Хотелось бы верить

Париж был прекрасен в это время года — лучи теплого, но не палящего августовского солнца, искрясь, отражались в витражах Собора Парижской Богоматери, величайшего и величественнейшего из всех существующих ныне священных зданий; безоблачное лазурное небо, расстилающееся над городом, казалось, было выкрашено яркой краской; легкий ветер трепал волосы и одежды многочисленных прохожих, прогуливающихся по мощеным булыжниками улочкам в стиле Средневековья. Выйдя на набережную Сены, место, куда я хотела попасть еще, будучи совсем девочкой, я радостно улыбнулась идущей в мою сторону влюбленной парочке. Поравнявшись со мной, они улыбнулись мне в ответ и продолжили свой путь. Я нацепила очки от солнца на нос и подошла к ограждению, глядя на плещущиеся внизу воды Сены. Внизу, медленно рассекая небольшие волны, вальяжно прошествовал маленький пароход, и люди на нем начали махать руками нам, собравшимся на берегу. Рассмеявшись, я помахала им в ответ и краем глаза уловила, как мужчина на пароходике посылает мне воздушный поцелуй. Я уже третий день находилась в городе своих грез, в Париже, но до сих пор не могла поверить своему счастью. Было довольно странно осознавать тот факт, что я здесь, в месте, в котором я мечтала оказаться с восьми лет, будучи уже взрослой девушкой, двадцатитрехлетней студенткой Карлова пражского университета. Не располагая большими финансовыми средствами, проживая с одной лишь матерью и старшим братом, я не могла позволить себе съездить во Францию, пусть и моя родная Чехия находилась не так далеко, как это может показаться. И вот, перед последним курсом обучения в университете, я смогла заработать деньги на поездку в город моей мечты. Почему я его любила? Однозначного ответа я не могла дать. Возможно, все дело было в том, что я с детства зачитывалась французскими романами, а «Собор Парижской Богоматери» и «Призрак Оперы» и вовсе были моими настольными книгами. Брат, совершенно приземленный человек математического склада ума, но от этого не менее любимый, абсолютно не понимал моей страсти к Франции, но все же рвался поехать в Париж вместе со мной, не желая отпускать меня одну. Хотя меня все же одолевали сомнения относительно искренности его желания — мне казалось, что брат, скорее, рвется уехать из опостылевшей, такой знакомой Праги хотя бы на неделю отдохнуть, при это бессовестно используя меня. Я не могла его винить, хорошо понимая, что офисная работа ему окончательно надоела, но все же мне хотелось разделить свою радость вместе с собой наедине. Я уехала из Праги при первой же возможности. Сразу после экзаменов, летней стажировки, наскребла денег и купила билет на самолет. Мама пыталась возмутиться, но я просто-напросто не дала ей возможности разойтись вовсю, показав хорошие и отличные результаты своих экзаменов. У мамы больше не было аргументов. В конце концов, я заслужила. Я задумчиво взглянула на виднеющиеся впереди стены Лувра. Сходить туда, что ли? Вообще-то я отложила посещение музея на конец моего путешествия, но, черт возьми, так не терпится сходить туда прямо сейчас! Увидеть знаменитую стеклянную пирамиду перед зданием Лувра (я знала, что там был всего лишь вход в музей, к кассам, но сам факт!), поплутать по старинным коридорам, найти «Мону Лизу» и своими глазами посмотреть на самую знаменитую картину в мире. Я переминалась с ноги на ногу и бросила последний взгляд на Лувр. Схожу сегодня, а на последний день отложу поход по магазинам и покупку сувениров. Прошло довольно много времени, прежде чем я перебралась на другую стороны Сены. По пути я заглянула в несколько магазинчиков, соблазняясь покупкой виниловых пластинок и парочкой старых книг, и зашла в кафе, где заказала кофе и мороженое. Сидя на улице за столиком под раскинувшимся над моей головой большим зонтом от солнца, я рассматривала спешащих по улице людей, очаровательных французов, быстро тараторящих на своем языке (я учила французский три года и вполне спокойно могла изъясняться на нем дома, в Чехии, на многочисленных экзаменах, но здесь была совершенно другая речь, другие слова, другое построение предложений, и сразу понимать, что говорят, мне было трудновато), а также иностранцев, восхищенно осматривающих местную архитектуру. В миллионный раз я пожалела, что не купила себе фотоаппарат на замену старому, который я случайно уронила во Влтаву три месяца назад, когда