее, но только четырьмя пальцами, отставив большой. Трудно сказать, было ли так приятнее или удобнее. Честно говоря, Опалёниха первый раз видела настолько подробно и открыто, как мужчина удовлетворяет сам себя. Нет, за парнями подглядывала, конечно, да и пошаливала по молодости. Но чтобы не друг друга, а самим друг перед другом… Не приходило такое в голову. Чем она хуже? Сладкая тянущая боль угнездилась в лоне, требовала утоления. Но задирать подол она всё же стеснялась, да и неудобно как-то. Иногда она думала, что сама с удовольствием постоянно носила бы порты да рубаху. Знатной бездельнице хорошо в платье хаживать, а для работы или войны мужская одежда сподручнее. Сам князь Глеб говорил, что у татар женщины тоже ходят в мужском. Но там народ верховой, иначе никак. Опалёниха махнула рукой на приличия и даже не помолилась коротко, по обыкновению. Тёрла рукой поверх одежд, прижимала внизу, не замечая, что невольно делает это в такт движениям князя. Уснул Господь в поповской избе, уснула усталая Вешнянка, не спали только метель и свеча. Но между ними тени (или люди?) застыли. Люди (или тени?) замерли. Была ли вдова Опалёниха? Был ли князь Глеб Владимирович? Важно ли это сейчас? Да, вот уже сейчас… сейчас… Опалёниху накрыло полузабытым жаром, жизнью, наслаждением. Волной изогнуло. Под пальцами будто забилось маленькое сердце, как у птицы пойманной, но радовалась эта птица, щебетала-заливалась. Веки сомкнулись, уста молчали, а тело пело. Когда утихла птица, женщина выдохнула, успокаиваясь, по лицу вдруг скользнуло жаром, как от печи. Опалёниха открыла глаза. Князь Глеб, столь неожиданно и невольно подаривший ей наслаждение, смотрел в упор, прожигал взглядом. Он уже сменил руку, но пика не достиг. – Я не могу… Не могу… Помоги, прошу! – прошептал горячечно. Хотелось ответить, мол что ж ты хочешь, князёк, старость – не радость. Но Опалёниха задумалась, а сколько ж ему лет взаправду. Жизнь в степи под солнцем и ветром никого не красит. Борода с проседью тоже не признак. Вон, Савелий Дикорос старше всех в Перуновом Бору, и не седой, а Звяга – почти тех же лет, что Савелий – наоборот. – Прошу тебя! – продолжал шептать князь Глеб. Звал всем своим естеством. Но не было в нём сейчас повелительности, таращился как побитая голодная дворняга. Внезапно стало неловко, что назвала старым кобелём. И не старый, а бес его знает, может и одногодок. И не такой уж кобель, а так… пёс беззубый. Опалёниха подошла, склонилась, прошлась руками по открытому телу. Нащупывались будто бы одни кости – не успел отъесться на ханских харчах! – даже уд затвердел каменно, соски были как засохшие зернинки. Когда Опалёниха проводила по ним пальцами, князя Глеба встряхивало. Твёрдость надоела, и женщина запустила одну руку в неожиданно мягкие волосы, перебрала их медленно, почти нежно. Он глянул удивлённо и благодарно, длинно выдохнул: «Приголубь меня, родная, согрей...» Что нужно греть, было решительно непонятно. Тело князя источало такой жар, что казалось, сама зима обломает о него свои ледяные клыки. А ласкала она и так. Сжимала основательно, двигала уверенно, как привыкла делать всё. Но сердце сжалось от этого шёпота, от того, как, забывшись, перебежчик и предатель подставлял голову под её руку, смотрел в никуда повлажневшими глазами. Лицо его стало беззащитным, пересохшие губы всё вымаливали ласку. Так дворняга скулит, выпрашивает пищу, жестокая боль в желудке заставила позабыть про гордость. А ты её