Преддверие Бури

      — Сколько тебе их нужно? — брюки, даже закатанные по колено, изрядно намокли и облепили продрогшие ноги, а накатывающиеся на берег пенистые барашки волн угрожали подмочить и задницу, поднятую кверху. Разноцветные гладкие стекляшки сыпались сквозь пальцы под воду, их снова и снова приходилось подбирать. — Куда их тебе?       — Сюда бросай, — Аврора указала просто на песок — достаточно далеко от линии прилива, почти под самой стеной, окружавшей городской пляж. — Зная тебя, мы еще не скоро выберемся сюда, поэтому мне нужно впрок.       Брат иронично хмыкнул и расцепил ледяные руки. Они мягко сияли от соли, и больше напоминали перепончатые лапы какого-нибудь человека-амфибии, вроде того, что появился в фильме Гильермо дель Торо.       — Ты так и не ответила, зачем они тебе.       — Ох, — Аврора приложила ладонь ко лбу, имитируя томный взгляд Офелии из недавней постановки, которую они посещали вдвоем. — Для украшения шеи и рук моих, ведь никто не додумался мне и колечка подарить на день рождения.       Ариэль выглядел искренне возмущенным.       — Так я еще и виноват? Супруга себе найди и пусть он тебе кольца дарит. В браке положено, — под голыми стопами что-то закопошилось, и из-под мокрого песка показалась крошечная клешня. — Тебе краб не нужен?       Аврора перебирала тонкие осколки стекла, вымытые морем на сушу. Они давно покрылись тонкой соляной плёнкой, больше напоминающей искристую вуаль, которую никак было не стереть с шероховатой поверхности. Солнце еще не до конца скатилось за линию горизонта, чтобы освещать Исландию и Канаду, но уже скрылось за тяжелыми тучами, пригнанными северным циклоном. В закатном полумраке россыпь розовых, зеленых и голубых стекляшек выглядела как горсть настоящих сокровищ.       Сестра не ответила на его глупый вопрос. Разумеется.       Ариэль подхватил крошечное создание и усадил себе на ладонь. Красный панцирь, три пары крохотных ножек быстро-быстро забирали влево, но он вовремя подставлял другую ладонь. Краб попал в матрицу. Ариэль захихикал, вспоминая институтского осьминога Отто, каждый раз приходящего в недовольство из-за людских шуточек.       — Ты знаешь, что в Австралии каждый год приходится перекрывать дорожное движение из-за массовых миграций красных крабов на противоположный берег?       От Авроры донеслось насмешливое фырканье.       — На той неделе ты меня баловал интересными фактами о жирафах. Еще раньше — о крокодилах. Теперь о крабах?       — К слову пришлось, — Ариэль перевернул ладонь. Крабик плюхнулся на песок и сразу же отбежал на безопасное расстояние. — Пойдём. Становится зябко.       — Боишься опять к ночи увидеть выброшенную косатку? — сестра шутливо ткнула его в плечо. — Кажется, для них не сезон.       — Умирать? — съязвил он, перехватывая смеющийся серебристо-синий взгляд на идентичном лице. Аврора заправила бьющуюся серебристую прядь за острый кончик уха. Совсем как у него. Совсем не как у остальных.       — Плавать у датских берегов, балда. Идём домой, иначе проголодаемся до того, как сварганим что-то на ужин.       Сумки у них с собой не было, а из по-модному протертых карманов джинсовки сыпались слюдяные разноцветные кусочки — белые, что терялись на песке, и розовые, которые капали на жемчужный берег как сильно разбавленное вино.       Две идентичные серебристые головы едва успели скрыться под настилом у ближайшего здания — на городок налетел шторм. Среди чернеющего неба и дыбящихся волн горел маяк — ровным белым светом, выхватывая из волн оттенки неба и сорванных со дна водорослей.       Оле протер сухой тряпицей старую, еще дедову потрескавшуюся трубку и начинил табаком. Конечно, не дедов, который кружил голову столько лет, благоухая в подвалах половину его детства, но и не худший из того, что еще можно было купить в этом крохотном городишке. Буря выдалась нелёгкая, а с дедовым — только в мыслях! — зельем продержаться можно. Лучшее-то поди, немецкие солдатики повывезли к себе на родину еще в сорок третьем… Но то солдатики. Как бы еще кого нелегкая не принесла… А поди ж ты! Скрипит винтовая лестница, кто к фонарю еще поднимется в такой час, как не Оле и этот?       — С прошлой зимы тебя не было видно, — проскрипел Оле, не поворачивая головы. Здесь, в теплой шерсти да добротных сапогах, которым сносу нет, было хорошо. А этого ведь дары. Дабы кости на старости лет не ныли, хоть погоду они чувствовали и хорошо. Нашептал что-то…       Когда Оле в первый раз его увидел — тот ему обычным мужчиной показался. Пусть волос седой, рост непомерно высокий да уши формы неправильной… Но глаза — яркие-яркие. Редко когда увидишь такой взгляд у утопленника — все они смотрят на мир недвижным, безразличным взглядом, и только мелко-мелко хватают слабыми легкими воздух. А этот ничего — смотрел, как будто впервые круглую Луну увидел. Оле расспрашивал его осторожно, памятуя о том, как следует говорить с самоубийцами — да только не выглядел странный незнакомец самоубийцей. Больше на тех, кого в деревенских краях троллями зовут, каких много по берегам Лим-фьорда — и пусть в двадцать первом веке живет, а чего только на свете не бывает.       Совсем уж убедился, когда незнакомец во второй раз появился, тоже к ночи, и попросился переночевать. С собой у него были только яблоки — мелкие, кислые. У Оле яблоками пропахла вся кладовая, но отказаться он не посмел. Оле то и дело заглядывал ему за спину, пытаясь прикинуть: пустая ли у него спина под рубашкой или нет? Впрочем, потом всё равно уже было.       Гость, тем временем, опустился рядом на грубый табурет и методично нарезал краснобокие яблоки — в этот раз он принес плоды лучше и слаще. Но вид он имел хмурый, что прибавляло ему лет: так он выглядел как зрелый мужчина, а не как юнец, которым выглядел чаще всего, если не сталкиваться взглядом.       Подмоченная новая куртка, полоски соли на подсыхающих ботинках. Штаны кое-где заляпаны чешуей. Оле крякнул, опершись на ноющие колени, и поплелся ставить чайник. Где-то был имбирь, солодка, мёд — внук, осевший неподалёку, регулярно набивал полки гомеопатией и грозился сдать дедушку в дом престарелых, если здоровье совсем сдаст. А Оле — ничего, держался. В тех домах только в настольные игры играют, да на зелень парков глядят — на что оно ему? Всю жизнь на корабле работал, море привык видеть.       — Снова твои питомцы на берега выбрасываются? — остроухий не ответил, но подмоченные ноги говорили за него. Кто ж еще в такую погоду, как убогий рассудком, будет носиться наперегонки с бурей и оттаскивать дельфинов и косаток к воде? В жизни бы не поверил, что один человек такое сдюжит, если бы своими глазами не видел… Да только видел и то, что не человек это. Таких в сказках альвами, или эльфами зовут — те как подвид троллей, да только «тролль» табу теперь. — Что ж их, бедных, с пути сбивает. Ведь есть у них орган, как мы в войну на подводных лодках…эхолокацией-то. А поди ж ты, словно погибнуть торопятся.       — Торопятся, — согласился тот, и ссыпал крупные дольки в миску. — Мало места среди людей им осталось.       — Да уж, мы множимся быстрее сельди, — Оле задумчиво смотрел на замороженные оранжевые ягоды. Имбирь-то горький… — Семь миллиардов поди уже. Мне Мике, внук мой, рассказывал, что рождается на полтысячи больше в секунду, чем умирает. Скоро на Марс лететь, селиться. Но вы-то, вы-то тут останетесь?       — Кто? — белые пальцы замерли над яблоками. — Кто — «мы»?       — Ну… — Оле почесал затылок под засалившимися седыми волосами. И плотнее надвинул на красные уши шапку. — Такие же, как и ты. Остроухие-то.       Тот дёрнул бровью.       — …хотя много кто сейчас делает со своими ушами что-то эдакое… в девяностые целая мода была. Тогда книжки стали про вас писать, игр много выпустили. Я сам по лесам любил бегать с самодельным луком наперевес, — старик-смотритель снова отвернулся к рукомойнику и загремел грязными стаканами. Полилась вода.       — Многие останутся. Те, кто жизнь с этой землей разделили, — альв-не альв принялся за третье яблоко. — Другие растворятся в миру, третьи уплыли… В том новом мире, что строит человек, нам нет места. Наше дело было нехитрое — сберечь эти земли. Теперь ваш черед.       — Только мы не справились, — вздохнул Оле.       — Не справились, — эхом вторил альв.       Зачем он сюда приходит? Тащит упорных косаток за хвосты в воду, говорит с дельфинами на дельфиньем языке — стрекотливом, отрывистом и утробном, уговаривая пожить их еще чуть-чуть, а сам и жить вряд ли хочет? Оле покачал сам себе головой и поставил перед эльфом стакан. В нём вихрем кружились полупрозрачные лепестки нарезанного корня, яркие бусины ягод и медовые капли, растекающиеся по горячему дну.       — А много ты «нас» видел?       — После тебя — двоих только. Уши острые, волосы серебристые. Хотя дети они, — Оле выдохнул и глотнул кипятка. — Хорошо… может, волосы покрасили, уши подровняли. Как узнать? Мальчик часто по берегу ходит, один раз мы с ним и его сестрой кашалотика мелкого к воде толкали… Вид имел бледный. Н-е-ет, не из ваших, не из ваших…       Яблоки были сладкими. Они сами падали ему в руки в городском саду, листья шептали ему полузабытые слова на мертвом языке. Сладость яблок — первое, что он почувствовал, едва его плоть вновь свыклась с миром. Тепло привечающей его земли — вторым. Черви изгибались под стопами в разрыхленной земле, под опавшими гнилыми листьями копошились жуки, хлопали крыльями птицы высоко над головой. Лес пел, приветствуя его жизнь, вверяясь его рукам. Он помнил лес. Он любил лес. Он умер в лесу. Его могила была выкопана глубоко, его кровь напитала цветы, что выросли над его головой. Но этот лес, где он любил прятаться от мира, был другим — юным, правнуком или праправнуком того, что был похоронен под водой и стал илом, водорослью, тиной.       