***
В лесу темно, но капитану Бернардито не нужен фонарь, чтобы передвигаться по острову. Без единого слова он шагает в сторону озера, и молча следует за ним Доротея, но идти ей необычайно легко. Его рука отводит от головы Доротеи нависшие ветки, поддерживает ее под локоть, помогая перешагивать древесные корни. В озерной глади расплескалась луна, собираясь, серебрится туман. В болотных зарослях у причала сверкают глазами чешуйчатые гады. Доротея крепче сжимает штуцер и смотрит, как капитан Бернардито, стоя во весь рост, с ловкостью дикаря одним веслом направляет долбленку. Лодка огибает коряги, и на каждом повороте виден чеканный профиль бывшего испанского идальго. Вспоминать Джакомо Грелли не хочется, но вспоминать больше некого. Высокий, широкоплечий, загорелый, с резкими чертами лица, капитан Бернардито чем-то неуловимо напоминает Джакомо. Может, просто они оба моряки. Может, просто они оба пираты. Но к нынешнему возрасту капитана Бернардито красивое горбоносое лицо Джакомо утратит краски, обрюзгнет, обвиснет нос, губы совсем истончатся, и рот покажется впалым. А старого корсара не портят ни морщины, ни черная тряпка повязки, ни поседевшая борода и отросшая грива пегих волос. И даже Доротея готова признать, что руки Бернардито Луиса тоньше и красивее рук Грелли, которые она так хорошо помнит, а крепкая от трудов шея изящней несет точеную благородную голову, чем у бастарда итальянского вельможи. А еще дон Бернардито Луис эль Горра, дворянин не только по рождению, но и по воспитанию, в отличие от Джакомо, чистоплотен, как кошка, и не выносит ни малейшего беспорядка, если только может его избежать. Долбленка скользит на свободе, весло перелетает с борта на борт, режет озерную гладь. Доротея опускает руку за борт — вода теплая, теплее ночного осеннего ветра. Отложив штуцер, она распутывает узелок и тотчас ловит изумленный взгляд Бернардито. Пожимает плечами в ответ — если уж ночью купаться, так здесь, на озере, где крокодилу трудней незаметно приблизиться, чем в темной лагуне или заболоченных зарослях. Скупая, но признательная улыбка трогает сжатые губы старого корсара, взгляд единственного глаза в сетке морщин теплеет и кажется немного смущенным. Хотя с чего бы смущаться? Он ведь не знает, что ею движет не только благодарность за Чарли. И хоть бы он никогда этого не узнал! Без того капитан Бернардито вернул ей все, что по глупости, молодости и любви было отдано ею Джакомо. Жизнь Чарли, его любовь и само право называться его матерью. Честь в глазах сына — как ни глупо это звучит, но для Чарли она теперь не обольщенная проходимцем и стяжателем хорошенькая рыбачка, а жена испанского дворянина. И, как когда-то, в почти забытые дни, сказала ей красивая, добрая и несчастная леди Эмили, Чарли вырастет честным человеком, потому что растет он не под кровом низкого негодяя Джакомо Грелли. Капитан Бернардито спас Чарли, а теперь спас и ее саму. С какой радостью она бы упала ему в ноги, обняла колени, целовала тонкие пальцы... Она и хотела. Она едва этого не сделала. А потом пришло осознание. Смущение. Желание. Стыд. И уста Доротеи замкнулись — он и так много сделал, чтобы она смела просить еще и любви. Черной неблагодарностью будет теперь упрекнуть Бернардито в том, что ей хочется чего-то еще, что он не хочет и не может ей дать. Говорят, мать его сына, гречанка Зоэ, была сказочной красавицей, и он спас ее когда-то от работорговцев. Долг Доротеи — заменить не ее Бернардито, а мать — осиротевшему Диего, и ни о чем другом она не должна даже думать. Ударом весла Бернардито останавливает долбленку. Снимает куртку, садится развязать шнурки на испачканной обуви. Доротея отводит взгляд, когда он поднимается. Совсем отвернуться было бы глупо — мало толку тогда от штуцера у нее на коленях, пусть даже все крокодилы острова знают капитана в лицо и опасаются ножа, без которого он не входит в воду. И сколько мужчин она видела обнаженными, пока жила у баконго. А сколько раз за время пещерного плена она видела Бернардито, как и Антони, полуодетым? Натирала кислым молоком их обожженные спины и плечи, когда при захвате шхуны они еле вытащили Карнеро из горящего трюма. Подавала чистую рубаху — переодеться перед сном. В конце концов, они все живут в одной плетеной хижине, и пусть он лучше не заподозрит, что при виде него ей становится трудно дышать. Среди их чернокожих друзей многие великолепно сложены и прекрасны в движении, как сильные звери — смотрела бы и смотрела, любовалась, словно статуей из черного