фотографировала друзей по университету из Польши на Карловом мосту. Брат обещал подарить мне новый на день рождения, но как всегда забыл об этом, поэтому сейчас я была вынуждена бродить по городу мечты, не имея возможности запечатлеть эти удивительные пейзажи и места на пленку. Перекусив, я продолжила свой путь до Лувра. Пересекла Королевский мост и вышла прямо к саду Тюильри с одной стороны и к стеклянной пирамиде — с другой. Десятки иностранцев фотографировались на фоне этого одного из символов Парижа, и я невольно улыбнулась. Вроде бы ничего особенного в этой пирамиде нет, а все равно — почти легенда. Я взглянула налево, в сторону сада Тюильри. О нем я тоже была наслышана. Я знала, что первый вариант парка и дворца был сделан по заказу Екатерины Медичи, и потому был больше в итальянском стиле. Однако примерно через сто лет парк было приказано перепланировать, и только после этого он стал представлять собой то, что современные парижане привыкли видеть. Образец французского изящества в сочетании с налетом легкой беззаботности, я всегда хотела прогуляться по тропинкам этого удивительного парка. Поэтому сейчас, недолго думая, я направилась налево, поразмыслив, что сходить в Лувр еще успеется. Я брела по парку, по пути разглядывая величественные скульптуры, пережившие не один десяток лет и, возможно, не одно столетие, и просто наслаждалась мгновением ослепительной радости. В этот момент, в этом городе, я правда чувствовала себя свободной от всех отягощающих мою жизнь правил и принципов, от рутинных оков и давящей на сердце пустоты, вызванной нелепостью моей жизни. Господи, почему так не может быть каждый день? Досада острыми коготочками впилась в сознание, но я не позволила ей завладеть моим разумом. Вопль «это нечестно!» так и остался на губах, не смея слететь во внезапном порыве чувств. Я вцепилась в ремень перекинутой через плечо сумки, глубоко вздохнула. Хорошо. Так лучше. Успокойся. Все правильно. Не успела я сказать себе, что никакой трагедии не происходит и что я просто неблагодарная свинья, как мимо, весьма ощутимо задев мое плечо, звонко хохоча, пронесся человек. Я только и смогла разглядеть его растрепанные светло-русые волосы и странный, старинный фрак, когда человек резко затормозил и, чуть не упав, развернулся и подлетел ко мне. – О, миллион извинений, мадемуазель! Надеюсь, я вас не сильно ушиб? - взволнованным голосом осведомился он и распластался предо мной в глубочайшем поклоне. Я оторопела. Приносящему извинения молодому человеку на вид было не больше двадцати шести лет, французский его перемежался со странным акцентом, которому я никак не могла подобрать определение и весь его внешний вид был на редкость странным, в стиле мужской моды, хоть и немного странной, конца XVIII века: фиолетовый фрак, расшитый шелком, камзол цветом чуть темнее, кюлоты немного светлее, белые чулки и черные туфли, в лучших традициях французских аристократов во времена Первой республики. Платок из белого полотна туго бинтовал шею, поверх него была повязана черная шелковая лента. Я видела роскошные манжеты, выглядывающие из-под рукавов фрака, и невольно поразилась — какое точное воссоздание старинной моды... Внешне молодой человек был довольно миловиден: идеально прямое лицо, нос, выразительная линия бровей, резко очерченные скулы и глаза... Темно-карие, огромные, и плещущиеся в них эмоции сразили меня сразу же, как только я посмотрела в эти глаза. В них была Жизнь. Я не сразу собралась с мыслями, пытаясь понять, что юноша в этом непонятном костюме делает в центре Парижа (у меня была мысль о каком-нибудь костюмированном шоу, но все же он выглядел чертовски достоверно!), и не сразу сообразила, что ответить, как сзади послышался приятный женский голос: – Вольфганг! Любимый! Ты проиграл! Юноша выпрямился, посмотрел мне куда-то за спину и расплылся в очаровательнейшей улыбке. – Да? Вот сейчас мы это и проверим, Констанция! И, махнув мне напоследок рукой, он развернулся и понесся дальше, куда направлялся до этого, затем он резко свернул направо и побежал прямо по идеальнейшему газону, нисколько не заботясь, что здесь, в парке Тюильри, это строжайше запрещено. В этот же момент меня обогнала девушка в пышном бальном платье изумительного изумрудного цвета, подобравшая его полы, чтобы не мешали бежать. Я видела лишь открытые плечи девушки и ее черные длинные волосы, убранные в высокую прическу, из