Семья

Они узнают о случившемся из выпуска новостей. Фрау Лауда застывает. Ее рука, протянувшаяся к книге, повисает в воздухе, как ненужная вещь. Боковым зрением она видит экран и силится повернуть голову, но не может, словно ее парализовало. Откуда-то возникает писклявое «Андреас», беспомощное и жалкое, и падает в пустую тишину комнаты. Плечи фрау Лауды вздрагивают, но глаза еще сухи. Она борется с тем, что уже случилось, как будто может повлиять на прошлое простым его неприятием. Герр Лауда не поднимает головы от газеты. Пальцы долго не могут подцепить страницу, чтобы перевернуть, но он настойчив, и в конце концов у него получается. Герр Лауда с самого начала говорил сыну, что гонки не доведут до добра. Он был прав. Андреасу следовало прислушаться к мнению человека более опытного, лучше знающего жизнь. Андреасу следовало быть более покорным. И в кого он такой? Герр Лауда ловит себя на том, что уделяет мыслям о покинувшем семью человеке чересчур много времени. Это неприемлемо. Он тщательно сворачивает газетные страницы и откладывает в сторону. Ему пора работать. Зная характер главы компании, никто не решается задавать вопросов. Герр Лауда знает, что за его спиной об аварии говорят. Обсуждают, а его — осуждают. Но он, как и всю свою жизнь, игнорирует чужое мнение. Ему видней. — Какие планы на сегодня, герр Лауда? — выхолощенным голосом спрашивает секретарь. — У вас должно быть записано. Разве что-то изменилось? — Нет, конечно. Простите, — отвечает тот с легкой заминкой. Наверняка ждал распоряжения отменить все намеченное и заказать билеты до Манхейма. Нужно присмотреться к нему и, возможно, уволить, думает герр Лауда, кто знает, сколько еще неуместной сентиментальности кроется за вышколенными манерами. В день, когда сын выходит из комы, герр Лауда проводит время за важными переговорами и узнает о случившемся только под вечер. Фрау Лауда сдержанна и молчалива, но свет в ее глазах напоминает о времени, когда она носила под сердцем дитя. Герр Лауда досадливо морщится. Через полтора месяца, когда случается Монца, один из молодых сотрудников в порыве восторга теряет чуткость к границам дозволенного. — Это невероятно, герр Лауда! — восклицает он, не замечая предостерегающе-паникующих взглядов коллег. — Всего лишь шесть недель! И четвертый, подумать только! Вы, наверное, гордитесь им! — Я не обязан гордиться каждым, кто носит фамилию Лауда, — сухо отвечает глава фирмы. — А вы, молодой человек, можете отправляться на трибуны хоть сейчас. Я в вас больше не нуждаюсь. И если здесь есть еще кто-то, кто интересуется гонками больше, чем работой, он может следовать по стопам моего сына. «Если хватит духу», — добавляет он про себя, и это единственная мысль, касающаяся Андреаса, что герр Лауда сейчас позволяет себе. Он упрямо, как буйвол, тащит свой воз, сам выбирает направление и скорость, сам определяет цель, и на его пути лучше не становиться.

* * *

Первого августа семьдесят шестого никому не приходит в голову позвонить в Вену. Сначала шок слишком велик; потом приходит черед переживаний за гонщика — выживет, не выживет. А потом и звонить уже поздно — родители пострадавшего явно уже знают обо всем из новостей. Сам Лауда, придя в себя в рекордно короткие сроки, ни словом не вспоминает о тех, кто должен переживать за него сильнее всего. Он не считает аварию ни наказанием за непослушание, ни свидетельством отцовской правоты. Северная петля — «Зеленый ад», по словам Джеки Стюарта, с которым Лауда совершенно согласен, — сложнейшая трасса, аварии здесь статистически неизбежны. А то, что жертвой статистики стал именно он — не более чем досадная случайность, абсолютно ничего не доказывающая. Ники Лауда не верит в иррациональное. Он верит цифрам. Факты — его религия. Сход с трассы на Фудзи — неопровержимый факт. О чем он свидетельствует? Этот вопрос будут задавать все: журналисты, коллеги, спонсоры. Лауда знает об этом; знает и то, к какому выводу они придут в итоге — что лучший гонщик «Феррари» расклеился под японским дождем и слил гонку. Но ему плевать, действительно плевать. Он знает, что прав. — И какие у тебя планы? — интересуется Лука. Под непрочной крышкой его спокойствия кипит ярость, щедро приправленная отборными итальянскими ругательствами. — Те же, что и вчера, — готовиться к следующему сезону, — произносит Лауда, как само собой разумеющееся. Скулы твердеют, он весь твердеет, уплотняется, готовый отстаивать свою правоту. Он лучший не только потому, что самый быстрый, но и потому, что взвешивает риски со скрупулезностью финансового брокера. И итальянские ругательства — не тот аргумент, что будет принят в расчет. Очевидно, Лука понимает это, потому что поворачивается и уходит, ни слова не говоря. Лауда остается один — проигравший победитель. Когда через четыре месяца, в Претории, он выигрывает Гран-при Южной Африки, один из журналистов задает ему не то наивный, не то провокационный вопрос: — Скажите, а теперь-то ваш отец гордится вами? — Почему он должен гордиться мной? — быстро переспрашивает Лауда. Блеск глаз, подчеркнутый потемневшей от ожогов кожей, становится еще ярче, верхняя губа приоткрывает зубы. Нападение — лучшая защита, это верно и для крыс, и для людей. — Я не его помощник, не продолжатель семейного дела, даже не бизнес-партнер. Мы всего лишь носим одинаковую фамилию. Вы гордитесь своими однофамильцами? Журналист делает неопределенный жест, тушуется и теряется в толпе. Лауда провожает его беглым взглядом. Еще один, кому не хватает духу отстоять свою точку зрения. Лауду неизменно поражают такие люди. В чем смысл их жизни? Для него это загадка. Смысл собственной жизни он знает точно. У него есть дело, есть цель — пройти очередную гонку, как крыса проходит свой лабиринт, но не на условиях экспериментатора, а на своих собственных. Он сам выбирает тактику и шины, сам определяет цель, и на его пути лучше не становиться.