дерева. Залюбовалась сначала и Бернардито — бультонские товарищи Джакомо, вроде атторни Мортона, разменяв шестой десяток, казались оплывшими бурдюками и кряхтели, с трудом выбираясь из удобных карет, а старый корсар по-прежнему легок, движется с небрежной и мощной грацией тигра, и в поясе тонок, как девушка. Доротея видит все это снова и сама чувствует, что не просто смотрит из-под ресниц, а ласкает взглядом жилистую крепкую шею, гладкие полукружья могучей груди, широкие плечи, перевитые буграми мускулов руки. Стройные бока, поджарый живот, изгиб спины, где под лопаткой на смуглой коже белеют шрамы от ран, нанесенных ее любовником, родным отцом Чарли, Джакомо Грелли по прозвищу Леопард. Видеть их больно. Больно думать, что это прекрасное тело, похожее на статуи римских атлетов, несет каторжный, нечеловеческий труд в попытке выжить и спасти ее сына. Песчинка человеческой жизни в борьбе с дикостью пустынного острова... Теперь он спасает и ее, Доротею, а ей больно слышать, как он разговаривает с собаками, крокодилами — да даже со штуцером! Это с людьми Бернардито молчалив, особенно с самой Доротеей. В черной с проседью бороде сверкают белые зубы, и сжатое ими, поблескивает лезвие ножа. Долбленка прядает в сторону, когда он прыгает, разрезая сомкнутыми руками поверхность воды. Доротея перекладывает штуцер на колени, проверяет спусковые крючки. Правда, она плохо стреляет, и вряд ли капитан рассчитывает на ее помощь. Мокрая голова, черно-белая от седины в лунном свете, показывается далеко от долбленки. Плывет Бернардито красиво — без брызг и плеска, легко и стремительно, ничком ложась на воду и равномерно выбрасывая могучие руки. Рывком поднимается из воды, ерошит волосы, промывая, и снова ныряет. Выныривает у лодки, берется рукой за борт. Струящееся серебро сбегает по мощным плечам, по верху гладкой широкой груди. Всем телом Доротея налегает на другой борт долбленки, чтобы он мог выбраться. Смотрит в сторону, отвернувшись, но среди поднятой мелкой ряби видит колеблющуюся, обнаженную фигуру, облитую лунным светом. Он обтирается ладонями, и ей становится жарко — коснуться, погладить, самой смахнуть капли с прохладной от ветра и озера кожи, к которой медленно возвращается живое, могучее и, наверное, опасное тепло. Когда Бернардито заканчивает одеваться, она подбирает и сворачивает грязные вещи у себя на коленях. В полном молчании долбленка летит по озеру снова, а Доротея пытается не вдыхать запах одежды, чтобы унять разгоряченную кровь. Будет с нее чести и права выстирать, просушить и зашить эти истрепанные старые вещи. Рыбачке, порушившей свое доброе имя, матери незаконнорожденного ребенка от мерзавца не след даже заглядываться на испанских кабальеро, будь они хоть всю жизнь вне закона. Когда они взбираются вверх по ущелью к знакомому укрытию в горе, Доротея готова тихо и восторженно плакать от ощущения счастливого смирения и очищения покаявшейся души. И тут вдруг Бернардито, развернувшись, берет ее за плечи и молча, без единого слова, целует, прижимая спиной к холодному камню скалы...***
Антони сказал ей, что роль названой жены при любимом человеке ничем не лучше, чем роль кормилицы при родном сыне. Беспокоился, что она будет страдать. С какой радостью Доротея приняла бы эти страдания! И что бы ни было дальше, она примет, как приняла теперь повисшее между ними молчание — со вчерашней ночи. Достав из прогорающего костра уголек, Бернардито раскурил трубку, потом поджег сальную свечу в корабельном фонаре — в лесу окончательно стемнело. Закончив ужин, маленький Чарли убежал к ручью промыть потрошеных уток — ему темнота не мешала. Доротея протирала деревянные миски. Осенний ветер трепал свободный подол, под закатанными рукавами старой матросской куртки мелькали тонкие руки. Вернулся Чарли, что-то спросил. Она кивнула в сторону коптильни. Тугие черные косы скатились с плеч на голубой шелк бурнуса на груди, на затылке рассыпал блики от фонаря черепаховый гребень — подарок Бернардито. Каррамба, уж лучше заняться мясом, чем ночевать под одной крышей с Доротеей и их обоюдным молчанием!.. Ночь. Вздох. Страсть. Мокрые ресницы. Скользящие между пальцами густые черные пряди. Отсыревшая поверхность скалы и искусанные сладкие губы. Десять лет одиночества, девять — на острове. Безумие или благословение неба?.. Руки вокруг шеи, распахнутая старая куртка. Камни в ручье, донельзя знакомые, даже в потемках без факела. Сила — одна рука на бамбуковой лесенке, вторая — прижимает гибкое, горячее, скользкое