которой, тем не менее, выбились несколько непослушных прядок, теперь развевавшихся на ветру. Девушка побежала вслед за молодым человеком, что-то весело выкрикивая ему по-французски — я не могла понять, что она ему говорила, ибо речь у нее была слишком странная, как будто бы так уже никто давно не разговаривал. С изумлением я наблюдала, как девушка догнала остановившегося посреди лужайки юношу и, накинувшись ему на шею, повалила на траву. Я огляделась, высматривая полицейских, которые вполне могли их разыскивать, но никого похожего поблизости не было. Что же происходит? Как эти двое странных людей в старинных одеждах остались незамеченными в сердце Парижа? Только спустя несколько мгновений я поняла, что прохожих, которые, как и я, могли бы быть ошеломленными этим зрелищем, не было. А еще спустя целую минуту я поняла, что если немногочисленные люди в парке и есть, то выглядят они абсолютно точно так же, как и те двое на лужайке. Что произошло? Я случайно забрела на постановку какого-то костюмированного шоу, как я подумала об этом раньше, или что? Немного паникуя, но все же с любопытством, я огляделась. В пейзаже ровным счетом ничего не изменилось (а должно было?), разве что люди вокруг придавали обстановке такой вид, будто я попала в прошлое на три века назад. Ощущая страх вперемешку с исступленной, непонятной радостью и невероятным изумлением, я вцепилась в свою сумку и уже собралась было пройти мимо непонятной мне сцены, как вдруг услышала неподалеку от себя голос: – Ему бы все развлекаться... А как заняться делом — тут уж извольте, Его Высочество не желает! Прохвост... Я только сейчас заметила, что за мной, чуть поодаль, стоял мужчина, устремивший взор туда же, куда и я — в стороны резвящейся на лужайке странной парочки. Мужчина так же был одет, как и молодой человек до этого, разве что в его одежде преобладал большей частью черный цвет; к шейному платку была приколота изящная крупная брошь. Мужчина был темноволос, челка небрежно спадала на черные омуты глаз, с раздражением разглядывающих картину перед собой. Осанист, высок, правую руку он держал за спиной, левая же вольно висела вдоль тела. Выправка у него была отменная — будто в военной академии учился. На лице у мужчины была щетина, что не вязалось с видом французского аристократа, однако не портило его внешний вид, а лишь придавало некой... таинственности. Поняв, что на меня мужчина даже и не смотрит, я осторожно спросила: – Прошу прощения, мсье... Что вы имеете в виду? Мужчина как будто очнулся от каких-то своих мыслей; немного вздрогнув, он обратил взгляд на меня. – Опера ждет его, - он кивнул в сторону молодого человека, который, сидя на траве в объятиях все той же девушки, над чем-то весело смеялся. - А он все играет... О, Вольфганг! Ребенок в теле взрослого человека... Гения... Мне показалось, что последнее слово он произнес с особым чувством: будто бы с какой-то страстью, обожанием и в то же время с ненавистью, презрением, завистью. Он как будто упивался своими чувствами и в то же время корил себя за это. Мне никогда не доводилось встречать подобных эмоций в одном человеке, в котором за холодной маской ледяного равнодушия сражались греховные страсти. Я вовремя очнулась от анализирования поведения мужчины рядом со мной и вспомнила о том, где я нахожусь. Ситуация была все так же непонятна. Я решилась задать вопрос: – Хм... простите, вы не подскажете, что тут происходит? У вас тут парад, праздник или что? Почему все в таких костюмах? Я иностранка и не знаю, что это может быть... Теперь мужчина взглянул на меня не так отстраненно, будто витая в облаках, как до этого, а вполне осмысленно да еще и так, будто я сморозила какую-то несусветную глупость. Я почувствовала, что заливаюсь краской. Понимаю, как это глупо, я ведь ничего такого не сказала, и все равно стыдно. Уж слишком у этого мужчины был удивленный взгляд. Как будто единорога увидел посреди парка Тюильри. – Позвольте спросить, мадемуазель, откуда вы прибыли? - сдержано поинтересовался мужчина. Робея, я ответила: – Из Праги, Чехия... Мне показалось, или в уголках его губ едва обозначилась улыбка? Не успел мужчина ответить, как к нам совершенно неожиданно буквально подлетел молодой человек, с которым я уже столкнулась ранее; сияя улыбкой, с раскрасневшимися щеками, он снова поклонился мне, а затем нетерпеливо обратился к мужчине: – Ну что же ты едва ли не