Дельфины тыкались носами в его холодные, еще неживые руки и рассказывали, что там еще растут цветы: белые симбельмине, лунный альфирин, серебристый нифредиль. Он тогда еще подумал: хорошо, что нет алых цветов, а в насмешку над его судьбой Мэлько не сотворил черных.       Покончив с яблоками, эльф высыпал на стол разноцветные камешки. Оле пригляделся, а это и не камешки вовсе — ярко-розовые кусочки стекла со стертыми краями. Милая игрушка для детей, играющих на берегу. Взгляд эльфа, нетерпимого к мусору, нет-нет да выбрасываемого волнами на берег, был задумчивым и мягким.       — Никогда не видел такой красоты.       — Похоже на рубин, — заметил Оле. Сухими, скрюченными пальцами он едва коснулся полированной солью поверхности. — Нет — рубин камень злой и острый.       — Скорее осколок цветка. Удивительно, как мусор, выброшенный в море ради глупого письма, может стать таким красивым, — эльф покрутил стекляшку в пальцах — интенсивный свет, льющийся наружу от ярко-белой лампы, дрожал на самой поверхности, не проникая внутрь. Как если бы сияние далеких звёзд пыталось пробиться сквозь рассвет.       — Ты знаешь, что некоторые осьминоги украшают края своих нор яркими кораллами и осколками бутылок, чтобы привлечь самку в брачный период? — Аврора отреагировала раздраженным взглядом из-за плеча и вздохнула, уставившись на добычу у своих ног, утопающей в дорогом ковре. В руках она грела и разминала серебряную проволоку. — Прямо, как ты.       Ариэль мешал в одной миске шоколадно-апельсиновое мороженое с клубничным, посыпая его жареным арахисом и поливая сгущенным молоком. Аврора смотрела на это с легкой долей брезгливости, отказавшись от предложенной ложки. Она находила это слегка американским — смешение стольких сладостей в одно, чтобы потом заболели зубы. Отвернувшись к телевизору, она переключала каналы. Спутник сбоил из-за грозы, и надеяться оставалось только на кабельное: шли вечерние передачи для малышей, шведский сериал-триллер про заблудившихся подростков в лесу (с субтитрами), передача о животных, трансляция митинга зелёных из Копенгагена, концерт и сводка вечерних новостей.       — …в связи с погодными условиями, в порту Лёккена работают только грузовые доки….       — Мама задержится? — промычал брат, причмокивая у неё за спиной.       — Дня на два, а то и на три. У нас буря успокоится, но ветер пойдет дальше… Ей придется скорректировать курс.       — Разве она не знала, что будет буря? За все годы, что она плавает, она уже выучила все морские пути и перипетии наизусть! У нас, на севере, мало что меняется. Один Гольфстрим да арктические циклоны. А муссоны должны в это время года дуть к берегу.       Аврора удрученно покачала головой. Вот вроде бы оба — её дети…       — Прогноз погоды не предвещал грозы. Метеорологи списывают всё на магнитные бури и глобальное потепление.       — О да, всегда оно! Но моряки лучше подмечают разницу в морской погоде, чем эти твои метеорологи.       — И ничего они не мои! Надо будет маме позвонить, как гроза закончится, — Аврора бросила который уже за вечер обеспокоенный взгляд на темный экран. Но так было всегда: мама — лоцман, и ей сейчас не до беспокоящихся дома детей — она, должно быть, в рубке или на капитанском мостике, сверяется с картами, ругается с капитаном…       За окном громыхнуло. Ветки яблони, растущей на заднем дворе, ударили по стеклу. Жалобный скулёж почти растворился в плеске воды, заливающей крыльцо, будку и брошенный Ариэлем велосипед под стоком крыши. Аврора легко поднялась на ноги:       — Пойду запущу пса в дом.       Огромный серый волкодав минутой спустя заляпал грязью дорогущий мамин ковер, но под красноречивым взглядом хозяина Дон Хуан, названный в честь персонажа книг Кастанеды, обожаемых матерью и сестрой, поплелся в ванную, где его уже ждала недовольная Аврора с включенной лейкой.       Новостной канал вещал о массовом самоубийстве дельфинов-афалин пятью милями выше от черты Лёккена, где песчаные отмели. Там было старое кладбище разбитых рыбацких лодок да последнее пристанище любителей приключений и романтики в сезон высоких приливов, а теперь еще и дельфинье — украшенное жуткими остовами скрюченных скелетов. Ариэль вяло проглотил последнюю ложку и тупо уставился в мелькающий экран. За стеной раздавалось ворчание недовольного температурой воды Хуана и мягкий голос Авроры, журившей питомца за беспорядок. В такт их голосам журчала попугаиха, принесенная Авророй из ветклиники: бедняжка обломала маховые перья, и теперь из более крупного Ольборга ждали чьи-то донорские пёрышки, а пока птичка бодро шлепала лапками по полу, совершенно не боясь огромного Дона Хуана, обнюхивавшего её при первой же возможности.       Спустя некоторое время подсушенный пёс разлегся на диване, уложив морду хозяину на колени и преданно заглядывая в глаза.       — Арахис кончился, — безапелляционно отрезал Ариэль и ссыпал последнюю горсть себе в рот. — Рори, принесешь сока?       Из недр дома донеслось недовольное восклицание, захлопали шкафчики. По полу бодро цокала Киви, совершенно не стесняясь своих голых крыльев. Дон Хуан заинтересованно поднял голову — младший из хозяев как раз переключил канал, где диктор вещал об аномальном поведении китовых в этом сезоне. Где-то на кухне разбилось стекло.       Аврора тихо ругалась и сметала осколки. Царапина уже через несколько секунд перестала кровоточить, но палец саднило. Остатки соковыжималки, покусившейся на её руки, теперь покоились на светлом паркете, причудливо украшенным каплями граната.       — Что ты думаешь о… Ого, — брат замер в дверном проеме. — Третья кухонная машина за неделю! Не поранилась?       Аврора мотнула головой, полностью сосредоточившись на краях пореза. Отток крови был быстрым, как будто она неделю уже не снимала пластырь. Еще быстрее, чем в прошлый раз.       — О чем ты говорил?       — В новостях снова говорили о китах… Мы на днях видели одного, мёртвого, помнишь? — Ариэль присел рядом. — Собирают волонтёров на западном побережье. Немногим выше Лёккена.       — Мне поехать с тобой?       — Я думаю, твоя профессиональная помощь нам бы пригодилась.       — Вряд ли. Морских тварей море лечит куда лучше, чем человек. Моё дело — карманные собачки да кошечки…попугайчики, вот. Я маму дождусь, — Аврора легко поднялась и открыла нижний шкаф, ссыпая уже железный мусор в контейнер. — А ты езжай.       Из хрипящего радиоприемника раздолбанного грузовика доносилась заунывная мелодия. Оле прикрутил громкость, покосившись на откинувшегося на бок альва (про себя он решил звать его так — имени таинственный знакомец не называл, а «эльф» звучало уж слишком по-западному): глаза-та открыты, а кой черт разберет, спит али нет. Впрочем, музыкальных предпочтений остроухий не выказывал, так что Оле со спокойной душой прибавил громкости и затянул полные легкие табака и смола.       — I was sick and nigh to death, as I sailed, as I sailed, I was sick and nigh to death and I vowed with every breath to walk in wisdom's ways when I sailed, when I sailed…       — Когда я плавал, когда я плавал, — мурлыкал Оле в такт крутящемуся под покрышками мелкому гравию. Далеко же братию занесло! Вот уж с битый час они ищут бухту, где «Ньёрдссен» разбили свой спасательный лагерь. Оле снова покосился на альва: должно быть, скучно тому в холмах, оттого и бродит, как неприкаянный, среди людей.        Лёккен окружали почти бесплодные моренные равнины и редкие скалистые насыпи. Над землей дрожала тяжелая вуаль тумана, дворники то и дело смахивали капли с лобового стекла. Альв какое-то время следил за ними, вверх-вниз, вверх-вниз. Радиоприемник продолжал надрываться о жизни какого-то пирата, плывущего к смерти. Это было малоинтересно.       Зато в лагере царило оживление: смотритель маяка сгрузил на землю его немногочисленные пожитки, завёл свою тарантайку и был таков. Зато новой паре рук были рады. Главный по лагерю, представившийся Генриком Андерсеном, сразу определил прибывшего к третьей команде, которая как раз разбирала провиант. Суицидальный сезон по самым мрачным прогнозам грозил затянуться, и люди обустраивались надолго, прикатив с полсотни газовых баллонов на первое время. Остальное обещали подвезти на днях.       — Меня зовут Лори, — первым протянул руку молодой мужчина, с зализанными назад черными волосами, высокий и жилистый. — Лори Ярвинен. Я из Финляндии приехал.       — Вот уж удивительно, — буркнула рыжеволосая девушка, что-то отмечавшая в блокноте неподалеку. — Что здесь делает финн?       — Мне казалось, финн тебя устраивал больше, чем Абдалла из Йемена, — засмеялся другой, светловолосый. Его волосы искрились на свету, а может, то просто была соль? Он повернулся к новоприбывшему и заглянул в глаза: в руках он держал довольно тяжелый ящик. — Меня зовут Ариэль Ларсен. Руки не подам, но рад встретить тебя при свете дня.       — Он у нас мастер странных приветствий, — снова вмешалась девушка. — Меня зовут Катарина, кстати. Мортенсен. Можно просто Кэт.       — Уж кто бы говорил, — донеслось из палатки. — Я по крайней мере сам по себе такой, а не роли какие-то отыгрываю, как некоторые.       — Почти гавань, — намек на улыбку. — Стольких людей вполне хватит, чтобы основать небольшое селение.       — Кажется, селений в Дании вполне достаточно, — заметила Кэт. — Так мало нетленных кусков природы осталось. Здесь закончим и всё уберем.       — Я так и не видел ни одного кита, — вмешался финн. — Я здесь уже несколько дней, отбился от своей волонтёрской организации в Ольбурге, решил помочь здесь… А помогаю только продуктами, что привёз из Хельсинки.       — Не должны же они всем скопом выбрасываться на берег, — урезонила его девушка. — Радовался бы, что их смертные настроения идут на спад. А ты как думаешь…?       — Ивер.       — «Лучник»? — Ариэль весело вскинул светлые брови.- Твои родители большие оригиналы. Или ты тоже ролевой игрок, как Кэт? — девушка ткнула его в бок. — Да, вообще я думаю, что это очень странное поведение для дельфиновых. Раньше я думал, что они гибнут из-за высокой плотности их популяции в определенном месте, и таким образом более слабые освобождают место для более сильных, — вмешался Ариэль, вернувшись. — Естественный отбор.       — Так, а чего ты тут тогда делаешь, поборник Дарвиновских идей?       — Я слышал, из плавников получается очень хороший суп. Будет чем накормить сестру, — Ларсен состроил серьезную мину.       — Можно подумать, она голодной ходит, — пробурчала Кэт и отошла.       «Лучник» остался в тишине. В лагере быстро распределили работу, каждому нашлось дело. То финн с наугримским именем, то девушка, то среброволосый Ариэль то и дело мелькали рядом, случайно или по наитию. Расправившись с толстыми мешками, сваленными в кучу позади общей палатки (так и ветер не задувал хотя бы с одной стороны), он вышел к берегу и снял сапоги.       Холодно. Вязко. Вода обжигающе лизала пальцы, оставляя свои тающие метки. Ивер открыл глаза: в море тонуло солнце, в последней агонии расплескивая червонную кровь по линии горизонта.       «Этой ночью прольется кровь»       Вот здесь ракушки крупные, вот здесь исколоты почти в пыль. Линия пляжа слегка примята, будто бы здесь теперь тщательно утрамбованная ямка. Тело… очень большое, гибкое и сильное тело лежало здесь, и било хвостом в предсмертной муке. Клочки водорослей, которые он несколькими часами раньше собирал вместе с Ариэлем, разорванные, как цепи, дрейфовали по всей линии прилива. Море аккуратно зализывало нанесенные ему раны.       — Как думаешь, если дельфины и впрямь самое слабое звено в этом ареале, стоит ли бедолаг обратно выбрасывать в зубы косаткам, которые их едят?       Ивер не ответил. Этот глупый, по сути, детский вопрос напомнил ему совсем другой. Так, Турин-ребенок со всей серьезностью спрашивал, почему бы эльдар Белерианда не объединиться, не собраться в одну стаю — ведь одного заблудшего молодого дельфина разорвать куда проще, чем стаю огромных, мощных и разумных афалин.       Теперь он, бывший Могучий Лук, и сам знал ответ на тот вопрос.       — Косаткам нужна пища. А дельфинам нужно помнить, кто они, и что пристанище у них всех одно.       Ариэль выдохнул и засунул руки в карманы подкатанных до середины голени брюк.       — А вначале ты не показался мне таким циником. Но ты прав. Если так подумать, то мы — сообщники более крупных хищников, тех тварей, что всех их губят. И мы здесь не затем, чтобы жалеть и хоронить отчаявшихся, — мальчик раздраженно пнул гальку. — Вот бы и с людьми так было.       Ивер не поворачивал головы, но всем видом давал понять, что слушает. А смертный тем временем развивал мысль.       — …ведь, по сути, что мы делаем? Жалеем сломленных, выхаживаем сломавшихся. А между тем в дикой природе наши предки бросали покалеченных на произвол судьбы, по сути — в море, без помощи, наедине с хищниками… Одни умирали, другие становились сильнее, — Ариэль совсем приблизился и опустился рядом не песок. — Я читал про одного африканского льва. Я не помню, как его зовут: то ли Билл, то ли Бен… Суть в том, что как для вольного представителя саванны он очень стар, у него остался всего один глаз, он даже хром, но все еще держит прайд. Да не смотри ты так, я люблю Дискавери….       Ивер усмехнулся.       — Ты рассуждаешь забавно. Но в дикой природе нет понятия «хорошо» и «плохо», а люди — к счастью или к худу, не являются её частью. Но даже для разумного человека, — волонтёр повернулся к нему лицом. И он показался еще на добрый десяток лет старше — прямо как один лютеранский священник, — найдется и слово, и дело, которое навсегда смажет благое и худое, слабых и сильных. Ты молод, юный господин Ларсен.       — Говоришь так, будто многим старше меня, — Ариэль вздёрнул бровь. — И как будто….       У берега опасно закачались волны. Не было ни ветра, ни колебания земли — лишь утробный подводный гул, переходящий в стон. Мужчины вскочили на ноги, едва услышали крик: Лори, швартовавшего шлюпку у старого волнореза, теперь вместе с хлипкой посудиной месили волны. Стремительно смеркалось.       Ариэль, должно быть, сам не осознал, что закричал и, задохнувшись, понесся вдоль линии берега, четко угадав направление волны. Что стоило ждать еще от мальчика, всю жизнь прожившего под боком у стихии?       Ивер ждал, скрестив руки. Море пенилось, брызжа слюной, и выплевывало на берег щепки. Люди суетились, тащили от берега подальше сети, вёсла, просмоленные корзины, в которых чистили ракушки — казалось бы, зачем? И всё же зрелище завораживало. Волна с животным рокотом нависла над ним, тёмно-зеленая, от её воды пахло совсем немного солью, и почти всё время — прелостью…       Осень Дориата. Календарно — зима, когда Белег усилием проделал брешь в магии Мелиан и бежал на юг. Если закрыть глаза, можно представить, что над головой вечно-зелёная, темная листва. Она волнуется, как море, и, как вода, шепчет… Алая рыбья кровь — это огненные цветы на Амон Руд, кровь Мима, растворившаяся в толще времени. Какое ему теперь дело, чью кровь теперь пьет океан?       Океан — не лес. Он обрушивается лавиной, всемогущий и всеобъемлющий, извечный противник всего зла.       Вода лилась так, будто Ильмен и Вайя поменялись местами. Сгорбленный нолдо отводил пряди с его лица и тянул вперед, куда нужно было не ему — бежавшему пленнику, а раненому Могучему Луку.       Была поистине черной та беззвёздная ночь. Лагерь спал. Спал и пленник, прикованный цепями к иссохшему древу. Белег его не видел. Не смотрел. Едва ли не впервые вглядывался в спящие лица орков, не выставивших даже дозорных. Под сенью сожжённого леса в Таур-ну-Фуин тихо.       Куталион замер. Он прежде никогда не убивал так врага — спящего. Видят ли эти твари сны? Мориквенди знали, что нынешние орки — потомки первых пойманных квенди, а голодрим рассказали о Стихиях, что сторожат судьбы и сны всех фэар. Белег присел и с тихим лязгом вытянул Англахэл из ножен. Когда он приставил лезвие к незащищенному горлу орка, тот открыл глаза.       Из-за густых облаков на миг показалась луна — вместе с порывом ветра, который сокрыл все звуки. Луна полностью отразилась в маленьких, заплывших кровью зрачках, превратив их в два серебряных блюдца. А потом орк захрипел, безобразно вытягивая язык и закатывая серебряно-алые глаза, пока Гвиндор затягивал цепь, свисающую с его закованных в кандалы рук.       Гвиндор тогда ничего не сказал о его медлительности. Он подставил руки, скованные железом, и попросил перерубить их так, чтобы длина цепи все еще позволяла душить спящих. Но он ответил ему потом, когда укладывал стремительно остывающее тело синда в землю.       Когда Англахэл убил и его, Белег поймал взглядом ту самую луну — Тилион насмешничал, во второй раз отразившись в умирающих зрачках. Гвиндор укладывал его в яму под протяжный вой Турина, спустившись с ним в могилу одной ногой.       «Сомнения — первые звенья рабской цепи, Могучий Лук. Так говорил Феанор. Теперь мы оба понимаем его»       О, теперь он понимал. И если сомнение — первое, что сковывает руки, то есть нечто более сильное — то, что превращается в железный ошейник. Белег шел по следу неотступно, как верный пёс. Турин осыпал свой путь яркими знаками, позабыв об осторожности: сколько раз Белег пенял ему на неосторожность? Теперь наставник скользил по следу, ориентируясь по сломанным веткам, по примятой траве, по засечкам Англахэла на обугленных стволах. По отголоскам смертно-волчьего воя, хриплого, когда горло по самые лёгкие забито пеплом.       Нагнал он Турина нескоро. Сначала Белег отступил: перед словами Гвиндора, перед собственными мыслями. Перед злой судьбой — не своей, но навстречу которой он бросился, как к единственному спасению.       «Одиночество — вот второе звено», прошептал Гвиндор, встав возле своего тела на поле брани, не отстояв Нарготронд.       Финдуилас, его невеста, качала головой. Ответ знали все трое, и только Гвиндор, искалеченный, озлобленный и запуганный, стремглав бросился на Зов Намо, не задержавшись ни на мгновение. Фаэльивринь оставалась еще некоторое время по той же причине, что и Куталион — но вскоре ушла и она.       «Любовь держит сильнее всех цепей, Могучий Лук, и мы оба это знаем. Только моя любовь порождена Роком, твоя же….прикует тебя к могильному камню. Я не могу дать тебе совета, Белег Куталион, но я буду просить за тебя»       Финдуилас придерживала голову Ниэнор, сражённой заклятием Глаурунга. Здесь она простилась с ним, и ушла, прежде чем на зелёном холме не появился Турин Турамбар.       — Ивер?! Ивер!       Он очнулся за мгновение до того, как вода проникла в нос, рот и застила глаза.       — А ты всё не хочешь идти, да, эльф? Плыть всяко легче, повинуясь прихоти волны… — майа скользнул рядом, обвивая его ноги изумрудным хвостом. — Ну же, открой глаза. Возрождённому не страшны материи подлунного мира. Это твой шанс, эльф. Смотри в себя.       В глазах была рябь пузырьков, где-то сверху — рыболовная сеть из грубой пеньки.       — Тяни! Тяни!       — Экий ты слабый, парень, — мокрая тряпка опустилась на его лоб. Отовсюду пахло гномьим пойлом — сладко-пряным и душным, да еще тлетворный аромат переспевших яблок…       Турин бросился на меч, Ниэнор вместе с дитя в своем чреве бросилась в Тейглин с обрыва, и Белег упал следом.       Откуда, Моргот бы их побрал, эти гномы и яблоки.       У лежанки его, насквозь пропахшей его потом и сукровицей, лекарствами, сидел старик. Лицом он походил на Мима, но шире в плечах и выше, с аккуратно подстриженной бородой и блекло-голубыми глазами. Старик взбивал яичные белки в кружке, а после мешал их с молоком и тем гномьим пойлом, и сунул Белегу под нос.       — Пей, парень. Пневмония, чай, недалеко, а до лечебницы еще дожить надо.       — Что это?       — Эггног. Знаю, пакость редкая, но англичане пьют, а они, как мы — народ морской, своё дело знают… Пей, согреешься, да и в желудок что попадёт.       Пить было трудно. Виноват ли в том старик, добавивший слишком крепкого вина, или Тилион, ставший круглым, холодным камнем в недосягаемой вышине? Оле всегда придавал большое значение тому, что выловил почти не дышащего альва рыболовной сетью при полной луне.       Кто-то мягко толкал его на поверхность. Майа с гребнем на спине исчез, оставив после себя дельфинов с гладкой кожей и мелкими зубами в длинных клювах. Они легко прикусывали его ноги и руки, продолжая толкать навстречу двум парам рук, тянущихся сквозь темную воду.       Аврора, приложив ладонь козырьком ко лбу, всматривалась в улицу за окном и прикидывала: достаточно ли было затащить велосипед в детский еще их домик для игр или следует после вручить младшему братцу ключи от гаража и погнать его прятать собственный велосипед? Но брат, вернувшийся глубокой ночью, только отмахнулся от её претензий и в целом наплевал на когда-то милый сердцу велосипед.       Дон Хуан беспокойно вертелся у её ног, привставал на лапы и в целом пытался затащить обратно в гостиную, где на разложенной софе, клеенке и чистой простыне лежал бессознательный светловолосый мужчина, скинутый братом на её попечение.       Она уже собиралась было звонить Ариэлю, как хлопнула входная дверь, возвещая о возвращении от соседей.       — Здесь какая-то согревающая мазь, бинты и что-то для свертываемости. Как ты просила. Антисептика у них не оказалось.       Аврора деловито кивнула, поправила засученные рукава и вернулась обратно в гостиную, к уже распакованным бинтам.       — Тогда принеси ту водку, что тебе Ярвинен дал, и воды.       — Ты справишься?       — Когда ты свалил мне его под ноги, ты не сомневался, хотя и знал, что я всего лишь ветеринар, — Аврора взялась за штаны и решительно стянула их с бессознательного мужчины. — Иди-иди. Я сделаю всё, что в моих силах, но его должен осмотреть врач. Хуан…не мешайся.       Пёс положил морду на край софы, аккурат под руку эльфа, и совсем по-щенячьи тявкнул. Аврора осторожно снимала повязки — с головы, по которой прилетело дрейфующей балкой, и с горла, где вновь засочился кровью старый шрам. Она до сих пор и не знала, что шрамы, оказывается, могут раскрываться и кровоточить, как свежие раны.       Сначала она обтирала сырое, окоченевшее тело сухой тканью, а после резко пахнущим алкоголем, от которого слезились глаза. А после тот лежал, укутанный в белое одеяло, как в саван. Аврора расположилась в кресле напротив у камина, с рассыпанными на коленях разноцветными стекляшками. Рисунок будущего украшения никак не шел в голову — она задумывала только что-то абстрактное, размыто-аквамариновое с ярким сердцем внутри.       Теперь же выходило что-то темное и жесткое, как неотшлифованные мелкие камни у самой линии прилива. Вплетались и звуки: тихое сипение, протяжные вздохи и просто обезображенное мукой лицо мечущегося под плотным покрывалом. Ариэль сказал, что его зовут Ивер, Лучник. Необычное имя.       Дон Хуан боднул крутым лбом её бедро. Аврора рассеянно запустила пальцы в густую шерсть — и когда только успела отрасти после недельной стрижки? — и прислушалась к его недовольному ворчанию. Мама еще была во французском порту, но регулярно слала видеосообщения, держа дочь и сына в курсе событий и справляясь об их делах. Вряд ли она сильно беспокоилась о них — мама, она…такая, в прошлом она сделала всё, что было в её силах, чтобы дети не испытывали страха перед кем бы то ни было. Казалось бы, когда живешь бок о бок с непостоянной большой водой, что может приключиться?       И только по воле госпожи Ларсен, близнецам пришлось закончить ускоренный шестимесячный курс военной подготовки и судовождения, что, слава Богу, не пригодилось. Аврора с самого детства мечтала о профессии, связанной с животными, а Ариэль, хоть и грезил морем, предпочел изучать флору, сочетая приятное времяпровождение в институте с полезным корректированием своего вегетарианского меню. В часы плаваний мамы он нередко изобретал блюда из сотни видов водорослей, и таким образом Авроре приходилось быть первым дегустатором его ухищрений. Однако, судя по недовольству Хуана, она не будет ближайшее время одна.       Она продолжала уверенно мять проволоку — нужно было сделать каркас, или, как она называла — «рыбий скелет», куда потом можно вставить стеклянные чешуйки. У Авроры были сильные руки, и особенно пальцы — сказывалось умение плести канаты и веревки. Оттого украшенные дорогим маникюром пальцы всегда были в мозолях. Но во дни студенчества в Копенгагене столичные девчонки нередко называли её «русалочкой», что в современном датском обществе было скорее дразнилкой для выходцев из портовых мелких поселений. Но вряд ли у настоящих русалочек (если таковые и водятся в придонных глубинах) есть стальные икры или хотя бы четко очерченные бицепсы и кубики на животе — они же рыбы, у которых должны быть обтекаемые формы, чтобы плыть.       Ариэль на её жалобы всегда смеялся и предлагал рассказать, как зовут её младшего брата. Для матери это был странный выбор. Мама, при всей её нелюбви к театральным постановкам, была влюблена в шекспировскую «Бурю», и сына назвала в честь духа, прикованного колдуном к крошечному островку суши посреди моря. Впрочем, Ариэль всегда гордился своим именем.       «Ты представляешь, в море уносило Лори, но утопленником чуть не стал Ивер, который стоял на берегу…», брат вошел в комнату, вполголоса разговаривая по телефону. От его рук пахло рыбой и ненавистными Хуану моллюсками, так что волкодав предпочел ретироваться на диван, чтобы греть все еще бессознательного Ивера своей огромной тушей.       — Прошло уже несколько часов, врачу стоит поторопиться, — сестра не выглядела слишком взволнованной, но нахмуренные брови выдавали её.       — Отто уже едет. Я рассказал ему, что ты делала, и он передает тебе свою похвалу.       — Похвалит, когда разберется на месте. Почему ты не повез его в больницу?       Ариэль почесал затылок.       — Ах, это…       Он видел, где в последний раз голова Белега показывалась над водой, и велел грести в ту сторону и бросать сеть. Нырять без воздуха и маски было очень опасно, а в лодке не было ни одного мощного фонаря. Сеть с первого раза ухватила что-то очень тяжелое, бьющееся и имеющее развитые конечности — Ариэль ухватился за них, а дальше…была обманчиво-гладкая акулья кожа, о которую он подрал пальцы, и растущие по бокам острые плавники. Нечто держало его руки под водой с мгновение, вперившись жутким взглядом из пучины, но тут же отпустило, напоследок толкнув бессознательное тело к лодке мощным ударом своего тела.       Ивера вытащили в четыре пары рук, а после и сеть — рассеченную в нескольких местах, и без стальных грузиков.       — Я не знаю его фамилию. И я больше чем уверен, что у него нет страховки, а я маме как-то не хочу объяснять потом, куда делись деньги.       Ариэль засмеялся и нервным жестом взъерошил волосы: они у него были длинные и очень мягкие, и такие же серебристые, как у неё. Мама была шатенкой, так что волосы они наверняка унаследовали от безымянного отца.       — Пойду за инструментами. Будем вместе ваять тебе ожерелье. Я уже набросал на досуге, — братец помахал желтым листком, вырванным из какого-то скетчбука у самого её носа, — нравится?       — Ага.       Ожерелье на рисунке было темным, зелено-синим, с градацией оттенка по спирали — вплоть до небольшого «глаза» аквамаринового цвета с легким оттенком зелени, под цвет летней воды в самом глубоком месте у их любимого утёса, где мама с детства их учила плавать и собирать редких моллюсков и морских ежей. В нарисованной воде таяли ярко-розовые искорки рассыпанного перламутра или цветущих актиний. Хотя, наверное, это была кровь. Грубые страницы блокнота были слегка подмочены — похоже, вдохновение снизошло к брату по пути в Лёккен, когда они с Лори увозили Ивера с фьорда.       — Давай плести?       Ариэль включил радио на минимальную громкость, оно завывало какие-то песни нулевых, самую малость унылые и светлые, потому что родом из детства; Киви, выбравшаяся из вороха своих тряпочек, пыталась подпевать чуть хрипловатым высоким голосом и норовя утащить очередную стекляшку в свое новое гнездо. Ариэль напильником и наждачкой пытался придать розовым кусочкам форму лепестков, пока Аврора разматывала серебряную проволоку.       Динамик сегодня надрывался как-то по-особенному, под настроение тихого вечера. Из-под её пальцев выходила то лесная листва, но морская толща. То вовсе лес, поглощенный синью равнодушного океана.       — …почувствуй меня, дотронься до меня, почувствуй меня, приди и сделай меня счастливым. Я наблюдал, я ждал в полумраке своего часа…       — В свете последних событий эти слова звучат особенно жутко, — заметил Ариэль и потянулся к радио, чтобы прикрутить динамик. Финн продолжал надрываться до последнего.       — Я искал, я жил ради завтрашнего дня всю свою жизнь. Я наблюдал, я ждал, я искал… Я жил ради завтрашнего дня!       Раздался звонок в дверь, возвещая о прибытии медика. Радио мгновенно смолкло, и во все еще безмолвной гостиной стало совсем тоскливо.       Под широким, панорамным окном туда-сюда сновали две светловолосые макушки. На улице уже было совсем светло, под боком лежало что-то горячее и мохнатое, а на стуле у ложа стояла тарелка с уже остывшим супом.       Загляни в себя, сказал тот майа. Он заглянул, но не увидел ничего, а когда вынырнул — увидел лишь стены в морских сюжетах, расписанные мягкими мелками. Под боком оказался огромный белый пёс с очень умным взглядом. Завидев, что постоялец проснулся, он встал на лапы и оглушительно гавкнул, привлекая внимание хозяев.       Первой появилась девушка, с лицом того мальчика, что бросился на помощь человеку, уносимому в море. А теперь, видно, и Ивер обязан ему.       — Вы уже проснулись? Только не вставайте так резко, врач говорил, что у вас возможна травма головы. Я позову брата, а это погрею, — с этими словами она подхватила плошку и ретировалась с комнаты. Ивер не успел и сказать и слова.       Ариэль разминулся с девушкой в дверях. Он некоторое время изучал его лицо, выискивая лишь ему понятные следы помешательства и молчал.       — Помнишь что-нибудь?       Он помнил всё, и всё это хотел позабыть — но теперь «всё» стало размытым и смазанным, блеклым, как будто морская соль выела все краски.       — Я в здравом уме, — так, кажется, говорят люди.       — Ты счастливчик, — облегченно выдохнул Ларсен и взъерошил прилипшие ко лбу волосы. — Мы боялись, что ты вовсе не выкарабкаешься. А ты даже не простудился.       — Тоже мне, счастливчик, — девушка возникла совсем рядом и опустила на стул поднос с дымящимися посудинами, — ты рассказывал, что беднягу море просто утащило! Тем более нужно прогреть тело, — она поправила подушку, когда Ивер приподнялся на локтях — легко, словно его организм и не боролся прошлую ночь с переохлаждением. — Здесь рыбный суп, — она кивнула головой на юношу, — его авторства; а в чайнике имбирный чай с мёдом. Выпей обязательно.       — Моя сестра, — Ариэль легко коснулся её плеча, — Аврора Ларсен.       Аврора расставила приборы, опустившись на колени перед софой, и заправила мешающуюся серебристую прядь за острое, как листочек, ухо. Его блуждающий взгляд замер.       — Благодарю. Моё имя — Ивер, — он все еще не сводил взгляда с линии её виска, у которого торчало острое ушко.       — А фамилия есть? — хмыкнул Ариэль. Ивер покачал головой. Хотя, «Растлёс» ему бы подошло. Похоже на «Рандир». Лучник-Колоброд.       Пока он ел — медленно, хотя руки не дрожали, близнецы вернулись к какому-то прерванному занятию. Сестра Ариэля устроилась в кресле, рассыпав по юбке недлинного теплого платья разноцветные стекляшки, которые море глотало и вновь выбрасывало на берег. Сам Ариэль шлифовал их наждачной бумагой, и складывал в причудливый рисунок прямо на ковре.       Растолковав задумчивость Ивера по-своему, они вновь негромко включили поющий ящик, когда песня вдруг прервалась посередине и в диалог вступили невидимые голоса.       — …а сейчас время «последнего рубежа» и исследования новых планет, путешествия к цивилизациям, куда не ступала нога человека! Так, в честь сорокалетнего юбилея легендарной франшизы «Звёздный путь» кинотеатры сети Nordisk Film с двадцати ноль-ноль до семи утра объявляют ночь Стартрека!..       Ариэль слушал голос с живейшим интересом. Аврора поймала недоуменный взгляд Ивера и улыбнулась, комично закатив глаза.       — Мне восьмого декабря выходить на работу, так что я с тобой не пойду. Но, так уж и быть, куплю тебе новый лего «Тысячелетний сокол»…       Юноша разразился громким смехом.       — Это из «Звёздных войн»! Войны и Путь — совершенно разные фильмы.       — Да какая разница? Всё фантастика. И там, и там — звёздные корабли, — Аврора отмахнулась. — Вообще не пойму, как ты со своей любовью к звёздам еще на Луну не улетел, а всё в морском песке копаешься.       Он пожал плечами.       — А кто запретит мечтать? У всех есть что-то такое, что дает пищу внутреннему огню. У тебя есть пташки да собачки, а я только морские звёзды в руках могу подержать, — тут он повернулся к Иверу, отставившему чашку с горьким чаем. — Эй, Растлёс, у тебя есть что-то такое?       Надо же, угадал.       — Неприлично спрашивать о таком, — шикнула сестра. — Вы же едва…       Было. Однозначно было. Вначале Куивиэнен — блестящее зеркало, в котором плавали крохотные звёзды; затем Дориат, пропитанный первозданной магией, в пору до Луны и Солнца; был Турин — он превратил костёр эльфийской души в обугленный Дортонион, и ей стало тесно в своем бессмертном теле.       — Уже нет, — Ивер откинул покрывало и опустил крупные ступни на тёплый пол. Аврора оторвала взгляд от своих пальцев, запутавшихся в серебряных узлах и пружинках и резонно заметила:       — Звучит так, как будто ты уже дотянулся до «чего-то такого», — верно, дотянулся, но удержать не смог.       — ….Что ты и я никогда не умрем, помнишь, что когда я клялся, и у нас всё это было…       — И выключи ради Бога эту тоскливую музыку, — Аврора наморщила носик и тряхнула головой в сторону радио. — Или переключи на что-нибудь позитивное.       — Про любовь? — передразнил её брат. — Извини, но жизнеутверждающий хип-хоп не по мне. Это не музыка, а без музыки я вряд ли сплету тебе ожерелье, какое ты хочешь.       — И сама справлюсь! Я просто не вижу смысла в культе трагедии, который сейчас просто повсеместен! В срочных новостях одни плохие новости, на работе только и разговоров о том, когда усыпить очередного отказника… Надоело!       — Сними розовые очки, — настоятельно посоветовал Ариэль. — И увидишь, что это не трагизм, а реализм. Знаешь, закаленных людей не берет ни огонь, ни вода, — и он весьма прозрачно указал рукой на отвернувшегося к окну Ивера. — И они вполне себе с этим живут. А то, что ты говоришь — субъективно для каждого! Вдруг кому-то счастье избавиться от лишнего рта, или узнать, что очередная террористическая группировка на Востоке, от которой бежали всей семьей, наконец-то поймана и предана суду?       — …но ведь есть многие вещи, хорошие для всех! — Аврора продолжала горячо возражать. — Счастье — да, субъективно для каждого, но ведь есть и случаи, когда оно общее для всех: изобретение лекарства, спасение людей, таких же как мы; всякие повседневные мелочи, вроде хорошей погоды, красивой находки на пляже или вкусного кофе с утра, рисунка, удавшегося с первого раза. Это так же реально, как и всё остальное! Почему людям не демонстрировать не только их «реалистичную» сторону жизни, но и другую? Созерцая только черно-серый мир, так и в петлю недолго попасть! После психолога, конечно, — она фыркнула.       — Это тебе Отто нажужжал?       — А хоть бы и Отто!..       Всё распаляющийся спор и выцветшая память настойчиво подсовывали образы. Вот мгновение назад он стоял, прикованный к дереву, окруженный недружелюбным сбродом разбойников, а теперь Турин — живой, невредимый, горячо обнимает его. Хлеб Мелиан они поделили между всеми, и судя по глазам, эти люди никогда не ели ничего вкуснее.       — «Я был болен и близок к смерти», — Ивер разомкнул губы, когда на ум пришла строчка, что он краем уха слышал в машине Оле. Близнецы замерли, навострив уши. — «Но здоровье ко мне вернулось, по мере того, как я плыл».       — Не самый удачный пример. В конце он всё равно умер…       Ивер покачал головой. Земля Лука и Шлема таяла перед внутренним взором, на место её вставали двое серебристоволосых близнецов с острыми ушами. Девушка, наконец, поняла, к чему приковано его внимание и спрятала ухо под волосами, смутившись.       — Ты здраво рассуждаешь, Ариэль Ларсен, — Ивер обратился к нему. — Но в мире нет зла большего, чем то, что рождается внутри. Оно идет от печали и уверенности в ней. Если есть у тебя такая, лучше отпусти.       — Говоришь так, будто ты очень хорошо знаешь последствия.       — Это только твой выбор. Но ты спрашивал меня, и вот мой ответ. Ты спрашивал о месте сильного и слабого, о том, что «хорошо» и «плохо» для львов, дельфинов, косаток и людей. Слабость и сила человека идут из сердца, а не от веления природы. Твоя сестра права: не стоит отворачиваться от света мира, особенно когда гаснет твой собственный.       — Тогда и сейчас, я говорю то же, — мальчишка хмыкнул, с таящимся сомнением в глазах, — по виду ты немногим старше меня, но то, как ты говоришь… как будто ты прошел не одну войну, и разменял не один десяток лет. Только старики и люди с ПТСР бывают настолько равнодушны.       Аврора ухватилась за его предплечье. Пальцы сестры были острыми, как лёд — она легко потянула его обратно в кресло, а Ивер явно вознамерился уйти.       — Не сердитесь на него — наш спор столь же бессмысленен, сколь и стар, — девушка легко переместилась от окна к дверному проему, как подхваченный ветром лист, преградив эльфу путь. — Я долгие годы упрашиваю Ариэля не оглядываться назад. Он очень упрямый, — Ариэль фыркнул. — Но и вы, я вижу, не лучше. Оставайтесь! На правах врача и хозяйки я не могу позволить вам уйти, когда вы едва очнулись.       — Какой врач, ты — ветеринар!       — Когда вы вдвоем с Лори затащили Ивера на софу, я внезапно стала врачом общего спектра: и терапевтом, и травматологом… И тебя совершенно не волновало, что «общий спектр» бывает только у ветеринаров. Ой! Осторожно, не наступите на Киви.       Белег будто только сейчас увидел крошечную зеленую птичку, гордо прошествовавшую у самых ног по направлению к псу, поджавшему лапы.       — Она очень боевая, — поделилась Аврора. — Хуан не любит, когда на нем кто-то ползает — свежо воспоминание о блохах, которых он как-то подхватил, — но Киви очень настойчивая.       — Как и вы, — с блеклой улыбкой заметил Куталион, галантно перехватывая её руку, и теперь уже он проводил девушку к софе. Руки девушки были очень теплыми, отдавая всё тепло его замерзшей коже.       — Жаль, не я её хозяйка, — Аврора задумчиво уставилась на протянутую ладонь. Белег разжал кулак, и в ней оказались недостающие розовые элементы её стеклянного пазла.- Ой! Вы тоже собираете их?       — Увидел на пляже. Они мне показались красивыми, но вам, — он кивнул на рисунок, — они нужнее. У меня больше ничего нет.       — А больше ничего и не надо, — Аврора улыбнулась и довольно сгребла стекляшки в руку.       Под её легкими, плавными пассами серебряная проволока обретала формы — под стать фигуре, разложенной бутылочным стеклом по ковру.       — Я думаю, лучше их спаять, — вполголоса советовал Ариэль, — так переходы будут плавней, а крепление — крепче.       Аврора раздраженно повела плечом.       — Я хочу иметь возможность его разбирать и собирать заново, если мне что-то разонравится.       Ариэль пожал плечами.       — Я думаю, такая красота должна быть статична. Я такое вряд ли повторю.       — Даже Бог не повторил разделения Красного моря перед Моисеем, хотя это было чудо из чудес, — буркнула Аврора. — Так что это и так понятно.       — Мне приятно, что ты сравниваешь меня с Богом, — томно мурлыкнул Ариэль (Аврора опять закатила глаза, поймав недоуменный взгляд Ивера Растлёса), — но я не христианин, хоть и крещёный.       — Крайне неудачный оксюморон.       Пальцы Ивера, получившего разрешение исследовать книжный шкаф, замерли на книге с золотыми буквами. Книга, как он знал, так и называлась — «Книгой». Люди повсеместно придавали ей большое значение, даже в этом доме, столь далеком от людского мира. Или нет.       Ариэль поймал его взгляд и отвел глаза.       — Я думаю, лучше спросить Аврору. Она Библию из рук обычно не выпускает.       — Я разрешаю, — она раздраженно повела плечом. — Я думаю, она самый важный пункт в читательском списке любого человека.       — Всем-то заповедям следуешь? — съязвил Ариэль.       — Чего ты яришься? Это книга, прежде всего, о людях. О таких, как мы с тобой. Не о великой любви, не о ненависти и мести, не о супергероях — о людях, какими они есть.       — «Они», — фыркнул брат, — ты говоришь — «они». Просто признайся, что гордыня подмяла и тебя, Рори.       Девушка вскочила, и стекло дождем посыпалось на белый ворс.       — Да что с тобой такое?! Ты сам не свой в последнее время!       Время как будто застыло на секунду. Это не видели близнецы Ларсен, но видел Ивер. Ивер-Куталион, Растлёс-Белег: Ариэль в муке прикрыл веки. Его хрупкий мир, стеклянный купол дрожал под ударами молота из слов. Прибой накатывал на крошечное иглу, построенное руками его матери, и вода заливала все щели. Белегу было это известно. Его мир сгорел, а после пепел размыла вода — до Дориата, до Дортониона теперь не достать, не дотянуться рукой. Силы Запада его вернули — нет, вышвырнули в жизнь вновь, не спросив измученную душу. Теперь был Ивер — один из сотни, а может, всего из десятка тех, кто скитался по смертному миру.       Время вновь припустило торопливым шагом — Аврора вихрем пронеслась мимо и взлетела по винтовой лестнице. Наверху хлопнула дверь.       — Может, она и права, — Ариэль сказал в пустоту белой стены — дом лишь наполовину был обставлен в стиле «хюгге». Сейчас он разговаривал с этой, датской стеной. — Мы и сами себя не знаем. Но можем лишь соглашаться или открещиваться от поступков книжных героев, — он замолк вдруг, и вздохнул. — Ну вот, я вновь это сказал: «открещиваться».       Ивер-Белег слушал.       — Иногда мне снится, что я — не я, — Ариэль сжимал-разжимал кулаки, и скользил пальцами по линиям на ладонях. — Будто у меня есть крылья, и я легче морской пены — как мертвая русалка Андерсена, или освобожденный раб Просперо. Я могу заглядывать в окна людей, и прыгаю с крыши на крышу. И словно моя жизнь — это вечное подглядывание за тем, что мне не дано. И это я. Тот я, который смотрит на меня из зеркала. Словно отраженный Ариэль — более настоящий, чем этот, из крови и плоти.       Ариэль откровенничал, а Белег держал открытой главу «О сотворении». Голос мальчика вплетался в строки, где вокруг Бога летали ангелы и демоны, а он тем временем творил из слов. Прекрасные и свободные, они устремились в дивный новый мир, что открылся перед ними. А с ними спустились фэи, брауни, и духи лесов и гор — тавари, нандини и оросси. И защелкнулись на них золотые оковы плоти.       — Ты можешь не отвечать, Растлёс. Но я прошу, скажи: не привиделось ли мне оно тогда, в воде?       «Смотри в себя», сказал майа, обвивая его длинным, изумрудным хвостом.       Он смотрел в себя, но находил лишь свой угасающий свет. Он оказался в том отдаленном от него времени, где мир был переполнен людьми, и не осталось ни памяти, ни печали о прежних временах. Даже если по земле ходили люди с искрами эльфийского света в глазах, каплями эльфийской крови в жилах и совсем редко — с ушами, как древесные листочки.       «Изгнание из Райского Сада». Тингол рассказывал и о Коре, и о Лаурэлин и Сильпионе — о двух древах, чьего света иатрим не видели и о котором не тосковали. Мальчика же снедала тоска по тому, что не видело его тело, но подспудно помнила душа. И она металась, запутавшись в паутине грёз. Между этим миром и тем.       Так метались души угасающих квенди Третьей Эпохи, когда они слышали море. Возможно, он от крови тех, кто не нашел в себе сил покинуть сокрытые лесные королевства.       — Ты не сомневаешься в том, что видел, — сказал Куталион. — Не сомневайся и впредь: взор твой ясен, и разум чист. Те, одного из которых ты видел, ныне очень редки. Они попадают в лопасти кораблей и гибнут, а мир гневается.       — … так же редки, как люди с острыми ушами? — тихо спросил юноша, пропустив остальное. — У тебя такие же. Я видел.       — Я никогда прежде не видел людей, похожих на меня, — искренне признался эльф. Близнецы были первыми за всю его долгую жизнь.       — А твои родители?       — У меня их нет.       — Сочувствую, — пробормотал Ариэль. — У нас вот нет отца. Мама о нем никогда не говорит. Только ругает… очень редко. Особенно когда вспоминает, что из-за него ей пришлось рожать в лесу.       — Он бросил её там? — Вряд ли, вряд ли их отец был из его рода. Ни один квенди не бросил бы свое потомство.       — Что ты! Нет. Она была там…ну почти одна. Я сомневаюсь, что он вообще знает о нашем существовании, — Ариэль задумчиво подергал выбившуюся прядь волос у виска, и заправил за ухо. — Хотя уши наверняка от него. У мамы они обычные.       — Ваша мать сильная женщина.       — О да, — хмуро протянул Ариэль. — Может, ты еще успеешь с ней познакомиться… Куда ты пойдешь?       Ивер молчал. Он вообще был очень молчалив, и чаще всего спокоен до равнодушия, но иногда его глаза ярко вспыхивали, как самые настоящие звёзды — к примеру, когда он впервые увидел Аврору. Ариэль понадеялся, что это было лишь из-за глупого ожерелья и игры бликов на стекле. Когда Ивер отдал сестре недостающие розовые части рисунка, огонь в его глазах стих.       Но и сестрица смотрела на него. За эти неполные два дня — долго и украдкой, словно постоянно забывала черты его лица — бледного и неживого, как у придонных рыб. Но ожерелье получилось в точности таким, как его задумал Ариэль: темным, как штормовое море, с гаснущими искорками бледно-розового цвета, затерявшимися в пучине. На острых ключицах Авроры, припорошенное легкими серебристыми локонами, оно выглядело настоящим сокровищем, которое и самой королеве Дании не зазорно застегнуть на шее.       Пальцы Ивера тогда на краткий миг задержались у крупного камня в центре — грани им лично обработанного куска стекла томно переливались, как у настоящего изумруда. Он мягко отражал свет, идущий от мягких локонов юной девушки. Белег отдернул руку, словно обжегся.       «Так, должно быть, выглядел Наугламир»       — Я не стану тебе лгать, Ариэль Ларсен. Я попытаюсь вернуться туда, откуда пришел. Я благодарен вам за гостеприимство.       — Не пойдешь же ты на ночь глядя, — возразила Аврора. — Завтра утром…завтра утром можно обратиться в полицию — они помогут тебе вернуться домой, даже если ты потерял память.       Ивер грустно покачал головой. Его аквамариновые глаза вновь превратились в лёд.       Итил — кусок белого неживого камня — не изменил своей привычке дразнить его. Свет купался в глазах эльфа, тщетно пытаясь выудить из них еще хоть искру жизни. Оттого не спалось. На круглой поверхности диска были пятна — можно было сыграть в игру, как с облаками, и представить карту Белерианда, увидеть Эсгалдуин и перекинутый через него мост… Или Шлем. Или Дракона с щербатой пастью. Вместо перистых облаков — чьи-то пушистые легкие волосы, укрывшие его от навязчивых призраков.       Снаружи хлопнула дверь — в сонную тишину ворвался плеск воды снаружи, который сменился уверенным стуком резиновых подошв. В столовой загорелся свет — неестественно-яркий, чуждый. Должно быть, вернулась мать этих гостеприимных детей. Белег легко поднялся и пошел на свет.       Женщина стояла у стойки, заменявшей этому дому стол, с перекинутой на спину гривой каштановых волос, и смотрела на него неотрывно, с прищуром, так и не донеся до губ бокал розового вина. Белег поклонился — по-эльфийски, прижав руку к сердцу. Госпожа Ларсен плеснула вина в другой бокал и придвинула к нему.       — Приветствую тебя в своем доме.       — Я благодарен вам за гостеприимство.       Вот и всё. Он будто почувствовал себя в Нарготронде или в Химладе, где никогда не бывал — колкие манеры голодрим были частым предметом толков у иатрим. И все же в груди забрезжило чувство, словно треснула огромная льдина — боль пополам с неуверенным облегчением.       Женщина молчала, устремив ярко-синий, как у дочери, взгляд за окно, где дождь заливал брошенный велосипед её сына. Из гостиной, где ночевал Белег, доносилось тяжелое и сиплое дыхание Дона Хуана. Вопросы теснились в груди, прорываясь наружу из ледяной прорехи — один за другим, но эльф молчал, сведенными пальцами обхватывая ножку бокала. На стекле даже не оставалось пятен от его кожи.       Мать Авроры и Ариэля неторопливо нарезала сыр и вяленое мясо тонкими полосками.       — В этом доме слишком пахнет морем, ты не находишь? — поинтересовалась она. словно бы и не у него. Кивнула на мясо: — Это оленина. Тебе должно быть больше по вкусу.       Следом он ощутил слабое изумление. Тень тени. По сравнению с ним — вечно юным и бессмертным, госпожа Ларсен была потрясающе живой, хоть недельный шторм, вынудивший сменить курс почти у самых берегов, сильно измотал её. Сам Белег чувствовал, что тает, как свеча.       — Вы…встречали?       — И не раз. Отец этих птенцов, — она кивнула на семейную фотографию, сделанную в каком-то баварском лесу, висящую на холодильнике, — из вашего рода. Повстречала его однажды в турпоходе… Не хотела им говорить — а толку? Может и встретятся когда-нибудь — вон сколько вас по свету ходят… А ты что? Не можешь пристанища найти, или перебраться куда хочешь?       Госпожа Ларсен подлила вина — больше себе. Нервно вгрызлась зубами в полоску мяса, не отрывая взгляд от потрепанного изображения. Белег тоже смотрел туда — два смешных ребенка в обнимку матерью, и все трое — со смешными трехполосными «усами» из грязи.       — Нет. Я хочу вернуться назад.       — Назад, к былым временам? — женщина усмехнулась. — Вряд ли ты к ним вернешься, эльф. Уж не знаю, где ты был и как долго спал… Да, куда уж проще погрузиться в сон и представить, — она повела рукой в сторону телевизора, радио, столовой, в которой прятались электрическая плита и кухонный робот, — что всего этого нет. Но так только больней. Больно, когда рано или поздно возвращаешься в реальность.       — В этом ваш сын очень на вас похож, — Белег улыбнулся, наконец ухватив фамильное сходство.       — Оба моих ребенка похожи на меня — больше, чем видно по их лицам.       На кухню, оглушительно топая, притащился пёс. Госпожа Ларсен, вернув ему напоследок усталую улыбку, склонилась перед Хуаном, обрадованно вывалившим длинный язык.       — Как ты его назовешь? — Ариэль положил острый подбородок на ямку у плеча сестры, пока она любовалась собой и ожерельем в зеркале. — У такой красоты определенно должно быть имя.       Аврора посмурнела и потянула застежку.       — Пока не знаю. В голову ничего не идет.       Украшение исчезло в грубой резной шкатулке, привезенной мамой когда-то очень давно из Германии. На крышке плясали выжженные волки и росли дремучие ели. От неё еще пахло деревом — спустя столько лет.       — Растлёс уже ушел. Ты оттого такая невеселая?       Руки Авроры судорожно рыскали по книжной полке. Ариэль наблюдал за этим со странной помесью разочарования и сочувствия. Его собственное сердце будто бы не билось. Мама, очевидно, пересеклась с гостем, ибо не задавала вопросов. И в итоге, единственным живым членом семьи оставалась Аврора, в истерике ищущая Библию. Не мог же Ивер унести её с собой. Он даже не христианин.       — О! Нашла! И пришло же в голову прятать под подушку… — сестрица облегченно плюхнулась на диван и подобрала под себя ноги.       Ариэль растянулся поверх, удобно устроив голову на мягкой юбке.       — Почитай и мне. Что-нибудь на твой вкус.       Это была его любимая, мазохистская традиция: он не любил слушать о Боге, не любил священные тексты, отдавая предпочтение биологическим журналам и фантастическим романам, где его фантазии обретали твердую почву.       Аврора чувствовала твердую почву тогда, когда перелистывала ненавистные ему грубые страницы, от которых шел приятный запах её кожи.       — И Бог сказал: «Да будут светила на небесном своде, чтобы отделять день от ночи, и пусть они служат знаками, чтобы различать времена, дни и годы». Бог создал два великих светила — большое светило, чтобы управлять днем, и малое светило, чтобы управлять ночью, а также Он создал звезды. Бог поместил их на небесном своде, чтобы они светили на землю, управляли днем и ночью и отделяли свет от тьмы. Бог увидел, что это хорошо. Был вечер, и было утро — день четвертый…       Пальцы, сплетавшие узелки на его вихрастой макушке, замерли. Сестра вздохнула и включила радио — оно пока только шипело и кряхтело, пытаясь уловить любимую станцию Ариэля.       — Элли...Ты никогда не думал, сколько длился для Него день? Могла ли это быть тысяча наших лет? Или сотня тысяч?       — Никогда, - шепнул он. Радио передавало звуки дождя или даже больше - звуки расколотых сердец.       — Ивер, кажется, оставил мне закладку, — её голос был совсем тихим, и Ариэлю пришлось с мычанием поднять голову. Острый наманикюренный ноготь сестры указывал на слегка загнутый уголок. Был странный значок, нарисованный мягким карандашом. И чуть ниже на датском. — «Эру», значит «Одинокий».       — Наверное, так он называет Бога.       — А ведь он создал нас по своему образу и подобию, — чуть вспухшие губы Авроры дернулись. — Такими же одинокими, как и он сам.       — Еву он создал из ребра Адама, — возразил Ариэль. Но ему аргумент вскоре показался слабым: морские звёзды могли вырасти из любой оторванной конечности другой звезды. У него однажды была пара таких. Независимые, одинокие создания. Но они же люди.       — Как думаешь, куда он пошел?       — Хочешь найти его? Забудь это, Рори. Тебе завтра на работу. Киви почти выздоровела, — из кучи тряпья на соседнем кресле послышался легкий жизнеутверждающий свист.       Библия сама по себе захлопнулась и упала на пол. Плечи Авроры задрожали и она сложилась вдвое, скручиваясь вокруг головы Ариэля, как эмбрион: так она делала еще у матери в животе. Они видели на рентгеновских черно-белых снимках. Но они-то пришли в мир вдвоем! Они — близнецы-половинки. Ариэль сжал её руку — едва теплую, и привлек к себе.       — Это всё фантазия, Рори, — шептал он, убеждая еще и себя. — Он такой же, как мы… Просто человек. Всё привиделось, всё привиделось… Хочешь, мы лучше уедем отсюда? Подальше от штормов и бурь. Будем жить на Бали, как в глазу тайфуна. Там тепло, и много красных крабов…       Динамик старого радио хрипло продолжал надрываться:       — А в золотом океане любви — бескрайнем, все дни, как рыбы плывут в неземном…сияньи! А я смотрю на Твои корабли — не моргая… И в этот мир, в этот час, в этот миг — Ныряю!       — Поедем, — горячо шепнула она куда-то ему в грудь. — Когда-нибудь обязательно.       Оле ругался вполголоса, едва переставляя ноги по скользкой лестнице — прыткий альв вновь копался на побережье в такое темное время! Наползали грозовые тучи, не прекращавшие сотрясать Данию уже с неделю. Чем они так разгневали Бога? Чем не угодили морским духам? Кто в точности властвовал над этими землями, Оле уже не не знал.       Небо расчертила яркая, болезненная гримаса. Старик едва разглядел знакомую белую фигуру, застывшую под рокочущей волной. Он раскинул руки, словно хотел броситься в объятия стихии. Оле вскрикнул и, неловко ухватившись за щербатый камень стены, оступился, преданный ноющей ногой.       Лето пришло незаметно, лишь позеленив отдельные холмы да прогрев прибрежный воздух так, что он больше не кусал щеки и губы. Белег натягивал тугую леску, собирая удочку на старой груде камней с западной стороны башни. Место было прохладное и укромное — самое то от настырного Мике, присматривающего, как справляется невольный преемник старого Оле. Где-то у ног Куталиона плескался хитрый майа, разложив на камнях свой тяжелый изумрудный хвост.       — Ты смотрел в себя, и ничего не видел, — мурлыкал дух, — потому что ты был пуст, как оставленная раковина. Ни Лориэн, ни Мандос не смогут спасти того, кто сам того не желает.       Белег молчал.       — Но ты не желаешь… даже если душа твоя просит о помощи, когда ты глух и слеп, как человек. Я протянул тебе руку, — у майа она была серой и перепончатой, — но сдается мне, тебя с недавних пор тяготит моё общество.       — Горькое лекарство предложил ты мне, — Могучий Лук, наконец, разомкнул губы. Леска скользила по пальцам, как тетива, оставляя тонкие порезы. Новое тело его не помнило ни лука, ни стрел. — Горше прежнего, когда король велел мне позаботиться о мальчике.       — Как знать? — майа хлопнул хвостом по воде и исчез: миновав крутые подступы к башне, к новому смотрителю приближался крепко сложенный мужчина — Мике, внук Оле.       Белег вздохнул, вновь превращаясь в Ивера Растлёса — такого же безликого, как и он сам. Только с посеченными от лески и соли пальцами. Белег только бережно подобрал подобранные осколки вымытого на сушу перламутра и красивых камешков, напоминающих янтарь.       Осень Дориата. Яркие костры рябины в День Летнего Солнцестояния. Рука в руке, танцуют Он и Она. Он чувствует пряный запах земли и кислый вкус ягод из венков. Горечь ромашки и сон-травы, а не ненавистный вкус хрустящей соли на зубах.       Океан поднял его со дна, но вымыл его пламень. Хитрый майа знал свое дело: он получил еще одну потерянную душу, которая всегда будет указывать путь другим, но при этом сама будет блуждать во тьме.       — Дед повелел проверить, не околел ли ты на своих яблоках, — добродушно рассмеялся Мике. — Но ты парень здоровый: вон, выше меня на две головы в плечах насколько шире! Я передам ему, чтобы не бухтел почем зря.       Белег смотрел на горизонт — туда, где белым пятном выдавался у пляжа дом Ларсенов. Там, на пляже, сейчас раскинулась огромная туша такого же белого пса, нежившегося на скупом солнце. Никого из юных хозяев поблизости не было — близнецы уехали проводить лето в более гостеприимном месте, чем пасмурный Лёккен.       Свет горел в нем всё ровней. Свеча его истаяла наполовину, оставшись как оплавленный маяк — со сползшей от времени краской. То там, то тут на мир смотрел больше Белег Куталион, оттесняя призрачного Ивера Растлёса.       Острые осколки старых образов — Маблунга, Турина, Дориата меркли, вымываемые теплым Гольфстримом. Что может быть прекраснее всеобъемлющей, всепрощающей воды? Она баюкала его, как мать — которой никогда не было у Пробуждённого.       — Ты слушаешь меня? — взволнованно громыхнул Мике. — Оле поправится уже к концу лета, а мэрия распорядилась выплатить тебе компенсацию. Однако с документами у тебя очевидная проблема. Я могу помочь.       Документы — измаранные бумажки с сухим ворохом ненужных слов. Бумага и буквы — для стихов и песен, для историй, которые можно рассказывать у костра. Для молитв Элберет и Ульмо Вайлимо — не для того, чтобы отмечать имени, которого нет.       — Спасибо, Мике.       Поплавок дёрнулся, и леска заструилась по пальцам прочь.       — Сейчас сорвется! — голос Мике утонул в восторженном возгласе. — Макрель! Какая жирная… Не знал, что такие у нас водятся.       — Это подарок, — невнятно ответил Ивер и отбросил рыбу на камни. Чуть позже её съест огромный, подросший за лето белоснежный пёс — в награду за то, что отогрел однажды одного замерзшего эльфа.       — Кстати, для документов мне нужно знать твое настоящее имя, Растлёс, — с нажимом повторил Мике. Он явно торопился и собирался идти. А может, как и свой дед, чувствовал себя неуютно вместе с этим остроухим (не)знакомцем.       Лёд, который впервые затрещал в гостеприимном доме Ларсенов накануне его ухода, сыпался на яркие, бриллиантовые осколки. И стало легко, и море показалось теплее.       — Меня зовут Белег. Фамилия — Куталион.       — Звучит странно. Знаешь, у нас, датчан, принято фамилии складывать из имени отца. Как зовут твоего, говоришь?       Наверху мигали звёзды — сквозь яркую синеву Ильмена. Они будто подмигивали, подбадривали, поощряли. Мир наполнялся жизнью: острым эльфийским зрением он отмечал легкие парусники на линии горизонта. Довольный жизнью лай на противоположной стороне побережья. Укоренившуюся веру, искрами упавшую в души Оле, Ариэля, Авроры, и теперь вот — Мике.       Мике даже перестал коситься на его спину, в надежде увидеть просвечивающие сквозь неё органы. Белег усмехнулся. Отец у них всех был один.       — Пусть буду Эрсен. ЭПИЛОГ       Оле с тихим, отеческим ворчанием выдворил эльфа за дверь. У Белега были полные карманы разномастных бумажек, а еще монет из дрянного металла. Душу охватывало приятное, щекочущее волнение — ему впервые предстоял полёт.       Когда-то он слышал, что Мэлько из злобы и ненависти к воде испарял её, превращая в облака, и замораживал, превращая в лёд. На севере сталкивались и облака, падающие туманами на моренные равнины, и осколки айсбергов, тающие в теплых течениях.       Майа напоследок шлепнул хвостом, обдав его холодными брызгами, и пожелал счастливого пути. Насмешничал он или нет — Куталиону было всё равно.       Он как будто впервые за сотни лет покидал Дориат, чьи границы знал вдоль и поперек — чтобы отправиться дальше на восток, на юг, где совсем незнакомые земли, и властвуют чуждые ему законы.       Но одно там будет точно — океан, несущий с Запада вести. И звёзды, которые Элберет в незапамятные времена рассыпала над миром.       Здесь было жарко и почти всегда — солнечно. Слышался счастливый стрекот дельфинов, залывающих на мелководье, и столь же радостный — детей, хлопающих ладошками по темно-серой гладкой шкуре. У ног, на мягком, как перина, песке, копошились ярко-красные, бурые и желтые крабы. Они разбегались перед ним, словно голубиные стаи, и устремлялись тут же следом.       Он искал — как когда-то в прошлой жизни. По человеческим следам на песке, по сплетням и ярким образам, оставленных в сердцах случайных прохожих. Эта дорога была истоптана вдоль и поперек, но всё равно он шагал по неё неуверенно.       В прошлый раз Моргот выложил его дорогу — твердым, надежным камнем. На сей раз это были хитрые майар Ульмо, рассыпавшие вокруг песок — черный, из вулканического пепла, и белый — из райского сада. Песок волнами дыбился под дыханием ветра, лаская ступни, заметая следы и спутывая дорожки причудливыми волнами.       Вокруг пахо не рыбой, и солёной, бесплодной землёй — но неизвестными цветами и плодами. Ярко-желтые ягоды гроздьями свисали со столбиков придорожных лавочек. Были розовые, точно укутанные в лепестки, ярко-оранжевые, и зеленые, сложенные гармошкой. И ни одного яблока, которых Белег набрал полную сумку.       И люди вокруг — смуглые и черноволосые, как народ Бретиля. И он среди них — бледный и сияющий, как жемчужный песок. Но это был словно совсем другой мир — существущий бок о бок с его родным и привычным, но отрешенный, как горный отшельник. Как древний хранитель мира, королевскою рукой подавший чашу с лимпэ. В мире бушевала буря, но там, в чьих руках билось его сердце, было тихо и спокойно… Обманчиво тихо и спокойно.       — Ивер? Ивер, это ты?!       Она спрыгнула с гамака легко, туго накрученные локоны пружинками подпрыгивали выше плеч, скользя по острым ключицам. Многочисленные бусинки из стекла и камешков тонко звенели на запястьях и лодыжках.       Аврора влетела к нему в объятия на всех парах — словно не видела тысячи лет. А Белег — и того дольше. Он обхватил её плечи с замирающим сердцем, которое подпрыгнуло куда-то к горлу.       — Белег, — пробормотал он, укутывая её в неловком объятии. — Меня зовут Белег.       Аврора рассмеялась — с облегчением. С радостью — какой не было на родных островах под шквалом бурь.       — Мне так приятно наконец познакомиться с тобой, Белег!       В груди разливалось тепло — прело-хвойное, сладко-ароматное, как весна Дориата. Меж деревьев пела свирель Даэрона, расцветал нифредиль. Звёзды ласкали землю, и мир наполняло мягкое сияние светляков.       Захлопали бамбуковые дощечки — переливчато и звонко, возвращающие его на далекий южный берег. Аврора неловко хихикнула, заправляя остриженные прядки за острые кончики ушей, которые смешно топорщились на свободе. Подмигнула кому-то за его спиной.       — Задержись ты еще хоть на день, мы бы разминулись! Ариэль собирался покупать билеты обратно в Европу.       — Не в Данию?       Он почувствовал себя глупо. Аврора вдруг дёрнула его за ухо с лукавой улыбкой. И он понял — она знает. И брат её знает. Наверное потому они сбежали именно сюда — где еще хоть немного чувствуют себя принадлежащими этому миру. На дне сапфирово-синих глаз таились искорки совсем эльфийского света. Как отраженные звёзды — в точности как у Пробуждённых квенди. Однажды Белег научит её читать звёздное небо, пусть и прибавилось на нем новых звёзд с той далекой поры. А пока его широкая ладонь покоилась на макушке, перебирая струящиеся лунным светом пряди.       — Нет, Ариэль хочет лететь в Чернолесье. Ну, так мы называем Шварцвальд. Думаю, только заберем Хуана и сразу отправимся в Фрайбург, — Аврора с искренним детским любопытством изучала его лицо, словно видела его впервые. Наверное, изумление слишком явственно отразилось на лице Куталиона. Её же ничем не затаенное детское лукавство сочилось в речи, в жестах, в мерцающих, как глубокое синее море, глазах. — Я думаю, ты захочешь поехать с нами.       — Он хочет что-то найти?       — Да и не только я, — бамбук защекал снова, и в дверях появился сам Ариэль. В волосах, припорошенных песком, было странное украшение из кораллов, а в руках он по привычке гонял небольшое шестиногое создание, в отчаянии мечущееся по подставляемым ладоням. — Инициатором всё-таки была Рори.       Он поднял голову и улыбнулся — мягко, даже несмотря на то, как Белег прижимал его сестру к своему телу.       — Мы хотим найти отца, Растлёс. Я знаю, он всё еще там.       Мягкий, игривый свет танцевал на подвеске у окна — из ярко-желтого, розового и зеленого стекла, обласканного морем. Здесь всегда был штиль, а в далекой, родной Европе в этот час царили бури — бури неба, бури океана, бури сердец.       Природа мира такова, что замерев, он утратит свою красоту. Потому земли Венеции уходят под воду, потому на Востоке и у Гавайев, где стыкуются тектонические плиты, рождаются новые острова — будущие сердца тайфунов, охраняемые Создателем.       Аврора в последнем, ненасытном порыве прижалась к Белегу и отстранилась: яркий, звёздный свет из его нечеловеческих глаз никуда не пропал. Он по-прежнему сиял сквозь его, такую же нечеловеческую душу. Может быть, это и есть так называемый путь домой: они сами и есть плиты своей золотой дороги в мир Грёз, где играли когда-то детьми. И Аврора, и Ариэль, и Белег — все они когда-нибудь вернутся. И тихое, безоблачно-аквамариновое побережье сменится последней, неистовой бурей.

Но отчего седой рассвет       Нас вспять стремится увести, И отчего возврата нет       К тому волшебному пути             Вблизи береговой черты, От пенных волн — в чудесный сад, Вне расставаний и утрат, —       Не знаем я и ты.

© Дж.Р.Р. Толкин в переводе С. Лихачевой («Домик Утраченной Игры»)