в шелке женское тело. Расстояние. Сожаление. Тяжелый вздох — удивленный или взволнованный? — рядом. Искры от кремня, тлеющий трут и быстро набирающий силу огонь. Смущенный вопросительный взгляд. Нежные щеки под пальцами, очертания скул. Закрытые глаза и яркая краска румянца. И руки — на шее, на плечах, на груди под рубахой. Незаданные вопросы, невысказанные оправдания. Гладкость шелка под загрубевшей шершавой ладонью. Примятое одеяло, растрепанные черные косы. Закинутая голова, удлиненная смуглая шея. Мягкая упругость под пальцами, тепло, вкус и запах. Невесомое прикосновение к спине, к старому шраму под левой лопаткой. Испуганно распахнутые дивные очи итальянской Мадонны. Кажется, он что-то даже ответил, но в памяти провал. И разве это слова? Молитва, просьба, горячечный бред, язык которого не имеет значения... Ладонь на щеке, губы на лице, на тряпке повязки. Покорно раздвинутые гладкие бедра. Горячее дыхание на шее, стон, пойманный поцелуем на вдохе. Ритм. Пот. Головокружение и розблески пламени. Округлость колена под локтем. Дрожь. Распахнутые ресницы и взгляд черных глаз — широко раскрытых, как провалы в беспамятство... Отсветы догорающих углей. Пещерный сквозняк и неумолчная ровная песня ручья. Легкая голова на плече, на лице — пушистые волосы с запахом морской соли и дыма. Утихающий стук крови в ушах, тонкие пальцы в ладони. Теплая близость, спокойное дыхание на шее, мягкая зыбь подступающей дремы. Ночь. Долгая, сладкая, благословенная ночь. Первая — даст Бог, не последняя. Но не высказано обид, не дано оправданий. Ни вопроса, ни слова упрека, от самого лагеря, где Бернардито, вернувшись с Чарли с охоты, заметил вдруг, что ресницы Доротеи мокры от слез, а припухшие губы горько закушены. Как мог Антони упрекать ее, что она позволяет вырастить Чарли для мести родному отцу? И как объяснить ей теперь, что он видит, когда она шагает по охотничьим тропкам, стирает у ручья или зашивает зюйдвестку, ловко подворачивая край парусины и кладя стежки с точностью плетения кружева? Как мелькают под подолом самодельные кожаные опорки на маленьких смуглых ногах, как сияют дивные черные очи, как ласковая улыбка согревает красоту статуи итальянской Мадонны, и как падают смоляные косы на голубой шелк африканского бурнуса на высокой груди. Дьяволу душу продать без толку, вовремя не рассказал, и теперь не расскажешь! Девять лет на острове? К дьяволу остров, он на нем не вырос и видел и помнит женщин большой земли, даже лучших из них. Месть Джакомо Грелли? Украсть сына, а теперь и забрать его мать, как думает Антони? К дьяволу Джакомо Грелли, не Леопард он, а помесь трепанга и каракатицы, такая же безмозглая, как оба прародителя! Но Доротею-то за что было так обижать? Каррамба, и Антони еще называет себя любящим братом! Доротея запустила пальцы в жесткую шерсть на загривке Карнеро. Толстый хвост замотался в песке, а на лобастой морде появилось озадаченное и довольное выражение. Как же он понимал сейчас пса, как завидовал! И нет слов, чтобы объяснить, оправдать хоть чем-то столь внезапную в его возрасте страсть. Молчание нависало, как скальный карниз, густело, как недозрелый козий сыр, вот-вот — и можно будет резать ножом. Бернардито развел огонь под коптильней. Убрав посуду, Доротея начала обмазывать солью и травами утиные тушки. Антони щепал лучину — странная тишина между капитаном и Доротеей заставляла его все больше чувствовать себя виноватым. Он пытался поймать взгляд сестры, но она ускользала, занимаясь делами. Пытался заговорить с капитаном, но слова застревали в пересохшей глотке и не шли ни в какую. Так, молча, Антони в тенях корабельного фонаря наблюдал, как Бернардито курит, глядя в коптильню, и как, стоя перед ним, Доротея вешает уток. Потом они все так же молча переглянулись, и Доротея опустилась на циновку в ногах капитана, откинула ему на плечо голову с черепаховым гребнем на затылке. Бернардито запахнул плотнее старую куртку и скрестил у нее на груди могучие руки. Чарли подобрался неслышно, потянул Антони за рукав. — Дядя Антони! А здорово мама с отцом играет в молчанку, у меня никогда так здорово не получалось! — Что? — встрепенулся Антони Ченни. — О чем ты говоришь? — Очень важная игра, — со вздохом пояснил ему Чарли. — На войне и на охоте надо понимать друг друга молча и делать все по одному взгляду. Я никогда не любил эту игру, а сейчас вижу, что она может нравиться, — он погладил приковылявшего Карнеро и торжествующе закончил: — Но когда-нибудь я тоже так научусь!