гладишь, гладишь по шерсти, пальцами зарываешься… Обхватила Опалёниха упругие ядра. Кожица на них была столь тонка, что, боясь порвать, старалась брать нежнее. Князь Глеб задрожал, застонал. – Тише ты! Вешнянку разбудишь! Думала заглушить ладонью, а он цапнул рукав Опалёнихи, чуть саму руку не прокусил. Вот тебе и беззубый пёс! На пальцы полилось семя, обильно как у юноши. Горячее, почти обжигающее. Опалёниха быстро растёрла его по впалому животу. – Ещё! Ах, ещё! Прошу! Опалёниха села рядом на лавку, но потом решительно оседлала костлявую ляжку, поёрзала, устраиваясь, вернула руку на чуть обмякший уд, снова начала… Князь Глеб покосился на спокойное лицо Опалёнихи, спросил чуть слышно: – Противен ли я тебе? – Голос его дрогнул, но всматривался испытующе, глаз не опустил. – Нет, не противен, – чуть помедлив, ответила Опалёниха, – но и не люб. Он кивнул, не казался обиженным, ненадолго смежил веки. В этот раз мужчина был спокойнее, а женщина нежнее. Не торопились. Князь Глеб уже не только принимал ласку, но и сам ласкал. Хотел было разорвать ворот, но Опалёниха легонько шлёпнула его по рукам, так что получала своё удовольствие через ткань, как и ранее. Время замерло, свеча горела ровно, ярко и, казалось, совершенно не оплывала. Пик приближался у обоих. Опалёниха тёрлась о князя Глеба, сжимала ноги на его ноге, руки на теле. Если и было слишком сильно, он не жаловался. Вдруг захотелось по-другому. Правую руку положила ему на грудь – потёрся соском о ладонь, закатил глаза – а левой надавила под ядрами, почти у самого тощего гузна. Теперь в одну ладонь стучало большое сердце, а в другую – маленькое, птичье. Князь Глеб поспешил впиться в сарафан на плече Опалёнихи, сжал зубы так, что уж точно задел кожу, взвыл приглушенно. Горячее, белесое пролилось на туго обтянувший ногу Опалёнихи подол. Будто подойник опрокинули. Но сама Опалёниха того не заметила. Её опять накрыло волной. И волной же вздрагивало чужое тело, два сердца заполошно забились под пальцами. Была ещё одна волна, и ещё одна, и ещё… Когда новая песня затихла внутри, Опалёниха отлепилась от князя Глеба, встала, отвернулась, остывая, приводя в порядок дыхание, одежду и мысли. Повернулась уже спокойная. Князь Глеб спокойным не был. Он уже застегнулся, смотрел совершенно трезво. Смущение, лёгкий ужас, снова смущение, всё большее и большее, отражались во взгляде. Попытался что-то сказать, но, так и выдавив из себя ни слова, захлопнул рот и как-то сгорбился весь, поник. Это удивило Опалёниху. Она ожидала, что так резанувшая её беззащитность пропадёт и можно будет забыть случившееся. Даже хотела, чтобы на свет Божий опять вылезла спесь, так раздражавшая ранее. Это было понятно и ожидаемо. А теперь… Всё же нерешительность не была свойственна вдове, тащившей на себе все крестьянские дела наравне с мужиками. Без долгих колебаний она подошла, снова села рядом и обняла Глеба, успокаивающе погладила по спине. Позвонки выступали настолько, что казалось, прикоснись она к голой коже, то уколола бы себе пальцы. – Ну-ну… Не стыдись. Это всё тоска. Бывший князь прижался к женщине, уткнулся в плечо. Вдыхал прерывисто, будто всхлипывал. Сейчас он казался лёгким и хрупким как ребёнок. Постепенно тело в объятиях расслаблялось и снова обретало тяжесть. Уже стало нелегко, как-то неуютно, держать его вес, хотелось отстранить. Но он отстранился первым, глаза были сухими. А вот сама Опалёниха внезапно с трудом сдержала слёзы, сглотнула