прожигаешь меня взглядом, друг мой! Да будет тебе известно, вчера ночью я закончил работу над первым актом, так что не стоит поминать меня худшими из слов! - Юноша заразительно рассмеялся. - Мы идем в Гран Опера на встречу с моим добрым знакомым мсье Ришаром... Не присоединишься к нам? Уж я-то знаю, как ты любишь бывать в Опере, Сальери! На последнем слове я чуть не поперхнулась. Сальери?! Я внимательно осмотрела мужчину. Какой еще Сальери?! Они тут либо с ума посходили, либо я чего-то явно не понимаю в этой жизни. Ну не могла же я попасть во времена, когда жил Антонио Сальери, честное слово. Абсурдность ситуации заставила меня нервно прыснуть. Благо, меня никто не услышал. – Пожалуй, я вынужден отклонить ваше предложение, мсье, - легкий поклон в сторону юноши. Холодный взгляд, тихий голос. Господи, да этот мужчина, которого назвали Сальери, просто искуснейший актер, умеющий замаскировать все эмоции. - Я лишь хотел напомнить вам, что сегодня в шесть вечера будет репетиция пьесы, и вас там весьма ждут... Юноша замахал руками, будто не желал слушать. – Расписание, расписание, расписание! Сальери, ты когда-нибудь поддаешься чувствам, а не своему размеренному графику? - «еще как», подумала я про себя. - Твоя музыка пропитана математическими формулами и расчетами! Откройся людям, мой друг, твори, следуй зову сердца! Он в третий раз низко поклонился и, одарив меня ослепительной улыбкой, развернулся и побежал обратно к ожидавшей его на лужайке девушке. Обхватив ее за талию, он закружил ее в безумном вальсе под музыку, которую слышал только он сам, а девушка лишь смеялась да счастливо улыбалась. Я чувствовала себя зрителем в театре, постепенно теряющим нить сюжета. Я взглянула на Сальери. Тот замер, неподвижным взглядом уставившись куда-то вперед, словно осмысливая. Я поборола ребяческое желание помахать у него перед лицом рукой и уже собралась было уходить, как вдруг услышала его тихое: – Моя музыка... моя музыка всегда будет второстепенна. В отличие от твоей... Ее совершенность разбивает мое сердце, разрывает душу. Она идеальна. Я ненавижу ее... И восхищаюсь. Твой гений будет жить в веках, а меня забудут через пару лет. Наверное, в душе я математик, ибо мои творения всегда практичны и логичны, и в них нет очарования, присущего твоей музыке... Дева Мария, черт бы побрал тебя, Моцарт! Я невольно отпрянула, поразившись силе чувств, прозвучавших в его голосе, сплетенных, смешавшихся, рвущихся на волю. Иисусе... воистину, опасен человек, чей разум затмевает страсть. Мужчину раздирали эмоции. Подчиняли себе, заставляли страдать. Он сам заключил себя в эту клетку из зависти, ненависти и восхищения. Он сам спалил свою душу, позволил тьме завладеть сердцем. Я понимала это, глядя в его темные глаза, замутненные едва сдерживаемым желанием уничтожить... разорвать... убить. Безумец, павший из-за своих слабостей. Я не успела как следует обдумать свои мысли насчет этого странного человека, как вдруг по парку прокатился усиленный мегафоном мужской голос: – Стоп, снято! И вдруг все вокруг как будто оживилось; из-за деревьев, кустов начали выходить люди, одетые в современную одежду; я увидела мужчин с осветительными приборами и камерами; вот мимо меня протрусила девушка с небольшим чемоданчиком в руках, остановилась возле Сальери. С нарастающим шоком я смотрела, как мужчина меняется на глазах, преображается, с его лица спадает выражение ненависти и зависти, он тепло улыбается девушке, которая начинает обрабатывать его лицо средствами для грима, что-то говорит ей, она торопливо отвечает... Все вокруг наполняется звуками, люди кричат, переговариваются, что-то обсуждают, и я вижу, как мимо меня проходит юноша, тот самый Моцарт, на ходу снимающий фрак. Я вижу, как мужчина позади него окликает его «Микеле, постой!», после чего молодой человек останавливается и прислушивается к словам догоняющего его мужчины. Я стою посреди этой бурной жизни, среди снующих туда-сюда людей, мужчин и женщин в старинных одеждах, разговаривающих по мобильному телефону; среди людского гомона, в котором нет места беззаботному смеху и искренним страстям; я стою и понимаю, насколько я доверчива и внушаема. Я почти поверила в невозможное... В древнюю вражду, искренность чувств, гениальность и ненависть вперемешку с восхищением. Я бы хотела поверить. Я поднимаю голову к безоблачному лазурному небу и улыбаюсь, смаргивая слезы.