подступивший к горлу комок. – Тоска, да. Ты права. Тоска – и больше ничего. Выглядел уже получше, голос был твёрд. Они долго сидели на одной лавке, не глядя друг на друга. Напряжения не было, но не было и спокойствия. Наконец первой нарушила тишину Опалёниха. – Ох, Глебка! Дурак ты! Чуть не сорвалось: «Душа за тебя болит!», но вовремя осеклась. В «дурака» превратила жалостные слова. Не хватало ещё! Не муж он ей, не родня. Бабье сердце мягкое, глупое. – Ох и дурак! – повторила Опалёниха. – Зря служишь царю мунгальскому. Думаешь, по головке тебя погладит? Попользует он тебя да выкинет, как сноп обмолоченный. Дикари его наших девок насилуют и режут, и тебя так же, как ту девку… Образ насилуемой девки, как ни странно, вполне подходяще лёг на высокую, костистую фигуру предателя, обернул её сарафаном, жадными руками ощупал. Мысль, испугавшись греховной причудливости своей, умерла, толком не родившись. Опалёниха невольно поёжилась. Разгулявшееся воображение поставило её саму на место воина с кривым мечом. Покорительница земель и переодетых подстарков. Тьфу ты! С кем поведёшься… – Куда же мне идти? Нет путей больше. Прозвучало это неуверенно, даже робко. Словно иногда находившая на князя Глеба мрачная торжественность, которая, надо признать, весьма впечатляла, сползла как плохо прилаженная личина. Под ней обнажился обыкновенный страх. Пёс, измученный бродячей жизнью, выброшенный хозяином за лютость, вернулся, поскулил жалобно и впервые за долгое время наелся досыта. Но теперь снова дичится да брешет с перепугу – а вдруг опять палкой по хребту перетянут, изругают и пинком на мороз? Не того боишься. Не тех. – Глупости! – горячо возразила Опалёниха. – К своим бежать надо! Всяко лучше, чем здесь. Боишься, что узнают тебя, так не в княжеские терема беги. По деревням, поди, не всех баб вырезали. Нужны рабочие руки, хозяйство поднимать. Или в монастырь. Грехи в обители замаливай, искупай честным трудом. Лицо князя Глеба скривилось особенно красноречиво, демонстрируя отношение к молитвам, честному труду и подъёму народного хозяйства. Он молча вышел в сени, но избежать разговора не удалось. Рассерженная баба нагнала. – Не по нутру тебе? А что же по нутру? Убивать, обманывать, на брюхе перед басурманами ползать? Обернувшийся человек был уже другим. Прежний князь Глеб смотрел на неё, неприятный, надменный. Да, такому по нутру обманывать, убивать, ползать на брюхе за возможность снова обмануть и убить. Не за ласку такой служит, а ради утоления постоянно пожирающей злобы. Злоба эта смотрела из чёрных запавших глаз, подрагивала губами, будто хотела оскалиться, броситься, терзать. Пёс, как есть пёс. Глупый, но лютый. Не задобрить его, не улестить. Ветер, ворвавшийся в приоткрытую дверь избы, выдул последние остатки приязни между ними. На пальцах Опалёнихи медленно гасли ощущения мягкости перебираемых волос, остроты позвонков на худой спине, бешеного биения маленького сердца меж ног, горячего, потаённого. Уходили остатки сладкой истомы. Не щемила жалость, даже гнев погас. Была свеча в ночи, среди метели. И вот – задуло. Где теперь островок тепла и света? Как найти другой? – А зна-аешь, хоро-ошая приду-умка! – вдруг произнёс князь Глеб, насмешливо растягивая слова. – Хоро-ошая! Переоденусь монахом, разузнаю всё что нужно. Вот и путь для меня. Недобро улыбнувшись, он вышел в ненастную ночь. Опалёниха плотно закрыла дверь и вернулась в избу. Зима продолжалась, но тоска ушла и не приходила больше.